день
не появишься и не избавишь нас от этого наваждения, то  не  серчай,  дорогой
ага. Ружье у меня крупнокалиберное. Такими пульками медведя валят. Прострелю
ему ненавистную башку при свидетелях, и делу конец. А шкуру пришлю  попутным
товарняком. Не посмотрю, что Буранный Каранар. А на слово я крепкий человек.
Приезжай, пока не поздно.
     Твой ак-мойнакский ини* Коспан".

     * Ини - младший брат, младший родич, земляк.

     Вот такие дела  закрутились.  Письмецо  хотя  и  чудаком  писанное,  но
предупреждение в нем вполне серьезное. Посоветовались  они  с  Казангапом  и
решили, что Едигею придется немедленно отправляться на разъезд Ак-Мойнак.
     Сказать  просто,  сделать  не  так  легко.  Надо  было   добраться   до
Ак-Мойнака, изловить Каранара в степи да вернуться назад по таким холодам, и
вьюга могла подняться в любой момент. Проще  всего  было  одеться  потеплее,
сесть на проезжавший товарняк, а оттуда верхом. Но  кто  знает,  как  далеко
ушел в степь Каранар со своим гаремом. Судя по тону письма, акмойнакцы могли
быть так раздражены, что не дадут верблюда, придется в чужой стороне  пешком
гоняться по сугробам за Каранаром.
     Утром Едигей двинулся в путь. Укубала наготовила  ему  еды  на  дорогу.
Оделся он плотно. Поверх стеганых ватных штанов и телогрейки надел  овчинную
шубу, на ноги валенки, на голову лисий малахай-трилистник - такой, что ни  с
боков, ни сзади ветер не задувает, вся голова и шея в меху,- на руки  теплые
овчинные рукавицы. А когда оседлывал  он  верблюдицу,  на  которой  собрался
ехать в Ак-Мойнак,  прибежали  Абуталиповы  ребята,  оба.  Даул  принес  ему
вязанный вручную шерстяной шарф.
     - Дядя Едигей, мама сказала, чтобы у тебя шея не простыла,-  сказал  он
при этом.
     - Шея? Скажи, горло.
     Едигей принялся от радости тискать ребят, целовать их, так растрогался,
что и слов других не находил. Возликовал  в  душе,  как  ребенок,-  это  был
первый знак внимания с ее стороны.
     - Скажите маме,- сказал он детям при отъезде,- что скоро я вернусь, бог
даст, завтра же  прибуду.  Ни  минуты  не  стану  задерживаться.  И  мы  все
соберемся и будем вместе пить чай.
     Как  хотелось  Буранному  Едигею  поскорее  добраться  до  злополучного
Ак-Мойнака и обернуться назад, чтобы увидеть Зарипу, глянуть в  ее  глаза  и
убедиться, что не случайным намеком был этот шерстяной  шарфик,  который  он
бережно сложил и упрятал во внутренний карман пиджака. Когда  уже  выехал  и
потом, когда изрядно удалился от дома, едва удержался,  чтобы  не  повернуть
назад, бог с ним, с этим взбесившимся Каранаром,  пусть  пристрелит  его  на
здоровье некий Коспан и пришлет его шкуру,  в  конце  концов  сколько  можно
нянчиться  с  диконравным  верблюдом,  пусть  покарает  его  судьба.  Пусть!
Поделом! Да, были такие горячие порывы!  Но  постыдился.  Понял,  что  дурак
дураком будет, что опозорится в  глазах  людей,  и  прежде  всего  в  глазах
Укубалы, да и самой Зарипы. И остыл. Убедил себя, что  только  один  у  него
способ утолить нетерпение - поскорее добраться и поскорее вернуться.
