край, держались в тех местах, где удавалось добыть воду  в  заново  прорытых
колодцах. Но самое оживленное для сарозеков время  совпало  с  послевоенными
годами. Появились автомашины - водовозы. Один водовоз, если водитель  хорошо
знал местность,  мог  обслужить  три-четыре  отгонных  стойбища.  Арендаторы
пастбищ в сарозеках - колхозы и совхозы прилегающих  областей  -  подумывали
уже об устройстве постоянных сарозекских баз для  отгонного  животноводства.
Прикидывали, примерялись, как и во что обойдутся хозяйствам такие  строения.
И хорошо, что не поторопились. Незаметно да неприметно возник в окрестностях
Ана-Бейита город без названия - Почтовый ящик. Так и  говорили  -  поехал  в
Почтовый ящик, был в Почтовом  ящике,  купили  в  Почтовом  ящике,  видел  в
Почтовом ящике... Почтовый ящик разрастался,  отстраивался,  закрывался  для
посторонних.  Асфальтированная  дорога  связывала  его  с  одной  стороны  с
космодромом, с другой - с железнодорожной станцией. С того и началось новое,
индустриаль-ное заселение сарозеков. От всего прошлого в той стороне  только
и осталось кладбище Ана-Бейит на двух соприкасающихся, как верблюжьи  горбы,
пригорках-близнецах - Эгиз-Тюбе, самое почитаемое место захоронения во  всей
сарозекской округе. В старые времена хоронить сюда привозили порой из  таких
дальних уголков, что приходилось людям ночевать в  степи.  Но  зато  потомки
погребенных на Ана-Бейите законно гордились тем, что оказали памяти  предков
особую почесть. Здесь хоронили самых уважаемых и известных в  народе  людей,
долго живших, много знавших, заслуживших добрую  славу  и  словом  и  делом.
Елизаров, тот все знал, он называл это место сарозекским пантеоном.
     Сюда  и  приближалась  в  тот  день  странная,  сопровождаемая  собакой
верблюдо-тракторная  похоронная  процессия   с   железнодорожного   разъезда
Боранлы-Буранный...
     У кладбища Ана-Бейит была своя история. Предание начиналось с того, что
жуаньжуаны, захватив-шие сарозеки  в  прошлые  века,  исключительно  жестоко
обращались с пленными воинами. При случае  они  продавали  их  в  рабство  в
соседние  края,  и  это  считалось  счастливым  исходом  для  пленного,  ибо
проданный раб рано или поздно мог бежать на родину. Чудовищная участь  ждала
тех, кого жуаньжуа-ны оставляли у себя в рабстве. Они уничтожали память раба
страшной пыткой - надеванием  на  голову  жертвы  шири.  Обычно  эта  участь
постигала молодых парней, захваченных в боях. Сначала  им  начисто  обривали
головы, тщательно выскабливали каждую волосинку под корень. К тому  времени,
когда заканчивалось  бритье  головы,  опытные  убойщики-жуаньжуаны  забивали
поблизости матерого верблюда. Освежевывая  верблюжью  шкуру,  первым  долгом
отделяли ее наиболее тяжелую, плотную выйную часть. Поделив выю на куски, ее
тут же в парном виде напяливали на обритые головы пленных вмиг  прилипающими
пластырями - наподобие современ-ных плавательных  шапочек.  Это  и  означало
надеть шири. Тот, кто подвергался такой процедуре, либо умирал, не  выдержав
пытки, либо лишался на всю жизнь памяти, превращался в манкурта -  раба,  не
помнящего  своего  прошлого.  Выйной  шкуры  одного  верблюда   хватало   на
пять-шесть  шири.  После  надевания  шири  каждого  обреченного   заковывали
деревянной шейной колодой, чтобы испытуемый не мог  прикоснуться  головой  к
земле. В этом виде их отвозили подальше от людных мест, чтобы не  доносились
понапрасну их душераздирающие крики, и  бросали  там  в  открытом  поле,  со
связанными руками и ногами, на  солнцепеке,  без  воды  и  без  пищи.  Пытка
длилась несколько суток.  Лишь  усиленные  дозоры  стерегли  в  определенных
местах подходы на тот случай,  если  соплеменники  плененных  попытались  бы
выручить их, пока они живы. Но такие попытки предпринимались  крайне  редко,
ибо в открытой степи всегда заметны любые передвижения. И если  впоследствии
доходил слух, что такой-то превращен жуаньжуанами в манкурта, то даже  самые
близкие люди не стремились спасти или выкупить его, ибо это значило  вернуть
себе чучело прежнего человека. И лишь одна  мать  найманская,  оставшаяся  в
предании под именем Найман-Ана, не примирилась с подобной участью  сына.  Об
этом рассказывает сарозекская легенда. И отсюда название кладбища  Ана-Бейит
- Материнский упокой.
