- контузия - еще  в  теле  сидит,  то  к  чему  здоровью
вредить. Я, говорит, сразу приметил, Едигей,  через  силу  дается  тебе  эта
работа. Не окреп ты еще для таких дел. Ноги едва таскаешь.  Сейчас  бы  тебе
побыть где полегче, на свежем воздухе, молока цельного  попить  вволю.  Вот,
скажем, у нас на разъезде люди  позарез  нужны  на  путевых  работах.  Новый
начальник разъезда вся-кий раз речь  заводит:  ты,  мол,  старожил  здешний,
зазови к нам подходящих людей. А где они, такие люди? Все на  войне.  А  кто
отвоевал, так тем и в других местах работы хватает. Конечно, и у  нас  житье
не рай. В тяжком месте пребываем - кругом сарозеки,  безлюдье  да  безводье.
Воду привозят в цистерне на неделю. И тоже перебои в привозе воды случаются.
Бывает и такое. Тогда приходится  ездить  к  дальним  колодцам  в  степи,  в
бурдюках ее привозить, утром уедешь,  к  вечеру  только  вер-нешься.  А  все
равно, говорил Казангап, лучше в сарозеках быть на  своем  отшибе,  чем  так
мытариться по разным местам. Крыша  над  головой  будет,  постоянная  работа
будет, покажем, научим, что надо де-лать, да свое хозяйство  можно  завести.
Это как руки приложишь. Вдвоем-то, говорит, вы вполне зара-ботаете на жизнь.
А там  здоровье  вернется,  время  покажет,  заскучаете  -  подадитесь  куда
получше...
     Вот такие речи он высказал. Едигей подумал-подумал и  согласился.  И  в
тот же день двинулись  они  вместе  с  Казангапом  в  сарозеки,  на  разъезд
Боранлы-Буранный, благо сборы у Едигея и Укубалы даже по тем  временам  были
недолги. Собрали вещички - и в путь-дорогу. Что им  стоило  тогда  -  решили
попытать и такое счастье. А как потом оказалось, то была их судьба.
     На всю жизнь запомнился Едигею тот путь  по  сарозекам  от  Кумбеля  до
Боранлы-Буранного. Сперва они двигались вдоль железной дороги, но постепенно
отклонились и ушли по увалам в сторону. Как объяс-нил Казангап, они  срезали
наискосок километров десять, так как железная дорога  делала  здесь  большую
дугу, обходя  дно  великого  такыра  -  иссохшего,  существовавшего  некогда
соленого озера. Соль да мокрота болотистая выступают из недр такыра и по сей
день.  Каждую  весну  соленая  равнина  эта  просыпалась  -  заболачивалась,
размякала, становясь труднопроходимой, а к лету  покрывалась  белым  жестким
налетом соли и затвердевала, как камень, до  следующей  весны.  О  том,  что
некогда существовало здесь обширное соленое озеро, Казангап  рассказывал  со
слов геолога по сарозекам Елизарова, с которым впоследствии Буран-ный Едигей
крепко сдружился. Умный был человек.
     А Едигей, тогда еще не Буранный Едигей, а просто случайно встретившийся
местному путейцу аральский казах, раненый фронтовик с  неустроенной  жизнью,
доверившись Казангапу, направлялся с женой в поис-ках работы и пристанища на
неведомый разъезд Боранлы-Буранный, не предполагая, что останется там на всю
жизнь.
     Великие, безбрежные пространства недолговременно  зеленеющих  по  весне
сарозеков оглушили Едигея.  Вокруг  Аральского  моря  тоже  много  степей  и
равнин, чего стоит одно Усть-Уртское плато,  но  такое  пустын-ное  раздолье
видеть доводилось впервые. И как потом понял Едигей, только тот мог остаться
один на один с безмолвием сарозеков, кто способен  был  соразмерить  величие
пустыни с собственным духом. Да, сарозеки велики, но  живая  мысль  человека
объемлет и  это.  Мудр  был  Елизаров,  умел  объяснить  то,  что  подспудно
вызревало в смутных догадках.
     Кто  знает,  как  почувствовали  бы  себя  Едигей  и  Укубала  по  мере
углубления в сарозеки, если бы не Казангап, уверенно шагавший впереди,  ведя
на поводу верблюда. Едигей же ехал верхом  среди  разной  поклажи.  Конечно,
Укубале полагалось ехать верхом, а не  ему.  Но  Казангап  и  особенно  сама
Укубала упро-сили, почти заставили Едигея взгромоздиться  на  верблюда:  "Мы
здоровые люди, а тебе надо пока силы поберечь, не спорь, не задерживай, путь
далек впереди..." Верблюд был молодой, еще слабоватый для больших  нагрузок,
поэтому двое шагали рядом, а третий ехал верхом. Это на нынешнем едигеевском
Каранаре спокойно устроились бы  все  трое  и  гораздо  быстрее,  за  три  с
половиной - четыре часа резвого трота, прибыли бы на место. А они  добрались
тогда до Боранлы-Буранного лишь поздно ночью.