     Прибыл Едигей на Ак-Мойнак уже почти  к  вечеру.  Притомилась  по  пути
верблюдица. Путь был далекий, да еще в зимнее  время.  Коспан  и  его  семья
оказались чудными людьми. Старуха мать,  жена,  мальчик  лет  пяти  (старшая
девочка училась, оказывается, в кумбельском интернате)  и  сам  Коспан  были
заняты только тем,  чтобы  угодить  гостю.  В  доме  было  жарко  натоплено,
по-особому оживленно. На кухне уваривалось мясо зимнего забоя. Тем  временем
пили  чай.  Старуха  мать  сама  наливала  пиалы  Буранному  Едигею  и   все
расспрашивала про семью, про детей, про житье-бытье, про погоду, да  откуда,
мол, родом-племенем, да сама  в  свою  очередь  рассказывала,  когда  и  как
прибились они на разъезд Ак-Мойнак. Едигей охотно  отзывался  на  разговоры,
хвалил желтое топленое масло, которое поддевал ломтиками горячих  лепешек  и
отправлял  в  рот.  Коровье  масло  в  сарозеках  редкость.  Овечье,  козье,
верблюжье масло тоже неплохое дело, но коровье все же вкуснее. А им прислали
коровьего масла их родственники с Урала.  Едигей,  уплетая  лепешки  с  этим
маслом, уверял, что чувствует даже запах луговых  трав,  чем  очень  покорил
старуху, и она принялась рассказывать о родине своей - о яицких*  землях,  о
тамошних травах, лесах и реках...

     * Я и цк и е - от слова "жайык" (раздольная, широкая),  так  называлась
прежде река Урал.

     Тем временем пришел начальник разъезда - Эрлепес, приглашенный Коспаном
по случаю приезда Буранного Едигея.
     Уже ночь стояла за  окнами.  Как  и  на  Боранлы-Буранном,  то  и  дело
проходили с шумом поезда, позвякивали стекла, ветер  посвистывал  в  оконных
створках. И все-таки это было совсем другое место, хотя и по той же железной
дороге в сарозеках, и Едигей был среди совсем других  людей.  Здесь  он  был
гостем,  хотя  приехал  из-за  сумасбродного  Каранара,  но  все  равно  его
встретили достойно.
     С приходом Эрлепеса Едигей почувствовал себя тем более на своем  месте.
Хорошо знал казахскую старину. Разговор вскоре перешел на былые времена,  на
знаменитых людей, на знаменитые истории.  Очень  расположился  в  тот  вечер
Едигей к новым ак-мойнакским друзьям. К  этому  располагали  его  не  только
беседы, но и радушие хозяина и хозяйки и в немалой степени хорошее  угощение
и выпивка. Водка была. С мороза и с дороги Едигей выпил полстакана,  закусил
из выставленных на низеньком круглом столе солений вяленым оркочем - горбьим
салом молодой  верблюжатины,-  и  благодать  разлилась  по  телу,  умиляя  и
углаживая душу. Захмелел  малость  Буранный  Едигей,  оживился,  заулыбался.
Эрлепес тоже позволил себе выпить в  честь  гостя  и  тоже  чувствовал  себя
приподнято. Поэтому он и попросил Коспана:
     - Сходи, ради бога, Коспан, принеси мою домбру.
     - Вот это дело,- одобрил Едигей.- С малолетства  завидую  тем,  кто  на
домбре играет.
     -  Большой  игры  не  обещаю,  Едике,  но  кое-что  припомню   в   твою
честь,сказал Эрлепес, скинув пиджак и засучивая заранее рукава рубашки.
