едливо.
Ведь не мог он не понимать, на что идет. Что стоило ханским кезегулам тут же
скрутить его и привязать к хвосту дикой лошади - предать за непочтительность
и  наглость  позорной  смерти.  И  однако  же  что-то  сподвигнуло,   что-то
вдохновило того отчаянного пришельца, не дрогнув, предстать, как перед львом
в пустыне, перед  самым  грозным  и  беспощад-ным  властелином.  Был  ли  то
поступок безумца или это был действительно промысел Неба?
     И  когда  уже  все  забылось  в  беге  дней  проходящих,   незадачливый
предсказатель вдруг припомнился Чингисхану - ровно через два года. Целых два
года ушло в империи на подготовку  к  Западному  походу.  Позднее  Чингисхан
убедился в том, что на его власть обретающем  пути  неудержимого  расширения
пределов империи эти два года были самым деятельным  периодом  сбора  сил  и
средств к мировому прорыву, к вожделенной цели его, к захвату тех  земель  и
краев, овладев которыми, он мог  по  праву  считать  себя  Властелином  всех
Четырех Сторон Света, всех дальних пределов мира, куда только способна  была
докатиться волна его несокрушимой конницы.  К  этой  параноической  идее,  к
неотвратимой  жажде  всевладычества  и  всемогущества  сводилась   в   итоге
жесточайшая суть степного властелина,  его  историческое  предназначение.  И
потому вся жизнь его империи - всех подвластных улусов на огромных азиатских
просторах,  всего  разнопле-менного  населения,  усмирившегося  под   единой
твердой рукой, всех имущих и обездоленных во всех городах  и  кочевьях  и  в
конечном счете каждого человека, кем бы он ни был и чем бы он ни  занимался,
была целиком подчинена этой ненасытной вовеки,  дьявольской  страсти  -  все
новых и новых завоеваний, все новых и новых покорений земель  и  народов.  И
потому поголовно все были заняты единым служением, все  подчинялись  единому
замыслу  -   наращивания,   накопления,   совершенствования   военной   силы
Чингисхана. И  все,  что  можно  было  добыть  из  недр  и  изгото-вить  для
вооружения,  вся  живая,  созидающая  деятельность  обращались  на   потребу
нашествия, могучего рывка Чингисхана в  Европу,  к  ее  сказочно  богатейшим
городам, где каждого воина ждала обильная добыча, к ее густозеленым лесам  и
лугам с травостоем по брюхо лошади, где кумыс потечет рекой;  отрада  власти
над миром коснется  каждого,  кто  пойдет  в  поход  под  изрыгающими  пламя
драконовыми знаменами Чингисхана, и каждый усладится победой, как  женщиной,
заключающей в лоне своем высшую сладость. Идти, побеждать и  покорять  земли
повелевал великий хаган, и тому предстояло быть....
     Чингисхан при этом был в высшей степени человеком дела,  расчетливым  и
прозорливым. Готовясь к вторжению в Европу, он прикинул, предусмотрел все до
мелочей. Через верных лазутчиков и перебежчиков, через купцов и  пилигримов,
через странствующих дервишей, через  деловых  китайцев,  уйгуров,  арабов  и
персов выведал все, что следовало знать для  продвижения  огромных  воинских
масс,- все наиболее удобные пути и переправы. Им были учтены нравы и обычаи,
религии и занятия жителей тех мест, куда двигались его войска. Писать он  не
умел, и все это приходилось держать в голове, в уме соотнося пользу  и  вред
каждого явления.
     Только так могла быть достигнута слаженность в деле и,  самое  главное,
неукоснительная, железная дисциплина, только так можно было рассчитывать  на
успех. Чингисхан не допускал никаких послаблений - никто и ничто  не  должны
были быть помехой главной его цели - походу на Запад, делу его жизни. Именно
тогда, продумывая свою стратегию,  Чингисхан  пришел  к  беспрецедентному  в
веках повелению - запрету деторождения в народе-армии. Дело в том, что  жены
и малые дети боевых конников обычно следовали за войском в семейных  обозах,
кочуя с  армией  с  места  на  место.  Традиция  эта  существовала  издавна,
диктовалась она жизненной необхо-димостью, ибо в нескончаемых  междоусобицах
враги нередко мстили друг другу, истребляя жен и детей, оставшихся на местах
без защиты. Причем беременных женщин убивали в первую очередь, чтобы подсечь
корень рода.
     Но жизнь со временем менялась. Прежде  постоянно  враждовавшие  племена
при Чингисхане все больше примирялись  и  объединялись  под  единым  куполом
великого  государства.  В  молодос-ти,  когда   Чингисхан   еще   именовался
Темучином, он немало повоевал  с  соседними  племенами,  и  сам  лютовал,  и
настрадался, и любимая жена его Бортэ была похищена при  набеге  меркитов  и
побывала в наложницах. Возымев власть, Чингисхан стал пресекать междоусобицы
со  всей  беспощадностью.  Распри  мешали  ему   править,   подрывали   силы
государства.  Шли  годы,   и   посте-пенно   надобность   в   старой   форме
обозно-семейной жизни отпадала. Но самое главное - семья в обозе становилась
бременем  для  армии,  помехой  мобильности  в  военных  операциях  широкого
масштаба, особенно в наступлении и на переправах через  водные  препятствия.
Отсюда и высочай-шее указание степного властелина - категорически  запретить
женщинам, следующим в обозах  за  войском,  рожать  детей  до  победоносного
завершения Западного похода. Это повеление сделано им было за  полтора  года
до выступления. Он сказал тогда:
     - Покорим западные страны, остановим коней, сойдем со стремян - и пусть
тогда обозные женщины рожают, сколько хотят. А до этого мои  уши  не  должны
слышать вестей о родах в туменах...
     Для  Чингизхана  превыше  всего  было  то,  что  способствовало  успеху
Западного похода и неприемлемо всет то, что  мешало  достижению  цели;  даже
законы естества он отвергал ради военных соображений, кощунствуя  над  самой
жизнью и над Богом. Он хотел и Бога поставить себе на  службу,  ибо  зачатие
есть весть от Бога.
     И никто ни в народе, ни в армии не воспротивился  и  даже  не  помыслил
воспротивиться насилию, к тому  времени  власть  Чингисхана  достигла  такой
невиданной  силы  и   средоточия,   что   все   беспрекословно   подчинились
неслыханному повелению на запрет деторождения, поскольку ослушание неизбежно
каралось смертью...

