ный Эдильбай. Сабитжан, как сын умершего, оставался  в  стороне,
выражая свою скорбь склоненной  головой,  те  трое  -  Калибек,  Жумагали  и
зять-алкоголик - сняли с носилок кошмяной куль с  телом  и  опустили  его  в
могилу на руки Едигея и Длинного Эдильбая.
     "Вот и  настал  час  разлуки!  -  подумал  Буранный  Едигей,  укладывая
Казангапа на вечное пребывание на ложе его в  глубине  земли.-  Прости,  что
долго не могли определить тебя на место. Целый день возили то туда, то сюда.
Но так уж получилось. Не по нашей вине не погребли мы тебя на Ана-Бейите. Но
не думай, я это дело не  оставлю  так.  Дойду  куда  угодно.  Пока  жив,  не
промолчу. Уж я им скажу! А ты будь спокоен на своем месте. Велика, необъятна
земля, а место тебе в десять вершков  оказалось,  видишь  ли,  предназначено
здесь. И ты здесь не будешь один. Скоро и я водво-рюсь  сюда,  Казангап.  Ты
подожди  меня  немного.  И  не  сомневайся.  Если  только  беды   какой   не
приключится, если умру своей смертью,  прибуду  и  я  сюда,  и  будем  снова
вместе. И превратимся мы в землю сарозекскую. Только знать  того  не  будем.
Знать об этом дано, лишь покуда живешь. Потому я и говорю вроде бы  тебе,  а
на самом деле себе. Ведь то, чем ты был, того уже нет. Вот так мы и уйдем  -
из былого в небылое. А поезда будут пробегать по сарозекам,  и  другие  люди
придут вместо нас..."
     И тут старый Едигей не выдержал, всхлипнул - все, что было-перебыло  за
многие годы их жизни на разъезде Боранлы-Буранный,  вся  эта,  казалось  бы,
громадная протяженность во времени, все беды, невзгоды и радости поместились
в несколько прощальных слов и несколько минут погребения. Как  много  и  как
мало дано человеку!
     - Ты слышишь, Эдильбай? -  проговорил  Едигей,  соприкасаясь  с  ним  в
тесной яме плечом к плечу.- Ты и меня похорони здесь, чтобы рядышком был.  И
вот так вот руками своими уложи меня и пристрой, как это делаем  мы  сейчас,
чтобы и мне лежалось удобно. Ты даешь мне слово?
     - Перестань, Едике, потом поговорим. Ты давай сейчас  вылезай  на  свет
божий. А я тут сам закончу дело. Успокойся, Едике, вылезай. Не томись.
     Размазывая глину на мокром лице, Буранный Едигей поднялся со  дна  ямы,
ему протянули руки, и он вылез наверх, плача и бормоча какие-то  жалостливые
слова. Калибек принес канистру с водой, чтобы старик умылся.
     Потом они кинули вниз по пригоршне земли и принялись засыпать могилу  с
подветренной стороны. Вначале  лопатами,  а  потом  Жумагали  сел  за  руль,
сталкивая  грунт  бульдозером.  Потом  снова  укладывали  кучу  над  могилой
лопатами...
     А коршун-белохвост все парил над ними, наблюдая за облачком пыли  и  за
этой горсткой людей, совершавших нечто странное на обрыве  Малакумдычап.  Он
отметил какое-то особое оживление  среди  них,  когда  на  месте  ямы  стала
вырастать свежая  гора  земли.  И  рыжая  собака,  потягиваясь,  встала  тем
временем со своего места из-под прицепа и тоже теперь крутилась возле людей.
Ей-то чего надо было? Только старый верблюд, украшенный попоной  с  кистями,
все так же невозмутимо жевал свою жвачку, непрестанно двигая челюстями...
     Кажется, люди собирались уезжать. Но  нет,  вот  один  из  них,  хозяин
верблюда, развернул ладони перед лицом, все остальные поступили так же...
     Время уже не терпело. Буранный Едигей обвел  всех  долгим,  пристальным
взглядом и сказал:
     - Вот и делу конец. Хорошим ли человеком был Казангап?
     - Хорошим,- ответили те.