     В  отличие  от  шустрого,  многословного  Коспана  Эрлепес  был   более
сдержанным. Массивный лицом и дородный, он внушал уверенность в себе.  Когда
он взял в руки  домбру,  то  сосредоточился  и  словно  отдалился  на  некое
расстояние  от  повседневности.  Так  случается,  когда  человек   готовится
обнаружить свои сокровенные чувства и привязанности.  Налаживая  инструмент,
Эрлепес глянул на Едигея долгим, мудрым взглядом, и в его черных,  навыкате,
больших глазах блеснули, отражаясь, как в море,  блики  света.  А  когда  он
ударил по струнам и пробежал длинными  цепкими  пальцами  вверх  и  вниз  по
высокой, на всю длину взмаха, шейке домбры, успев извлечь разом целую гроздь
звуков и одновременно завязывая узелки новых гроздей, которые  будет  затем,
развивая тему, щедро срывать со струн, понял Буранный Едигей, что не легко и
не просто обернется ему слушанье этой музыки.  Ибо  он,  оказывается,  всего
лишь отвлекся, всего лишь забылся малость  в  гостях,  но  первые  же  звуки
домбры снова вернули его к себе, снова кинули с головой в пучину горестей  и
бед. Отчего же такое возникло в нем? Выходит, давно уже  было  известно  тем
людям, которые сочинили эту музыку, как и что произойдет с Буранным Едигеем,
какие тяготы и муки предназначены ему на роду? А иначе как могли они  знать,
что почувствует он,  когда  услышит  себя  в  том,  что  наигрывал  Эрлепес?
Встрепенулась душа Едигея, воспарила и застонала,  и  разом  отворились  для
него  все  двери  мира  -  радости,  печали,  раздумья,  смутные  желания  и
сомнения...
     Просветлел, растрогался Буранный Едигей, так хорошо  ему  было  слушать
домбру. Только ради этого стоило проделать по зимним сарозекам дневной путь.
"Вот и хорошо, что Каранар заскочил сюда,- подумалось Едигею.- Сам  очутился
здесь и меня завлек, просто принудил приехать. А душа моя  зато  хоть  разок
насладится домброй. Эй да молодец Эрлепес! Большой  мастер,  оказывается!  А
я-то и не знал..."
     Слушая наигрыши Эрлепеса, Едигей думал  о  своем,  пытался  со  стороны
посмотреть на свою жизнь, подняться над ней, как кличущий коршун над степью,
высоко-высоко и оттуда, в полном одиночестве  паря  на  прямо  расставленных
крыльях по восходящим воздушным потокам, оглядывать то, что внизу. Огром-ная
картина зимних сарозеков представала перед его взором.  Там,  на  незаметной
излучине железнодорож-ной линии,  приткнулось  кучкой  несколько  домиков  и
несколько огоньков - это  разъезд  Боранлы-Буран-ный.  В  одном  из  домиков
Укубала с дочурками. Они, пожалуй, уже спят. А Укубала, возможно, и не спит.
Что-то ведь думает, и что-то должно  ей  подсказывать  сердце.  А  в  другом
домике - Зарипа со своими ребятами. Она-то наверняка не спит. Тяжело ей, что
и говорить. А впереди еще сколько предстоит горя мыкать - ребятишки-то  пока
не знают об отце. А куда денешься, правду не обойдешь стороной...
     Музыка мгновенно переносила его мысль из прошлого в настоящее и снова в
прошлое. К тому, что ожидалось завтра. Странное желание возникло при этом  -
заслонить, загородить от опасности все, что дорого ему,  весь  мир,  который
представился ему, чтобы никому  и  ничему  не  было  плохо.  И  это  смутное
ощущение некой вины своей перед всеми, кто был связан с его жизнью, вызывало
в нем тайную печаль...
     - Уа, Едигей,- окликнул его  Эрлепес,  задумчиво  улыбаясь,  доигрывая,
мелко перебирая затихающие струны.- Ты  никак  устал  с  дороги,  надо  тебе
отдохнуть, а я тут на домбре бренчу.
     - Да нет, что ты, Эрлеке,- искренне смутился Едигей, прикладывая руки к
груди.- Наоборот, давно мне не было так хорошо,  как  сейчас.  Если  сам  не
устал, продолжай, сделай такое добро. Играй.
     - А что бы ты хотел?