     Брошенные в поле на мучительную пытку в большинстве своем погибали  под
сарозекским солнцем. В живых оставались один или два манкурта из пяти-шести.
Погибали  они  не  от  голода  и  даже  не  от  жажды,  а  от   невыносимых,
нечеловеческих мук, причиняемых усыхающей, сжимающейся на голове  сыромятной
верблюжьей кожей. Неумолимо сокращаясь  под  лучами  палящего  солнца,  шири
стискивало, сжимало бритую голову раба  подобно  железному  обручу.  Уже  на
вторые сутки начинали прорастать обритые волосы мучеников. Жесткие и  прямые
азиатские волосы иной раз врастали в сыромятную кожу, в большинстве случаев,
не находя выхода, волосы загибались и снова уходили концами в  кожу  головы,
причиняя еще большие страдания. Последние испытания  сопрово-ждались  полным
помутнением рассудка. Лишь на пятые сутки  жуаньжуаны  приходили  проверить,
выжил ли  кто  из  пленных.  Если  заставали  в  живых  хотя  бы  одного  из
замученных,  то  считалось,  что  цель  достигнута.  Такого   поили   водой,
освобождали от оков и со временем возвращали ему силу,  поднимали  на  ноги.
Это и был раб-манкурт, насильно лишенный  памяти  и  потому  весьма  ценный,
стоивший десяти здоровых невольников. Существовало даже правило -  в  случае
убийства раба-манкурта в междоусобных столкновениях  выкуп  за  такой  ущерб
устанавливался в три раза выше, чем за жизнь свободного соплеменника.
     Манкурт не знал, кто он, откуда родом-племенем, не ведал своего  имени,
не помнил детства, отца и матери - одним словом, манкурт не  осознавал  себя
человеческим существом.  Лишенный  понимания  собственного  "я",  манкурт  с
хозяйственной  точки  зрения  обладал  целым  рядом  преимуществ.   Он   был
равнозначен бессловесной твари и потому абсолютно покорен  и  безопасен.  Он
никогда не помышлял о бегстве. Для любого  рабовладельца  самое  страшное  -
восстание раба. Каждый раб потенциально мятежник. Манкурт был единственным в
своем роде исключением  -  ему  в  корне  чужды  были  побуждения  к  бунту,
неповиновению. Он не ведал таких страстей. И поэтому не  было  необходимости
стеречь его, держать охрану и  тем  более  подозревать  в  тайных  замыслах.
Манкурт, как собака, признавал только своих хозяев. С другими он не  вступал
в общение. Все его помыслы сводились к утолению чрева. Других  забот  он  не
знал. Зато порученное дело исполнял  слепо,  усердно,  неуклонно.  Манкуртов
обычно заставляли делать наиболее грязную, тяжкую работу или же  приставляли
их к самым нудным, тягостным занятиям,  требующим  тупого  терпения.  Только
манкурт  мог  выдерживать  в  одиночестве  бесконечную  глушь   и   безлюдье
сарозеков, находясь неотлучно при отгонном  верблюжьем  стаде.  Он  один  на
таком удалении заменял множество работников. Надо было всего-то снабжать его
пищей - и тогда он бессменно пребывал при деле зимой и  летом,  не  тяготясь
одичанием и не сетуя на лишения. Повеление хозяина для манкурта было превыше
всего. Для себя же, кроме еды и  обносков,  чтобы  только  не  замерзнуть  в
степи, он ничего не требовал...
     Куда легче снять пленному голову или причинить любой  другой  вред  для
устрашения духа, нежели отбить  человеку  память,  разрушить  в  нем  разум,
вырвать корни  того,  что  пребывает  с  челове-ком  до  последнего  вздоха,
оставаясь его единственным обретением, уходящим вместе с ним и  недоступ-ным
для других. Но кочевые жуаньжуаны, вынесшие из своей кромешной истории самый
жестокий вид варварства, посягнули и на эту сокровенную суть  человека.  Они
нашли способ отнимать у рабов их живую память, нанося тем самым человеческой
натуре самое тяжкое из всех мыслимых и  немыслимых  злодеяний.  Не  случайно
ведь, причитая по сыну,  превращенному  в  манкурта,  Найман-Ана  сказала  в
исступленном горе и отчаянии:
     "Когда память твою отторгли, когда голову твою, дитя мое, ужимали,  как
орех клещами, стягивая череп медленным воротом  усыхающей  кожи  верблюжьей,
когда обруч невидимый на голову насадили так,  что  глаза  твои  из  глазниц
выпирали, налитые сукровицей страха, когда  на  бездымном  костре  сарозеков
предсмертная жажда тебя истязала и не было  капли,  чтобы  с  неба  на  губы
упала,- стало ли солнце, всем дарующее жизнь, для тебя ненавистным, ослепшим
светилом, самым черным среди всех светил в мире?