     Вот уже семнадцатый день, как Чингисхан, находясь в пути, в  походе  на
Запад, испытывал особое, небывалое  состояние  духа.  Внешне  великий  хаган
держался, как и всегда, как подобало его особе,- строго, отчужденно, подобно
соколу в часы покоя. Но в душе он ликовал, пел песни и сочинял стихи:

     ...Облачной ночью,
     Юрту мою прикрытым дымником
     Окружив, лежала стража моя
     И усыпляла меня в дворцовой юрте моей.

     Сегодня в пути хочу сказать благодарность:
     Старейшая ночная стража моя
     На ханский престол меня возвела!

     В снежную бурю и мелкий дождь,
     Пронизывающий до дрожи,
     В проливной дождь и просто дождь
     Вокруг походной юрты моей
     Стояла, меня не тревожа,
     И сердце мое успокаивала стража моя!

     Сегодня в пути хочу сказать благодарность:
     Крепкая ночная стража моя -
     На престол меня возвела!..

     Среди врагов, учинивших смуту,
     Колчана из березовой коры
     Еле слышный шорох услышав,
     Без промедления бросалась бороться.

     Бдительной ночной страже моей
     Сегодня в пути хочу сказать благодарность.

     Загривки люто вздыбив при луне,
     Верная стая волков
     Вожака обступает, выходя на охоту.
     Так в набеге на Запад со мной
     Неразлучна сивогривая стая моя.

     Белые клыки моего трона всюду со мной...
     Благодарность пою им в дороге...

     Стихи эти, прозвучи они вслух, были бы неуместны в устах  Чингисхана  -
ему ли было заниматься душеизлияниями! Но в  пути,  находясь  с  утра  и  до
вечера в седле, он мог позволить себе и такую роскошь. Главной  же  причиной
его душевного торжества было то, что вот уже семнадцатый день, с утра  и  до
вечера, над головой Чингисхана плыло в небе белое облако - куда он,  туда  и
оно. Сбылось-таки вещее предсказание прорицателя. Кто  бы  мог  подумать!  А
ведь  что  стоило  умертвить  того  чудака  в  тот  же  час  за   вызывающую
непочтительность и дерзость, недопустимую даже в мыслях. Но странник не  был
убит. Значит, такова воля судьбы.