     - Это тебе лучше знать, Эрлеке. Мастер сам знает, что  ему  сподручней.
Конечно, старинные вещи - они как бы роднее. Не знаю отчего, за душу  берут,
думы навевают.
     Эрлепес понимающе кивнул.
     - Вот и Коспан  у  нас  такой,-  усмехнулся  он,  глядя  на  непривычно
притихшего Коспана.-  Как  слушает  домбру,  вроде  тает,  другим  человеком
становится. Так, что ли, Коспан? Но сегодня у нас гость. Ты уж  не  забывай.
Плесни нам понемногу.
     - Это я мигом,- оживился Коспан и подлил на дно стаканов по новой.
     Они выпили, закусили. Переждав, Эрлепес снова взял в руки домбру, снова
проверил, ударяя по струнам, так ли настроен инструмент.
     -  Коли  тебе  по  душе  старинные  вещи,-  сказал  он,   обращаясь   к
Едигею,напомню я тебе одну историю, Едике. Многие старики ее знают, да и  ты
знаешь. Кстати, у вас Казангап хорошо рассказыва-ет, но он рассказывает, а я
наиграю и спою -  целый  театр  устрою.  В  твою  честь,  Едике.  "Обращение
Раймалы-аги к брату Абдильхану".
     Гудела домбра, ей вторил голос поющего Эрлепеса, густой и низкий, очень
подходящий для рассказа о трагической судьбе знаменитого жырау* Раймалы-аги.
Раймалы-аге было уже за шестьде-сят, когда он влюбился в молодую девушку,  в
девятнадцатилетнюю бродячую певицу Бегимай, она зажглась как звезда  на  его
пути. Вернее, это она влюбилась в него. Но Бегимай была свободна, своенравна
и  могла  распорядиться  собой  так,  как  ей  хотелось.  Молва  же  осудила
Раймалы-агу. И с тех  пор  эта  история  любви  имеет  своих  сторонников  и
противников.  Нет  равнодушных.  Одни  не   приемлют,   отвергают   поступок
Раймалы-аги и требуют,  чтобы  имя  его  было  забыто,  другие  сочувствуют,
сопереживают, передают эту горькую печаль влюбленного из уст в уста, из рода
в род. Так и живет сказание о Раймалы-аге. Во все времена есть у Раймалы-аги
свои хулители и свои защитники.

     * Жырау - степной бард.

     Припомнилось  Едигею  в  тот   вечер,   как   поносил   и   злобствовал
кречетоглазый,  обнаруживший  среди  бумаг   Абуталипа   Куттыбаева   запись
обращения Раймалы-аги к брату Абдильхану. Абуталип же, напротив,  был  очень
высокого  мнения  об  этой,  как  он  называл  ее,  поэме  о  степном  Гете;
оказывает-ся, у немцев тоже был великий и мудрый старик, который влюбился  в
молоденькую девушку. Абута-лип записал песню о Раймалы-аге со слов Казангапа
в надежде, чтобы прочли ее сыновья, когда станут взрослыми людьми.  Абуталип
говорил, что  бывают  отдельные  случаи,  отдельные  судьбы  людей,  которые
становятся достоянием многих, ибо цена  того  урока  настолько  высока,  так
много вмещает в себя та история, что то, что было пережито одним  человеком,
как бы распространяется на всех живших в то время и даже на тех, кто  придет
следом, много позже...
     Перед ним сидел Эрлепес, вдохновенно наигрывая на  домбре  и  вторя  ей
голосом, начальник разъезда, которому положено прежде всего ведать путями на
определенном участке железной дороги, казалось бы, зачем ему носить  в  себе
мучительную историю давнего прошлого, историю несчастного Раймалы-аги, зачем
страдать так, точно бы сам он был на его месте... Вот что  значит  музыка  и
истинное пение, думалось Едигею, скажут: умри и родись  заново  -  и  на  то
готов в ту минуту... Эх, как хочется, чтобы  всегда  горел  в  просветлевшей
душе такой огонь, от которого ясно и  вольготно  думается  человеку  о  себе
самым лучшим образом...