     Когда, раздираемый болью, твой вопль истошно стоял средь пустыни, когда
ты орал и метался, взывая к богу днями, ночами,  когда  ты  помощи  ждал  от
напрасного неба, когда, задыхаясь в блевотине, исторгаемой муками  плоти,  и
корчась в мерзком дерьме, истекавшем из тела, перекручен-ного  в  судорогах,
когда  угасал  ты  в  зловонии  том,   теряя   рассудок,   съедаемый   тучей
мушиной,проклял ли ты из  последних  сил  бога,  что  сотворил  всех  нас  в
покинутом им самим мире?
     Когда сумрак затмения  застилал  навсегда  изувеченный  пытками  разум,
когда память твоя, разъятая силой, неотвратимо  теряла  сцепления  прошлого,
когда забывал ты в диких метаниях взгляд матери, шум речки подле  горы,  где
играл ты летними днями, когда имя свое и имя отца ты утратил  в  сокрушенном
сознании, когда лики людей, среди которых ты вырос, померкли  и  имя  девицы
померкло, что тебе улыбалась стыдливо,- разве не проклял ты, падая в  бездну
беспамятства, мать свою страшным проклятьем за то, что посмела зачать тебя в
чреве и родить на свет божий для этого дня?.."
     История эта относилась к тем  временам,  когда,  вытесненные  из  южных
пределов кочевой Азии, жуаньжуаны  хлынули  на  север  и,  надолго  завладев
сарозеками, вели непрерывные войны с целью  расширения  владений  и  захвата
рабов. На первых порах, пользуясь внезапностью нашествия,  в  прилегающих  к
сарозекам землях они взяли много пленных, в том числе женщин и  детей.  Всех
их погнали в  рабство.  Но  сопротивление  чужеземному  нашествию  возросло.
Начались ожесточенные столкновения.  Жуаньжуаны  не  собирались  уходить  из
сарозеков, а, напротив, стремились прочно утвердиться в  этих  обширных  для
степного скотоводства краях. Местные  же  племена  не  примирялись  с  такой
утратой и считали своим правом и долгом рано или поздно изгнать захватчиков.
Как бы то ни было, большие и малые сражения шли с переменным успехом. Но и в
этих изнурительных войнах были моменты затишья.
     В одно  из  таких  затиший  купцы,  пришедшие  с  караваном  товаров  в
найманские земли, рассказыва-ли, сидя за чаем, как  минули  они  сарозекские
степи без особых помех у колодцев со стороны жуаньжуанов, и упомянули о том,
что встретили в сарозеках одного молодого  пастуха  при  большом  верблюжьем
стаде. Купцы стали с ним разговор вести, а он  оказался  манкуртом.  С  виду
здоровый, и не подумаешь никак, что такое с ним сотворено. Наверно, не  хуже
других был  когда-то  и  речист  и  понятлив,  и  сам  совсем  молодой  еще,
только-только усы пробиваются, и обличьем недурен, а  обмолвишься  словом  -
вроде как вчера народился на  свет,  не  помнит,  бедняга,  не  знает  имени
своего, ни отца, ни матери, ни того, что с ним  сделали  жуаньжуаны,  откуда
сам родом, тоже не знает. О чем ни спро-сишь, молчит, ответит  только  "да",
"нет", и все время за шапку держится,  плотно  надетую  на  голову.  Хотя  и
грешно, но и над увечьем люди смеются. При этих словах посмеялись  над  тем,
что, оказывается, бывают такие манкурты, у которых  верблюжья  кожа  местами
навсегда прирастает к голове. Для такого манкурта  хуже  любой  казни,  если
припугнуть: давай, мол, отпарим твою голову. Будет биться, как дикая лошадь,
но к голове не даст притронуться. Такие шапку не снимают ни днем, ни  ночью,
в шапке спят... И, однако, продолжали гости, дурак  дураком,  но  дело  свое
манкурт соблюдал - зорко следил, пока караванщики не удалились достаточно от
того места, где бродило его стадо верблюдов. А один погонщик решил разыграть
на прощание того манкурта:
     - Путь далекий у нас впереди. Кому привет передать, какой красавице,  в
какой стороне? Говори, не скрывай. Слышишь? Может, платок передать от тебя?