     - Не остался ли в долгах он кому? Здесь его сын, пусть возьмет на  себя
долг отца.
     Никто ничего не ответил. И тогда Калибек сказал за всех:
     - Нет, никаких долгов за ним не осталось.
     - В таком случае что ты скажешь, сын Казангапа Сабитжан? - обратился  к
нему Едигей.
     - Спасибо вам всем,- коротко ответил тот.
     - Ну раз так, значит - двинулись домой! - сказал Жумагали.
     - Сейчас. Одно только слово,- остановил его Буранный Едигей.-  Я  среди
вас тут  самый  старый.  Просьба  у  меня  ко  всем.  Если  такое  случится,
похороните здесь меня, вот тут, бок о бок с Казангапом. Вы слышали? Это  мой
завет, стало быть, так и понимайте.
     - Этого  никто  не  знает,  Едике,  как  и  что  будет,  зачем  заранее
думать,высказал свое сомнение Калибек
     -  Все  равно,-  настаивал  Едигей.-  Мне  полагается  сказать,  а  вам
полагается выслушать. А когда дело дойдет до дела, вспомните, что был  такой
завет.
     -  А  еще  какие  великие  заветы  будут?  Давай,   Едике,   выкладывай
заодно,подшутил Длинный Эдильбай, желая разрядить обстановку.
     - А ты не смейся,- обиделся Едигей.- Я ведь всерьез.
     - Запомним, Едике,- успокоил его Длинный Эдильбай.-  Если  так  выйдет,
сделаем, как ты хочешь. Не сомневайся.
     - Ну вот это слово джигита,- удовлетворенно пробурчал тот.
     Трактора стали разворачиваться для съезда  с  обрыва.  Ведя  на  поводу
Каранара, Буранный Едигей пошел рядом с Сабитжаном, пока  трактора  съезжали
вниз. Он хотел поговорить с ним наедине о том, что его очень тревожило.
     - Слушай, Сабитжан,  руки  у  нас  освободились,  и  есть  теперь  один
разговор. Как же нам быть с кладбищем нашим, с Ана-Бейитом? - сказал он  ему
вопрошающим тоном.
     - А что как быть? Тут и голову нечего ломать,- ответил Сабитжан.-  План
есть план. Ликвидировать его будут, сносить по плану. Вот и весь сказ.
     - Да я не об этом. Так можно  на  любое  дело  махнуть  рукой.  Вот  ты
родился и вырос здесь. Выучил тебя отец. И теперь мы его похоронили.  Одного
в чистом тюле - единственное утешение, что все  равно  на  своей  земле.  Ты
грамотный, работаешь в области, слава богу, разговоры  можешь  вести  с  кем
угодно. Книги разные читал...
     - Ну и что из этого? - перебил его Сабитжан.
     - А то, что помог бы ты мне в разговоре, отправились  бы  мы  с  тобой,
пока не поздно, не откладывая, прямо завтра же к начальству  здешнему,  есть
же в этом городе кто-то самый главный. Нельзя, чтобы  Ана-Бейит  сровняли  с
землей. Ведь тут история.
     - Это все старые сказки,  пойми  ты,  Едике.  Здесь  решаются  мировые,
космические вопросы, а мы пойдем с жалобой о  каком-то  кладбище.  Кому  это
нужно? Для них это - тьфу! Да и все равно туда нас не пустят.
     - Так если не идти, то не пустят. А если потребовать, то  и  пустят.  А
нет, так сам начальник может подъехать на встречу. Не гора же  он,  чтобы  с
места не трогаться.
     Сабитжан метнул на Едигея раздраженный взгляд.
     - Оставь, старик, это пустое дело. А на меня не  рассчитывай.  Мне  это
совсем ни к чему.
     - Так бы и сказал. И разговору конец. А то сказки!
     - А как же ты думал? Что я, так и побегу!  Ради  чего?  У  меня  семья,
дети, работа. Зачем мне против
     ветра мочу пускать? Чтобы  отсюда  один  звонок  -  и  мне  пинком  под
задницу? Нет уж, спасибо!
     - Ты свое спасибо сам принимай,- бросил Буранный Едигей и добавил  зло:
- Пинком под задницу! Выходит, только для задницы и живешь!