     На новом месте Едигею не сразу удалось уснуть, хотя он и выходил  перед
этим подышать воздухом, хотя и устроили ему хозяева  удобное,  теплое  ложе,
застелили свежими простынями, сберегаемыми в каждом доме для таких  случаев.
Он лежал подле окна и слышал, как скребся и посвистывал ветер, как проходили
поезда  в  ту  и   другую   сторону...   Ждал   рассвета,   чтобы   обротать
взбунтовавшегося Каранара и пораньше отправиться в путь, побыстрей добраться
до Боранлы-Буранного, где ждут его детишки обоих домов, потому что  он  всех
любит в равной степени и потому что он для того и живет на этой земле, чтобы
им было хорошо... Обдумывал он, каким способом предстоит усмирить  Каранара.
Вот ведь задача, все у него  не  как  у  людей,  и  верблюд  достался  самый
норовистый и свирепый, люди боятся одного его  вида  и  теперь  готовы  даже
пристрелить... Но как втолкуешь скотине, что хорошо, что плохо...
     Той ночью гулял в степи морозный порывистый ветер. Стужа набирала силу.
Стадо верблюдиц  из  четырех  голов,  облюбованное  и  оберегаемое  Буранным
Каранаром, стояло в затишке, в ложбине под невысокой  сопкой.  Заметаемые  с
подветренной стороны снегом, они сбились в кучу, угревая друг друга, положив
головы на шеи друг другу, но их неистовый  косматый  повелитель  Каранар  не
давал им покоя. Он все носился, кружил вокруг да около, злобно рыча,  ревнуя
их неизвестно к кому и чему, разве что к луне, которая  просвечивала  вверху
сквозь летучую мглу.
     Каранар не находил себе места. Он топтался по метельному дымному насту,
черный зверь о двух горбах, с длиннющей шеей и рявкающей  патлатой  головой.
Сколько же в нем было силы! Он и  сейчас  не  прочь  был  заняться  любовным
трудом и все докучал и приставал то к одной, то к другой матке, крепко кусал
их за лодыжки и за ляжки, оттирал их одну от другой, но это было уж  слишком
с его стороны, верблюдицам достаточно было и  дневного  времени,  когда  они
охотно исполняли его прихоти, а ночью им хотелось покоя.  Поэтому  они  тоже
неприязненно орали в ответ, отбивались от его неуместных  приставаний  и  не
собирались уступать. Ночью им хотелось покоя.
     Ближе к рассвету поуспокоился, попритих и Буранный Каранар. Стоял рядом
с самками, покрикивая изредка как бы спросонья и  дико  озираясь  вокруг.  И
тогда верблюдицы прилегли на снег, вся четверка, одна возле другой, вытянули
шеи, опустили  головы  и  притихли,  задремали  малость.  Снились  им  малые
верблюжата, те, что были, и те, которые  собирались  народиться  от  черного
атана, прибежавшего сюда невесть откуда и завладевшего ими в битве с другими
атаками. И снилось им лето, пахучая полынь, нежное прикосновение  сосунка  к
вымени, и вымена их побаливали, покалывали из  смутной  глубины,  предощущая
будущее молоко... А Буранный Каранар стоял все так же  на  страже,  и  ветер
посвистывал в его космах...
     И плыла Земля на кругах своих, омываемая вышними ветрами. Плыла  вокруг
Солнца, и когда, вращаясь вокруг себя, она наконец повернулась таким  боком,
что наступило утро  над  сарозеками,  увидел  вдруг  Буранный  Каранар,  как
появились поблизости двое людей верхом  на  верблюдице.  То  были  Едигей  и
Коспан. Коспан взял с собой ружье.