     Манкурт долго молчал, глядя на погонщика, а потом проронил:
     - Я каждый день смотрю на луну, а она на меня. Но  мы  не  слышим  друг
друга... Там кто-то сидит...
     При том  разговоре  присутствовала  в  юрте  женщина,  разливавшая  чай
купцам. То была Найман-Ана. Под  этим  именем  осталась  она  в  сарозекской
легенде.
     Найман-Ана виду не подала при заезжих гостях.  Никто  не  заметил,  как
странно поразила ее вдруг эта весть, как изменилась она в лице. Ей  хотелось
поподробней порасспросить купцов о том молодом манкурте, но именно этого она
испугалась - узнать больше, чем было сказано. И сумела промолчать,  задавила
в себе возникшую тревогу, как вскрикнувшую  раненую  птицу...  Тем  временем
разговор в кругу  зашел  о  чем-то  другом,  никому  уже  дела  не  было  до
несчастного манкурта, мало ли какие случаи бывают в жизни, а Найман-Ана  все
пыталась сладить со страхом, охватившим ее, унять дрожь в руках,  словно  бы
она действительно придушила ту вскрикнувшую птицу в себе,  и  только  пониже
опустила на лицо черным траурный платок, давно уже ставший привычным  на  ее
поседевшей голове.
     Караван торговцев вскоре ушел своей дорогой.  И  в  ту  бессонную  ночь
Найман-Ана поняла, что не будет ей покоя, пока не разыщет в  сарозеках  того
пастуха-манкурта и не убедится, что то не ее сын. Тягостная, страшная  мысль
эта вновь оживила в материнском  сердце  давно  уже  затаившееся  в  смутном
предчувствии сомнение, что сын лег на поле брани... И лучше,  конечно,  было
дважды похоронить его,  чем  так  терзаться,  испытывая  неотступный  страх,
неотступную боль, неотступное сомнение.
     Ее сын был убит в  одном  из  сражений  с  жуаньжуанами  в  сарозекской
стороне. Муж погиб годом раньше. Известный, прославленный был человек  среди
найманов. Потом сын отправился с первым походом, чтобы  отомстить  за  отца.
Убитых не полагалось оставлять на поле боя. Сородичи обязаны  были  привезти
его тело. Но сделать это оказалось невозможно. Многие в той большой  схватке
видели, когда сошлись с врагом вплотную, как он упал, сын ее, на гриву  коня
и конь, горячий и напуганный шумом  битвы,  понес  его  прочь.  И  тогда  он
свалился с седла, но нога застряла в стремени, и  он  повис  замертво  сбоку
коня, а конь, обезумевшим от этого еще больше, поволок  на  всем  скаку  его
бездыханное тело в степь. Как назло, лошадь пустилась  бежать  во  вражескую
сторону. Несмотря на жаркий, кровопролитным бой, где каждый должен был  быть
в сражении, двое соплеменников кинулись вдогонку, чтобы вовремя  перехватить
понесшего коня и подобрать тело погибшего.  Однако  из  отряда  жуаньжуанов,
находившегося в засаде в овраге, несколько  верховых  косоплетов  с  криками
кинулись наперерез. Один из найманов был убит  с  ходу  стрелой,  а  другой,
тяжело раненный, повернул назад и, едва успел прискакать в снои ряды,  здесь
рухнул наземь. Случай этот помог найманам вовремя обнаружить в засаде  отряд
жуаньжуанов, который готовился  нанести  удар  с  фланга  в  самый  решающий
момент. Найманы спешно отступили, чтобы перегруппироваться и снова  ринуться
в бой. И, конечно, никому уже ме было дела до того, что сталось с их молодым
ратиком, с сыном Найман-Аны... Раненый найман, тот, что успел  прискакать  к
своим, рассказы-вал потом, что, когда они  ринулись  за  ним  вослед,  конь,
поволочивший ее сына, быстро скрылся из виду и неизвестном направлении...
     Несколько дней подряд выезжали найманы на поиски  тела.  Но  ни  самого
погибшего, ни его лошади, ни его оружия, никаких иных следов  обнаружить  не
смогли. В том, что он погиб, ни у кого не оставалось сомнений.  Даже  будучи
раненным, за эти дни он умер бы в  степи  от  жажды  или  истек  бы  кровью.