     - А как же ты думал? Вот именно! Это тебе просто - кто ты? Никто. А  мы
для задницы живем, чтобы в рот послаще попало.
     - Во-во! Прежде головой дорожили, а теперь, выходит, задницей.
     - Как хочешь, так и понимай. А дураков не ищи.
     - Ясно. Разговору конец! - отрезал Буранный Едигей.- Справляй  поминки,
и больше нам с тобой, бог даст, не встретиться никогда.
     - Уж как придется,- скривился Сабитжан.
     На том они разминулись.  Пока  Буранный  Едигей  садился  на  верблюда,
трактористы поджидали его, заведя моторы, но он им сразу сказал,  чтобы  они
не задерживались, а ехали своим ходом, да побыстрей  насколько  можно,  люди
там ждут с поминками, а ему верхом везде дорога,  он,  мол,  поедет  сам  по
себе.
     Когда трактористы укатили, Едигей еще оставался на  месте,  решая,  как
поступить дальше.
     Теперь он был один, в полном одиночестве  посреди  сарозеков,  если  не
считать  верного  пса  Жолбарса,  который  вначале  кинулся   за   уходящими
тракторами, а потом снова прибежал, когда понял, что хозяину  теперь  не  по
пути с ними. Но Едигей не обращал на него внимания. Если бы  собака  убежала
домой, он и этого не заметил бы. Не до того было. Свет был не мил. Ничем  не
мог подавить он в себе душевного ожога - гнетущую, тревожную  опустошенность
после разговора с Сабитжаном. Эта сосущая пустота неутихающей боли  зияла  в
нем, как сквозная брешь, как ущелье, в котором только холод и  мрак.  Каялся
Буранный Едигей, крепко каялся, что зря  затеял  разговор,  напрасно  бросил
слова на ветер. Разве же Сабитжан тот человек, к которому стоило  обращаться
за советом да помощью? Понадеялся - грамотный, мол, образованный, ему  проще
найти язык с такими, как он сам. А что из того, что обучался  он  на  разных
курсах да в разных институтах? Может быть его и обучали для того,  чтобы  он
сделался  таким,  каким   оказался.   Может   быть,   где-то   есть   кто-то
проницательный, как дьявол, который много трудов вложил в  Сабитжана,  чтобы
Сабитжан стал Сабитжаном,  а  не  кем-то  другим.  Ведь  сам  он,  Сабитжан,
рассказывал, расписывал на все лады такую ерунду о  радиоуправляемых  людях.
Грядут, мол, те времена! А что, если им самим уже  управляет  по  радио  тот
невидимый и всемогущий...
     И чем больше думал старик Едигей об этом,  тем  обидней  и  безысходней
становилось от этих мыслей.
     - Манкурт ты! Самый  настоящий  манкурт!  -  прошептал  он  в  сердцах,
ненавидя и жалея Сабитжана.
     Но он вовсе не собирался  мириться  со  случившимся,  он  понимал,  что
должен  что-то  сделать,  что-то  предпринять,  чтобы  не  согнуться  в  три
погибели. Буранный Едигей понимал, что если он отступит, то  это  будет  его
поражением  в  собственных  глазах.  Предчувствуя,  что   предстоит   что-то
совершить вопреки очевидному исходу дня, он пока еще не мог  сказать  точно,
что именно он хотел бы сделать, с чего начать и как приступить к тому, чтобы
думы и чаяния его по поводу Ана-Бейита дошли до тех, кто действительно может
изменить приказ. Дошли бы и возымели какое-то действие, переубедили бы их...
Но как этого достичь? Куда двинуться, что предпринять?
     В  тяжком  раздумье  Едигей  огляделся  по  сторонам,  сидя  верхом  на
Каранаре. Кругом была молчаливая степь. Предвечерние тени уже  закрадывались
под краснопесчаные яры Малакумдычапа.  Трактора  давно  уже  исчезли  вдали,
умолкли. Укатила молодежь. Последний из тех, кто знал и  сохранял  в  памяти
сарозекс-кую  быль,-  старик  Казангап   лежал   теперь   на   обрыве,   под
свеженасыпанным холмом одинокой могилы,  посреди  необъятной  степи.  Едигей
представил себе, как мало-помалу бугорок этот осядет, приплюснется, сольется
с полынным цветом сарозеков  и  трудно,  а  то  и  просто  невозможно  будет
различить его на этом месте. Тому и быть - никто не переживет  землю,  никто
не минет земли...