     Но путь тот в разговорах да  в  разглядывании  незнакомых  мест  прошел
незаметно.  Казангап  рассказы-вал  по  дороге  о  здешнем   житье-бытье   -
рассказывал о том, как попал сюда, в сарозекские края, на желез-ную  дорогу.
Лет-то ему было не так много, оказывается, тридцать шестой пошел в том году,
перед оконча-нием войны. Родом он  был  из  приаральских  казахов.  Его  аул
Бешагач отстоял от Жангельди в тридцати  километрах  по  побережью.  И  хотя
давно уже Казангап уехал оттуда, с тех пор прошло много лет, он ни  разу  не
наведался в свой Бешагач. Были на то причины. Отца его, оказывается, выслали
по ликвидации кулачества как класса, и тот вскоре умер в  пути,  возвращаясь
из ссылки, когда выяснилось, что никакой он  не  кулак,  что  попал  он  под
перегиб и что напрасно, а точнее говоря, ошибочно  обошлись  столь  круто  с
такими середняками-хозяевами, как он. Дали отбой, но было уже поздно.  Семья
- братья, сестры - раз-брелись  тем  временем  кто  куда,  лишь  бы  с  глаз
подальше. И с тех пор как в воду канули. Казангапа,  тогда  молодого  парня,
особо ретивые активисты все принуждали выступать на  собрании  с  осуждением
отца, чтобы он сказал принародно, что горячо поддерживает  линию,  что  отец
его был правильно осужден как чуждый элемент, что он  отрекается  от  такого
отца и что таким, как его отец,  классовым  врагам  нет  места  на  земле  и
повсюду им должна быть непременная гибель.
     Пришлось Казангапу податься в очень дальние края, чтобы  избежать  того
позора. Целых шесть лет проработал он в Бетпак-Дале - в Голодной  степи  под
Самаркандом. Землю ту, веками  нетронутую,  начи-нали  тогда  осваивать  под
хлопковые плантации. Люди нужны были позарез. Жили в бараках, рыли  кана-вы.
Землекопом был, трактористом был, бригадиром был, грамоту  почетную  получил
Казангап за ударный труд. Там и женился. В Голодную степь тянулись тогда  на
заработки люди со всех сторон. Из-под Хивы прибыла каракалпачка Букей вместе
с семьей брата на бетпак-далинские работы. А получилось, что суждено им было
встретиться.  Поженились  в  Бетпак-Дале  и  решили  вернуться   на   родину
Казангапа, на Аральское море, к своим людям, на свою  землю.  Но  только  не
продумали все до конца. Ехали долго, с пересадками, на "максимах"*, а  когда
еще одну пересадку стали делать,  на  Кумбеле,  встретил  Казангап  случайно
своих  аральских  земляков  и  понял  из  разговоров,  что  не  следует  ему
возвращаться в  Бешагач.  Оказывается,  делами  там  заправляли  все  те  же
перегибщики. А раз так, раздумал  Казан-гап  возвращаться  в  свой  аул.  Не
потому, что чего-то опасался, теперь у него была грамота самого Узбекистана.
Не хотелось видеть людей, торжествовавших в злоглумлении над  ним.  Им  пока
все сошло с рук, и как было после всего этого спокойно  здороваться,  делать
вид, что ничего не произошло!

     *"Максимы" - так  назывались  эшелоны,  предназначенные  для  перевозки
людей.

     Казангап не любил об этом вспоминать и не понимал, что, кроме него,  об
этом все уже давно думать забыли. За долгие-долгие годы, последовавшие после
приезда в сарозеки, лишь дважды дал  он  почувствовать,  что  для  него  нет
забытого. Однажды сын крепко раздосадовал его, в другой раз  Едигей  неловко
пошутил.
     В один из приездов Сабитжана сидели  они  все  за  чаем,  беседы  вели,
новости городские слушали. Рассказывал среди прочего Сабитжан,  посмеиваясь,
что те казахи да киргизы, которые в годы коллекти-визации ушли  в  Синьцзян,
теперь снова возвращаются. Там  их  Китай  так  прижал  в  коммунах  -  есть
запретили людям дома, только из общего бака три раза в  день,  и  большим  и
малым в очереди с мисками. Китайцы им такого показали, что бегут они  оттуда
как ошпаренные, побросав все имуще-ство. В ноги  кланяются,  только  пустите
назад.