Погоревали, попричитали, что их  молодой  сородич  остался  непогребенным  в
безлюдных сарозеках. То был позор  для  всех.  Женщины,  голосившие  в  юрте
Найман-Аны, упрекали своих мужей и братьев, причитая:
     - Расклевали его стервятники, растащили его шакалы. Как  же  смеете  вы
после этого ходить в мужских шапках на головах!..
     И потянулись  для  Найман-Аны  пустые  дни  на  опустевшей  земле.  Она
понимала, на войне люди гибнут, но мысли о том, что сын остался брошенным на
поле брани, что тело его не предано  земле,  не  давали  ей  мира  и  покоя.
Терзалась мать горькими, неиссякающими думами. И некому было  их  высказать,
чтобы облегчить горе, и не к  кому  было  обратиться,  кроме  как  к  самому
богу...
     Чтобы  запретить  себе  думать  об  этом,  она  должна  была  убедиться
собственными глазами в том, что сын был мертв. Кто тогда стал бы  оспаривать
волю судьбы? Больше всего смущало ее, что пропал бесследно конь  сына.  Конь
не был сражен, конь в испуге бежал. Как всякая  табунная  лошадь,  рано  или
поздно конь должен был вернуться к родным местам и притащить за  собой  труп
всадника на стремени. И тогда, как  ни  страшно  то  было  бы,  искричалась,
исплакалась, навылась бы она над останками и,  раздирая  лицо  ногтями,  все
сказала бы о себе, горемычной и распроклятой, так, чтобы тошно стало богу на
небе, если только понятлив он к иносказаниям. Но зато  никаких  сомнений  не
держала бы в душе и к смерти готовилась бы с холодным рассудком, ожидая ее в
любой час, не цепляясь, не задерживаясь даже мысленно, чтобы  продлить  свою
жизнь. Но тело сына так и не нашли, а лошадь не вернулась.  Сомнения  мучили
мать, хотя соплеменники начали постепенно забывать об этом, ибо  все  утраты
со временем притупляются и подлежат забвению... И только она, мать, не могла
успокоиться и  забыть.  Мысли  ее  кружились  все  по  тому  же  кругу.  Что
приключилось с лошадью, где остались сбруя, оружие - по ним хотя бы косвенно
можно было бы установить, что сталось с сыном. Ведь могло случиться  и  так,
что коня перехватили жуаньжуаны где-нибудь в сарозеках, когда он уже выбился
из сил и дал себя поймать. Лишняя лошадь с доброй сбруей тоже добыча. Как же
они поступили тогда с ее сыном, волочившимся на стремени,-  зарыли  в  землю
или бросили на растерзание степному зверью? А что, если вдруг  он  был  жив,
еще жив каким-то чудом? Добили ли они его  и  тем  оборвали  его  муки,  или
бросили издыхать в чистом поле, или же?.. А вдруг?..
     Конца не было сомнениям. И когда заезжие купцы обмолвились за чаепитием
о молодом манкурте, повстречавшемся им в сарозеках, не подозревали они,  что
тем самым бросили искорку в изболевшую душу Найман-Аны. Сердце ее захолонуло
в тревожном предчувствии. И мысль, что то мог оказаться  ее  пропавший  сын,
все больше, все настойчивей, все сильней завладевала ее умом и сердцем. Мать
поняла, что не  успокоится,  пока,  разыскав  и  увидев  того  манкурта,  не
убедится, что то не сын ее.
     В тех полустепных предгорьях  на  летних  стоянках  найманов  протекали
небольшие каменистые речки. Всю ночь прислушивалась  Найман-Ана  к  журчанию
проточной воды. О чем говорила ей вода, так  мало  созвучная  ее  смятенному
духу? Успокоения хотелось. Наслушаться, насытиться  звуками  бегущем  влаги,
перед тем как двинуться в глухое безмолвие сарозеков. Мать знала, как опасно
и рискованно отправляться в сарозеки в одиночку, но не желала посвящать кого
бы то ни было в задуманное дело. Никто бы этого не понял. Даже самые близкие
не одобрили бы ее намерений. Как можно пуститься  на  поиски  давно  убитого
сына? И если по какой-то случайности он остался жив и обращен в манкурта, то
тем более бессмысленно разыскивать его,  понапрасну  надрывать  сердце,  ибо
манкурт всего лишь внешняя оболочка, чучело прежнего человека...
     Той ноч