     В первый же день выхода в  поход,  когда  все  тумены,  обозы  и  стада
двинулись на Запад,  заполнив  все  пространство,  подобно  черным  рекам  в
половодье, меняя в полдень на ходу притомившегося коня,  Чингисхан  случайно
глянул ввысь, но не придал никакого значения небольшой белой тучке, медленно
плывущей, а возможно, и замершей на месте как раз над его головой,- мало  ли
тучек слоняется по миру.
     Он продолжал путь, сопровождаемый державшимися чуть поодаль  кезегулами
и жасаулами, занятый своими мыслями, озабоченно обозревая  с  седла  округу,
вглядываясь в движение многоты-сячного войска, послушно и рьяно  идущего  на
покорение мира, настолько послушного его личной воле и настолько  рьяного  в
исполнении его помыслов, как если бы то были не люди, среди которых каждый в
душе желал быть таким же властным, как он, а пальцы  его  собственной  руки,
перебирающие поводья коня.
     Вновь взглянув на небо и  обнаружив  то  же  самое  облако  над  собой,
Чингисхан опять не подумал ничего особенного. Нет, не подумал он,  одержимый
идеей  мировых  завоеваний,  почему  облако  следует  поверху   в   том   же
направлении, что и всадник внизу. Да и какая связь могла существовать  между
ними?
     И никому из идущих в походе облако не бросилось в глаза, никому не было
до него дела, никто и не предполагал, что средь бела  дня  свершилось  чудо.
Зачем было шарить взором в необо-зримой выси, когда требовалось глядеть  под
ноги. Войско шло себе, тянулось в  походе,  продви-гаясь  темной  массой  по
дорогам, низинам и взгорьям, вздымая пыль из-под  копыт  и  колес,  оставляя
позади пройденные расстояния, быть может, навсегда и необратимо. И все это с
готов-ностью совершалось в угоду ханской мании и воле, и десятки тысяч людей
с готовностью шли, гонимые и вдохновляемые им,  жаждущим  приращения  славы,
власти, земель. Так они шли, и уже близился вечер.  Предстояло  разместиться
на ночь там, где застигнет тьма, и с утра снова двинуться в путь.
     Для ночлега хана и его свиты обслуживающие  их  чербии  заблаговременно
соорудили дворцо-вые юрты. Они уже виднелись далеко впереди белыми куполами.
Ханское знамя - черное полотнище с ярко-красной  каймой  и  огненным,  шитым
шелком  и  золотыми  нитями  драконом,  изрыгающим  пламя  из  пасти,-   уже
развевалось на ветру возле главной дворцовой юрты. Не спуская глаз с дороги,
кезегулы  -  отборные  и  мрачные  силачи  -  стояли  наготове  в   ожидании
повелителя. Здесь предстояла общая вечерняя  трапеза,  здесь  же  после  еды
Чингисхан собирался провести первую встречу  с  войсковыми  нойонами,  чтобы
обсудить результаты первого дня похода и планы на  следующий.  Успех  начала
великого движения настраивал Чингисхана на общительный лад - он не прочь был
устроить в тот вечер пир для нойонов, послушать их речи и самому  выска-зать
повеления и то, что он соизволит изречь, когда все и каждый станут  сгустком
внимания, будто сгустившееся цельное молоко, будет сказано для всех  Четырех
Сторон Света, скоро все Стороны Света будут покорно внимать его  слову,  для
этого он и ведет войска - для утверждения слова своего. А слово - это вечная
сила.
     Но пиршество Чингисхан затем отменил. Смятение души потребовало полного
уединения. И вот почему...
     Приближаясь к  месту  привала,  Чингисхан  снова  обратил  внимание  на
знакомое облако над головой - уже в третий раз.  И  тут  только  сердце  его
екнуло. Пораженный невероятной догадкой, он похолодел,  и  земля  поплыла  у
него перед глазами - он едва успел схватиться за гриву коня.  Такого  с  ним
никогда не случалось, ибо ничто  из  сущего  на  темногрудой  Земле  Этуген,
незыбле-мой основе мира, дарованной Небом для житья и владычества, не  могло
ошеломить его настолько, чтобы он ахнул от неожиданности; казалось, все было
изведано, ничто на свете не могло уже поразить его  жестокий  ум,  восхитить