     - Что тут хорошего? - помрачнел  Казангап,  и  губы  его  задрожали  от
гнева. С ним такое случа-лось крайне редко, и так же редко, если не  сказать
- почти никогда, не говорил он таким тоном с сыном, которого  обожал,  учил,
ни в чем не отказывал, веря, что  тот  выйдет  в  большие  люди.-  Зачем  ты
смеешься над этим? - добавил он глухо, все больше напрягаясь от прилившей  в
голову крови.- Это же беда людская.
     - А как же мне говорить? Вот странно! - возразил Сабитжан.-  Как  есть,
так и говорю.
     Отец ничего не ответил, отстранив от себя пиалу с  чаем.  Его  молчание
становилось невыно-симым.
     - И вообще, на кого обижаться? - удивленно пожимая  плечами,  заговорил
Сабитжан.- Не понимаю. Еще раз повторяю - на кого обижаться? На время -  оно
неуловимо. На власть - не имеешь права.
     - Знаешь, Сабитжан, мое дело - по мне, то, что мне по плечу.  В  другие
дела я не вмешиваюсь. Но запомни, сын, я думал, ты своим умом уже дошел, так
вот запомни. Только на бога не  может  быть  обиды  -  если  смерть  пошлет,
значит, жизни пришел предел, на то рождался,- а за все  остальное  на  земле
есть и должен быть спрос! - Казангап встал с места и, не глядя ни  на  кого,
серди-то, молча вышел из дома, ушел куда-то...
     А в другой раз, уже много лет спустя после кумбельского  исхода,  когда
обосновались, обжились в Боранлы-Буранном, когда народились и выросли  дети,
загоняя под вечер скотину в загон, дело было весной, Едигей  пошутил,  глядя
на умножившихся с ягнятами овец:
     - Разбогатели мы с тобой, Казаке, впору хоть раскулачивать нас заново!
     Казангап метнул на него резкий взгляд, и усы даже ощетинились.
     - Ты говори, да не заговаривайся!
     - Да ты что, шуток не понимаешь, что ли?
     - Этим не шутят.
     - Да брось ты, Казаке. Сто лет прошло...
     - В том-то и дело. Добро отберут у тебя -  не  пропадешь,  выживешь.  А
душа останется потоп-танной, этого ничем не загладишь...
     Но в тот день, когда  они  держали  путь  по  сарозекам  из  Кумбеля  в
Боранлы-Буранный, до этих разговоров было еще очень далеко. И еще  никто  не
знал, как и чем кончится прибытие их на разъезд Боранлы-Буранный,  много  ли
там сумеют они продержаться, приживутся  ли  или  пойдут  дальше  по  свету.
Попросту речь шла о житье-бытье, и в разговоре Едигей  поинтересовался,  как
получилось, что Казангап на фронт не попал, или болезнь какая нашлась?
     - Нет, слава богу, здоровый я,- отвечал Казангап,- никаких  болезней  у
меня не было,  и  воевал  бы  я,  думаю,  не  хуже  других.  Тут  вышло  все
по-другому...
     После того как не решился Казангап возвращаться в Бешагач, застряли они
на станции Кум-бель, деваться было некуда. Снова в Голодную степь  -  далеко
слишком, да и с какой стати, не стоило тогда уезжать оттуда. На  Арал  опять
же раздумали. А начальник станции, добрая душа, приметил их,  сердечных,  и,
расспросив, откуда они и чем собираются  заниматься,  посадил  Ка-зангапа  и
Букей на проходящий товарняк до разъезда Боранлы-Буранный. Там,  сказал  он,
нужны люди, вот вы как  раз  подходящая  пара.  Записку  написал  начальнику
разъезда. И не ошибся.  Как  ни  тягостно  оказалось  даже  по  сравнению  с
Голодной степью - там народу было полно, работа  кипе-ла,-  как  ни  страшно
было в безводных сарозеках, но понемногу свыклись, приспособились и зажи-ли.
Худо-бедно, но сами по себе. Оба числились путевыми рабочими  на  перегонах,
хотя  делать  прихо-дилось  все,  что  требовалось  по  разъезду.  Вот  так,
собственно, и началась их совместная жизнь, Казан-гапа и  его  молодой  жены
Букей, на безлюдном сарозекском разъезде Боранлы-Буранный. Правда, раза  два
в те годы хотели было  они,  поднакопив  денег,  перебраться  куда-нибудь  в
другое место, поближе к станции или к городу, но пока они собирались, тут  и
война началась.