     Солнце набрякло, отяжелело к  концу  дня,  принижаясь  под  непосильной
тяжестью своей все ближе и ближе к горизонту. Свет уходящего светила менялся
с минуты на минуту. В чреве заката  неуловимо  зарождалась  тьма,  наливаясь
сумеречной синевой в сияющем золоте озаренного пространства.
     Размышляя, обдумывая обстановку, Буранный Едигей решился на  то,  чтобы
снова вернуться к шлагбауму на проезде в зону. Иного  способа  не  придумал.
Теперь, когда похороны были позади, когда он не был связан никем и  ничем  и
потому мог полагаться на себя в полной мере настолько, насколько хватило  бы
сил, отпущенных ему природой и опытом, он мог позволить себе действовать  на
свой страх и риск так, как считал нужным. Прежде всего  он  хотел  добиться,
заставить караульную службу пойти на то, чтобы его препроводили, пусть  даже
под конвоем, к большому начальству, или, если  потребуется,  принудить  того
начальника прибыть к шлагбауму и выслушать его, Буранного Едигея. И тогда бы
он все высказал в лицо...
     Все это им было продумано, и  Буранный  Едигей  решил  действовать  без
промедления - непосредственным поводом  к  тому  он  намерен  был  выдвинуть
прискорбный  случай  с  похоронами  Казангапа.  Он  твердо  решил   проявить
настойчивость у шлагбаума, требовать пропуска или встречи, с  этого  начать,
заставить охранников понять, что он будет добиваться своего до тех пор, пока
его не выслушает самый высокий чин, а не какой-то Тансыкбаев...
     На том он укрепился духом.
     - Таубакель! Если у собаки есть хозяин, то у волка есть бог! -  ободрил
он себя и уверенно приударил Каранара, направляясь в сторону шлагбаума.
     Тем  временем  солнце  закатилось,  стало  быстро  темнеть.  Когда   он
приближался к зоне, было уже совсем  темно.  Оставалось  с  полкилометра  до
шлагбаума, когда впереди стали ясно видны постовые фонари. Здесь, не доезжая
до часового, Едигей заранее спешился. Слез, сползая с седла. Верблюд был  ни
к чему в таком деле. Зачем такая обуза? Да еще какой начальник попадется,  а
то ведь не захочет разговаривать, скажет: "Проваливай отсюда вместе со своим
верблюдом. Откуда ты такой взялся! Никакого приема тебе нет!" - и в  кабинет
не допустит. Но главное же, не знал Едигей, чем кончится его затея, долго ли
придется ждать результата, так уж лучше было заявиться  самому  по  себе,  а
Каранара оставить пока стреноженным в степи. Будет себе пастись.
     -  Ну  ты  здесь  подожди  пока,   а   я   пойду   попытаю,   чем   оно
обернется,пробурчал он, обращаясь к  Каранару,  но  больше  для  собственной
уверенности.  Пришлось  все-таки  укладывать  верблюда  наземь,  потому  что
требовалось достать из переметной сумы путы, приготовить их.
     Пока Едигей возился впотьмах с путами, было  так  тихо  вокруг,  царила
такая безмерная тишина, что он слышал собственное  дыхание  и  попискивание,
жужжание каких-то насекомых  в  воздухе.  Над  головой  засветилось  великое
множество звезд, вдруг сразу объявившихся в  чистом  небе.  Так  тихо  было,
точно бы ожидалось что-то...