или опечалить его заматеревшую в кровавых делах душу, никогда не  случалось,
чтобы он, уронив свое ханское достоинство, испуганно вцеплялся в гриву коня,
как какая-то баба. Такого не могло и не должно было  быть,  поскольку  давно
уже, можно сказать, с ранних лет, с тех  пор,  как  он  пристрелил  из  лука
своего  единокровного  братца  отрока  Бектера,  повздорив   с   ним   из-за
выловленной рыбешки, а на  самом  деле  уловив  рано  проснувшим-ся  волчьим
чутьем, что им в одном седле судьбы не усидеть,-  с  тех  пор  убедился  он,
постигнув устроение жизни самым верным, безошибочным  способом  -  попранием
силой, что нет и не может быть ничего такого, что не покорилось бы силе, что
не пало бы на колени, не померкло бы, не сокрушилось бы в прах  под  напором
грубой мощи, будь то камень, огонь, вода, дерево, зверь или птица, не говоря
уж о грешном  человеке.  Когда  сила  силу  ломит,  удивительное  становится
ничтожным,  а  прекрасное  -  жалким.  Отсюда  устоялся  вывод:   все,   что
попирается,  то  ничтожно,  а  все,  что  простирается   ниц,-   заслуживает
снисхождения в меру прихоти снисходящего. И на том мир стоит...
     Но совсем иное дело, когда  речь  о  Небе,  олицетворяющем  Вечность  и
Бесконечность, о кото-рых толкуют  подчас  гималайские  странники,  бродячие
книжники. Да, лишь Оно, непостижимое Небо, было ему неподвластно,  неуловимо
и недоступно. Перед Небом-Тенгри он и  сам  был  никем  -  ни  восстать,  ни
устрашить, ни двинуться походом. И оставалось только молиться и  поклоняться
Небу-Тенгри,  ведающему  земными  судьбами  и,  как  утверждали  гималайские
книжники, движени-ем миров. А потому, как и  всякий  смертный,  в  искренних
заверениях  и  жертвоприношениях  умолял  он  Небо  благоволить  к  нему   и
покровительствовать ему, помочь твердо владеть людским миром, и, если  таких
подлунных миров, как  утверждают  бродячие  мудрены,  великие  множества  во
Вселенной, то что стоит Небу отдать земной мир ему, Чингисхану, в  полное  и
безраздельное господство, во владение его роду из колена в колено, ибо  есть
ли на свете более могущественный и достойный среди  людей,  нежели  он;  нет
такого, кто  превосходил  бы  его  в  силе,  чтобы  править  всеми  Четырьмя
Сторонами Света. В тайных помыслах своих он  все  больше  верил,  что  имеет
особое право просить у Верховного  Неба  того,  чего  никто  не  осмеливался
просить,- безгранич-ного владычества над народами,- ведь должен кто-то  один
быть правителем, так пусть будет тот, кто сумеет покорить  силой  других.  В
своей безграничной милости Небо не чинило ему помех  в  его  завоеваниях,  в
приращении  господства,  и,  чем  дальше,  тем  больше   укреплялся   он   в
уверенности, что у Неба  он  на  особом  счету,  что  верховные  силы  Неба,
неведомые людям, на его стороне. Все ему сходило с рук, а ведь какие  только
яростные проклятия не призывались на его голову  из  уст  вопиющих  во  всех
краях, где прошелся он огнем и мечом, но ни одно из  этих  жалких  проклятий
никак не сказалось на его все возрастающем величии и  всеустрашающей  славе.
Наоборот, чем больше его проклинали, тем больше  пренебрегал  он  стонами  и
жалобами, обращенными к Небесам. И однако же бывали случаи,  когда  нет-нет,
да и закрадывались в душу тяжкие сомнения и опасения, как бы  не  прогневить
Небо, как бы не навлечь на себя небесные кары. И тогда великий  хан  замирал
на некоторое время, подавлял себя в себе, давал подданным слегка передохнуть
и готов был принять справедливый укор Неба и  даже  покаяться.  Но  Небо  не
гневалось, ничем не проявляло своего недовольства  и  не  лишало  его  своей
безграничной милости. И он, как в азартной игре, все больше шел на риск,  на
вызов тому, что  считалось  небесной  справедливостью,  испыты-вал  терпение
Неба. И Небо терпело! И из этого он делал вывод, что ему все дозволено. И  с
годами укреплялся в уверенности, что он и есть избранник Неба, что он и есть