     И пошли эшелоны через Боранлы-Буранный на запад с солдатами, на  восток
с эвакуированными, на запад с хлебом, на восток с ранеными.  Даже  на  таком
глухом полустанке, как Боранлы-Буран-ный, сразу  стало  ощутимо,  как  резко
переиначилась жизнь...
     Один вслед за другим ревели  паровозы,  требуя  открытия  семафоров,  а
навстречу столько же гудков... Шпалы не  выдерживали  нагрузки,  корежились,
преждевременно изнашивались рельсы, дефор-мируясь от  тяжести  переполненных
вагонов. Едва успевали заменить полотно в одном месте, как срочно требовался
ремонт дороги в другом...
     И ни конца, ни края - откуда только черпали  эту  неисчислимую  людскую
рать, эшелон за эшело-ном проносились  на  фронт  днем  и  ночью,  неделями,
месяцами, а потом годами и годами. И все на запад  -  туда,  где  схватились
миры не на жизнь, а на смерть...
     Спустя немного сроку пришел черед и Казангапа. Потребовали на войну.  С
Кумбеля передали повестку - явиться на  сборный  пункт.  Начальник  разъезда
схватился за голову, застонал - заби-рали лучшего  путейщика,  их  и  так-то
было на Боранлы-Буранном полтора человека. Но что он мог, кто бы его слушать
стал, что пропускная способность разъезда  не  резина...  Паровозы  ревут  у
семафоров... Засмеют, если сказать,  что  срочно  нужна  еще  одна  запасная
линия. Кому сейчас до этого - враг под Москвой...
     И уже вступала  на  порог  первая  военная  зима,  ранняя,  поспешающая
сумерками, мглистая, проби-рающая холодом. А накануне того утра выпал  снег.
Ночью пошел. Сперва редкой порошей, а потом повалил густо и усердно. И среди
великого безмолвия сарозеков, бесконечно простираясь по равнинам, по увалам,
по  логам,  упала  сплошным  покровом  чистая  небесная  белизна.  И   сразу
зашевелились, легко игра-ючи еще не слежавшимся настом,  сарозекские  ветры.
То были пока начальные, пробные ветры, потом завихрятся, завьюжат,  поднимут
большие метели. И что тогда будет  с  тоненькой  ниточкой  железной  дороги,
перерезавшей из края в край Серединные  земли  великих  желтых  степей,  как
жилка на виске? Билась жилка - двигались, двигались поезда  в  ту  и  другую
сторону...
     Тем утром уезжал Казангап на фронт. Уезжал один, без  всяких  проводов.
Когда они вышли из дому, Букей остановилась, сказала, что  у  нее  от  снега
закружилась голова. Казапгап подхватил укутанного ребенка из ее рук. К  тому
времени Айзада уже народилась. И они пошли, возможно последний раз  оставляя
рядом следы на снегу. Но не жена провожала Казангапа, а он напоследок  довел
ее до стрелочной будки, перед тем как сесть на попутный товарняк до Кумбеля.
Теперь Букей оставалась стрелочницей вместо  мужа.  Здесь  они  попрощались.
Все, что надо было сказать, было сказано  и  выплакано  еще  ночью.  Паровоз
стоял уже под парами. Машинист торопил, звал Казангапа к себе. И как  только
Казангап взобрался к нему, паровоз дал длинный гудок  и,  набирая  скорость,
проследовал, перепадая колесами на стыке,  через  стрелку,  где,  открыв  им
путь, стояла Букей,  туго  повязанная  платком,  перепоясанная,  в  мужниных
сапо-гах, с флажком в  одной  руке,  с  ребенком  в  другой.  Последний  раз
помахали друг другу... Промелькнули - лицо, взгляд, рука, семафор...
     А поезд тем временем уже мчался, оглашая громыханием молочное  заснежье
сарозеков, молча наплы-вающих и молча проносящихся  по  сторонам  как  белый
сон. Ветер задувал в паровоз, привнося к неистреби-мому  запаху  выгоревшего
шлака в  топке  запах  свежего,  первозданного  степного  снега...  Казангап
старался подольше задержать в легких этот зимний дух сарозекских просторов и
понял, что ему отныне эта земля не безразлична:
     На Кумбеле шла отправка мобилизованных. Строили  всех  в  ряды,  делали
перекличку и распределяли  по  вагонам.  И  вот  тут-то  случилась  странная
история. Когда Казангап пошел со  своей  колонной  на  погрузку,  кто-то  из
работников военкомата догнал его на ходу.