     Взъярился Буранный Каранар, задрожал, заорал, закипел во  гневе  -  как
смели люди вступить в его пределы, как могли приблизиться к его гурту, какое
имели право нарушить его гон? Каранар завопил зычным, свирепеющим голосом и,
дергая головой на  длиннющей  шее,  залязгал  зубами,  как  дракон,  разевая
страшную клыкастую пасть, И пар валил, как  дым,  из  его  горячего  рта  на
холоде и тут же оседал на  черных  космах  белой  налетающей  изморозью.  От
возбуждения Каранар начал мочиться,  встал  раскорячившись  и  пустил  струю
против ветра, отчего в воздухе резко запахло распыленной  мочой,  и  ледяные
капли упали на лицо Едигея.
     Едигей спрыгнул на землю, сбросил шубу на снег и, оставшись налегке - в
телогрейке и ватных штанах,- раскрутил бич с  кнутовища,  которое  держал  в
руках.
     - Ты смотри,  Едике,  в  случае  чего  я  его  уложу,-  сказал  Каспан,
направляя ружье.
     - Нет, ни в коем случае.  За  меня  не  беспокойся.  Я  хозяин,  я  сам
отвечаю. Ты это береги для себя. Если на тебя нападет, тогда дело другое.
     - Хорошо,- согласился Коспан, оставаясь верхом на верблюдице.
     А  Едигей,  нахлестывая  бич  резкими,  стреляющими   хлопками,   пошел
навстречу своему Каранару. Каранар же, завидев его приближение,  еще  больше
впал в бешенство и потрусил, крича и брызгая слюной, навстречу  Едигею.  Тем
временем матки встали с лежбища и тоже беспокойно забегали вокруг.
     Хлопая бичом, которым он обычно погонял верблюжью волокушу  на  снежных
заносах, Едигей шел по снегу, громко окликая издали Каранара,  надеясь,  что
тот узнает его голос:
     - Эй, эй, Каранар! Не валяй дурака! Не валяй, говорю! Это  я!  Ты  что,
ослеп? Это я, говорю!
     Но Каранар не реагировал на его голос, и Едигей ужаснулся, когда увидел
косматый злобный взгляд верблюда и то, как он набегал  на  него  всей  своей
черной громадой с трясущимися горбами на спине. И тогда, поплотней  надвинув
малахай, Едигей пустил в ход бич. Бич был длинный, метров семь, плетенный из
тяжелой, просмоленной  кожи.  Верблюд  орал,  наступал  на  Едигея,  пытаясь
схватить его зубами  или  повалить  на  землю  и  затоптать,  но  Едигей  не
подпускал его к себе и хлестал бичом со всей силы, увертывался,  отступал  и
наступал и все кричал ему, чтобы тот опомнился и признал его. Так бились они
каждый  как  умел,  и  каждый  был  по-своему  прав.  Едигей  был   потрясен
неукротимой, невменяемой устремленностью атана  к  счастью  и  понимал,  что
лишает его этого счастья, но другого выхода не было. Одного только  опасался
Едигей, только бы глаз Каранару не выбить, остальное сойдет. Упорство Едигея
сломило наконец волю животного. Нахлестывая, крича,  наступая  на  верблюда,
Едигею удалось приблизиться и кинуться, затем ухватить его за верхнюю  губу,
он чуть не оторвал эту губу, с такой силой вцепился, и тут же, изловчившись,
наложил на нее заготовленную заранее закрутку. Каранар замычал, застонал  от
нестерпимой боли, причи-ненной ему закруткой, в его расширенных  немигающих,
немеющих от страха и боли глазах Едигей увидел свое четкое отражение, как  в
зеркале, и  отпрянул  было,  убоявшись  собственного  вида.  Ему  захотелось
бросить все к черту и бежать прочь, чем так мучить  ни  в  чем  не  повинную
тварь, но он тут же одумался: его ждали в Боранлы-Буранном,  и  нельзя  было
возвращаться без Каранара, того просто пристрелят