     Даже  привычный  к  сарозекской  тишине  Жолбарс  и   тот,   напряженно
настораживаясь, поскуливал почему-то. Что ему  могло  не  нравиться  в  этой
тишине? - Ты еще мне тут  путаешься  под  ногами!  -  недовольно  высказался
хозяин. Потом он подумал: а куда девать собаку? И некоторое время соображал,
перебирая верблюжьи путы в руках, как быть с собакой. Ясное дело, собака  не
отстанет. Будешь гнать -  все  равно  не  уйдет.  Появляться  же  с  собакой
просителем опять же было не к лицу. Если не скажут, то посмеются,  подумают:
вот, мол, пришел старик права отстаивать, а с ним никого, кроме собаки.  Так
уж лучше быть без пса. И тогда Едигей решил привязать его на длинном  поводу
к верблюжьей сбруе. Пусть побудут вместе в одной связке  собака  и  верблюд,
пока он отлучится. С тем он подозвал собаку: "Жолбарс! Жолбарс! Поди  сюда!"
- и склонился, чтобы заладить  узел  на  его  шее.  И  тут  как  раз  что-то
произошло  в  воздухе,  что-то  сдвинулось  в  пространстве  с   нарастающим
вулканическим грохотом.  И  совсем  рядом,  где-то  совсем  вблизи,  в  зоне
космодрома, взметнулась столбом  в  небо  яркая  вспышка  грозного  пламени.
Буранный Едигей отпрянул в испуге, а верблюд с  криком  вскочил  с  места...
Собака в страхе кинулась к ногам человека.
     То пошла на  подъем  первая  боевая  ракета-робот  по  транскосмической
заградительной операции "Обруч". В сарозеках было ровно восемь часов вечера.
Вслед за первой рванулась ввысь вторая, за ней третья и еще, и еще... Ракеты
уходили  в  дальний  космос  закладывать  вокруг  земного   шара   постоянно
действующий кордон, чтобы ничего не изменилось в  земных  делах,  чтобы  все
оставалось как есть...
     Небо обваливалось на голову, разверзаясь в клубах  кипящего  пламени  и
дыма... Человек, верблюд, собака - эти простейшие существа, обезумев, бежали
прочь. Объятые ужасом, они бежали вместе, страшась расстаться друг с другом,
они  бежали  по  степи,  безжалостно  высветляемые   гигантскими   огненными
сполохами...
     Но как долго бы они ни бежали, то был бег на месте,  ибо  каждый  новый
взрыв накрывал их  с  головой  пожаром  всеохватного  света  и  сокрушающего
грохота вокруг...
     А они бежали - человек, верблюд и собака, бежали без оглядки, и  вдруг,
почудилось Едигею, откуда ни возьмись появилась сбоку белая  птица,  некогда
возникшая из белого платка Найман-Аны, когда она падала с седла,  пронзенная
стрелой собственного сына-манкурта... Белая птица быстро  полетела  рядом  с
человеком, крича ему в том грохоте и светопреставлении:
     - Чей ты? Как твое  имя?  Вспомни  свое  имя!  Твой  отец  -  Доненбай,
Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай...
     И долго еще разносился ее голос в сомкнувшейся тьме...
     Через несколько дней  из  Кзыл-Орды  прибыли  на  Боранлы-Буранный  обе
дочери Едигея, Сауле и Шарапат, с мужьями, с детьми,  получив  телеграмму  о
кончине сарозекского старца Казангапа.  Помянуть,  засвидетельствовать  свою
скорбь приехали, а заодно и погостить денек-другой  у  родителей,  поскольку
нет худа без добра.
     Когда они сошли с поезда всей гурьбой и объявились у  Едигеева  порога,
отца дома не было,  а  Укубала  выскочила  навстречу  и,  плача,  обнимаясь,
целуясь с детьми, не нарадуясь, все приговаривала:
     - Многое спасибо тебе, Господи! Вот кстати-то! Отец как обрадуется! Как
хорошо, что приехали! И все вместе приехали, собрались да приехали!  Отец-то
как обрадуется!
     - А где же отец? - спросила Шарапат.
     - А он вернется к вечеру. Уехал с утра в Почтовый  ящик,  к  начальству
тамошнему. Все дела у него там какие-то! Я потом  расскажу.  Да  что  же  вы
стоите? Это же ваш дом, дети мои...

     Поезда в этих краях все так же шли с запада на восток и  с  востока  на
запад...
     А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие  пустынные
пространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.