Сын Неба.
     И не потому уверовал он в то, во что уверовать можно  лишь  в  сказках,
что на великих празднествах певцы верховые, разъезжая перед толпами, слагали
песни, именуя его Небом Рожденным, и тысячи рук, ликуя, воздевались  к  Небу
при этом - то была низкая людская лесть. А заключал он из собственного опыта
- Божественное Небо покровительствует ему  во  всех  делах  потому,  что  он
отвечает помыслам самого Неба-Тенгри, иначе  говоря,  он  -  проводник  воли
Верховного Неба на земле. А Небо, как и он,  признает  только  силу,  только
проявления силы, только носителя силы, коим он себя и почитал...
     Иначе  чем  было  бы   объяснить   то,   что   порой   дивило   и   его
самого,стремительное восхожде-ние, подобное взмывающему  соколу,  к  высотам
грозной и головокружительной славы, к повелите-льству миром мальчишки-сироты
из обедневшего рода мелких аратов-киятов, что жили испокон  века  охотой  да
скотоводством. Как могло  случиться  такое  небывалое  в  истории  овладение
гигант-ской властью - ведь,  в  лучшем  случае,  жизнь  могла  бы  уготовить
отчаянному сироте судьбу лихого налетчика-конокрада, кем он и был  поначалу.
Гадать не приходилось -  без  промысла  Неба-Тенгри  однолошадного  Темучина
никогда не осенило  бы  знамя  с  золотыми,  огнеизрыгающи-ми  драконами,  и
никогда бы не именоваться ему Чингисханом и не восседать под куполом Золотой
юрты!..
     И  вот  подтверждение  тому,  что   все   именно   так,   вот   явилось
неопровержимое    свидетельство,    наглядное    доказательство    Небесного
благорасположения к хагану Азии! Вот  оно  перед  взором,  чудесное  облако,
заведомо  предсказанное  бродячим  прорицателем,  который   чуть   было   не
поплатился головой за свое юродство. Но слова его сбылись!  Белое  облако  -
послание Неба Небесному Сыну, знак одобрения и благословения,  провозвестник
великих грядущих побед.
     Никому из многих тысяч людей в походе не приходило в голову, что  может
быть такое чудо, и никто не  замечал  попутного  белого  облака,  никому  не
приходило в голову, откуда оно и зачем оно. Разве  кто  следит  за  вольными
облаками?.. И лишь он, великий хаган, возглавляющий степную армаду и ведущий
ее на новое покорение мира, понял великий смысл появления белого  облачка  и
был поражен невероятной догадкой, и то верил,  то  не  верил  в  возможность
такого неслыханного  явления.  Им  овладевали  тягостные  сомнения  -  стоит
делиться своими  наблюдениями  и  мыслями  или  не  стоит.  А  что  если  он
раскроется, поделится тайной, а облако возьмет да исчезнет в мгнове-ние ока?
Не подумают ли люди, что он выжил из ума? Потом он снова укреплялся духом  и
верил, что это облако не праздное,  что  оно  не  исчезнет  вдруг,  что  оно
ниспослано Небом как знак, и тогда его охватывала радость, ощущение  могучей
окрыленности, веры в свою прозорливость, в безоши-бочность предпринятого  им
похода на завоевание Запада, и он еще больше утверждался в намере-нии  мечом
и огнем создать вожделенную мировую империю. С чем и шел. То и было извечной
страстью ненасытного владычества. Чем больше имел, тем больше хотелось...
     И вот потекли дни похода.
     А белое облако в вышине,  никуда  не  отклоняясь,  плавно  плыло  перед
взором Чингисхана, восседавшего на своем  знаменитом  иноходце  Хубе.  Грива
белая, а хвост черный, таким уродился. Знатоки утверждали,  что  такой  конь
появляется под особой звездой  один  раз  в  тысячу  лет.  То  был  поистине
непревзойденный ходок, не скакун, а неутомимый ходок. Хуба шел  иноходью,  в
постоя-нно напряженном темпе, как зарядивший  ливень,  проливаясь  на  землю
горячим дыханием. Не  будь  удил,  такой  конь  готов  иссякнуть  в  горячем
усердии, иссякнуть до капли, как пролившийся дождь.  В  старину  один  певец
сказал: на таком коне человеку верится, что он бессмертен...
     Доволен, счастлив был Чингисхан. Ощущая в себе небывалый прилив сил, он