     - Асанбаев Казангап! Кто тут Асанбаев? Выйти из строя! Иди за мной!
     Как сказано, так и поступил Казангап.
     - Я Асанбаев!
     - Документы!.. Правильно. Он самый. А теперь за мной.
     И они пошли назад на станцию, где размещался пункт сбора,  тот  человек
сказал ему:
     - Вот что, Асанбаев, ты давай возвращайся домой. Езжай к себе. Понял?
     - Понял,- ответил Казангап, хотя ничего не понял.
     - В таком разе топай, не толкайся тут. Ты свободен.
     Казангап остался в гудящей толпе провожающих  и  отъезжающих  в  полной
растерянности. Поначалу он даже обрадовался такому повороту  дела,  а  потом
вдруг  нестерпимо  жарко  стало  ему  от  догадки,  мелькнув-шей  в  глубине
сознания. Ах вот оно что! И он стал пробиваться через пробку людей к  дверям
начальника сбора
     - Куда ты, куда лезешь? - закричали  те,  что  тоже  хотели  попасть  к
начальнику.
     - У меня срочное дело! Эшелон уходит, срочное дело! - И пробился.
     В  накуренной  до  сизой  мглы  комнате,  среди  телефонов,   бумаг   и
обступивших людей полуседой, охрипший человек поднял  перекошенное  лицо  от
стола, когда Казангап сунулся к нему.
     - Ты чего, по какому вопросу?
     - Я не согласен.
     - С чем не согласен?
     - Отец мой  был  оправдан  как  попавший  под  перегиб.  Он  не  кулак!
Проверьте у себя все бумаги! Он оправдан как середняк.
     - Постой-постой! Чего тебе надо-то?
     - Если меня не берете по этой причине, то это неправильно.
     - Слушай, не пори хреновину. Кулак, середняк  -  кому  теперь  дело  до
этого! Ты откуда свалился? Кто ты такой?
     - Асанбаев с разъезда Боранлы-Буранный.
     Начальник стал заглядывать в списки.
     - Так бы и сказал. Морочишь тут голову.  Середняк,  бедняк,  кулак!  На
тебя бронь! По  ошибке  вызвали.  Есть  приказ  самого  товарища  Сталина  -
железнодорожников не трогать, все остаются на местах. Давай  не  мешай  тут,
гони на свой разъезд и дело давай:

     Закат застал их где-то в пути, неподалеку от Боранлы-Буранного.  Теперь
они снова приближались к железнодорожной линии,  и  уже  слышны  были  гудки
пробегающих в ту и другую сторону поездов, и можно  было  различить  составы
вагонов. Издали среди сарозеков они выглядели игрушечными.  Солнце  медленно
угасало позади, высвечивая  и  одновременно  затеняя  чистые  лога  и  холмы
вокруг, и вместе с тем незримо зарождались над  землей  сумерки,  постепенно
затемняя, насыщая воздух сине-вой и остывающим  духом  весенней  земли,  еще
сохранявшей остатки зимней влаги.
     - Вот наш Боранлы! - указал рукой Казангап, оборачиваясь  к  Едигею  на
верблюде и к поспе-шавшей рядом Укубале.-  Теперь  немного  осталось,  скоро
доберемся, бог даст. Отдохнете.
     Впереди, там, где  железная  дорога  делала  чуть  заметный  изгиб,  на
пустынной плоскости стояло несколько домиков, а на запасном  пути  дожидался
открытия семафора проходящий состав. И дальше и  по  сторонам  чистое  поле,
пологие увалы - немое, немереное пространство, степь да степь...
     Сердце Едигея упало - сам приморский  степняк,  привыкший  к  аральским
пустыням, он не ожи-дал такого. От синего, вечно меняющегося моря, на берегу
которого вырос, к мертвенному безмо-рью! Как тут жить-то?!
     Укубала, идя рядом, дотянулась рукой до ноги Едигея и прошла  несколько
шагов, не убирая руки. Он понял. "Ничего,-  говорила  она,-  главное,  чтобы
здоровье твое вернулось. А там поживем - увидим..."
     Так приближались они к месту, где предстояло им, как  оказалось  потом,
провести долгие годы - всю остальную жизнь.
     Вскоре солнце угасло, и уже в темноте, когда ясно и четко  обозначилось
в сарозекском небе множество звезд, они добрались до Боранлы-Буранного.
     Несколько дней жили у Казангапа. А потом отделились. Дали им комнату  в
тогдашнем бараке для путевых рабочих, и с того началась их  жизнь  на  новом
месте.
     При всех невзгодах и тягостном,  особенно  на  первых  порах,  безлюдье
саро