Абуталипе ум, сдержанность, но больше  всего  привязанность  к  семье,  ради
которой жил Абуталип, не  сдавался,  черпая  в  том  силу.  Прислушиваясь  к
высказываниям Абуталипа, Едигей приходил к выводу,  что  самое  лучшее,  что
может человек сделать для других, так это воспитать в своей семье  достойных
детей. И не с чьей-то помощью, а  самому  изо  дня  в  день,  шаг  за  шагом
вкладывать в это дело всего себя, быть, насколько можно, вместе с детьми.
     Вот уж, казалось бы, где только не учили Сабитжана, с самых  малых  лет
по интернатам, по институтам и по разным курсам повышений.  Бедный  Казангап
все,  что  добывал-зарабатывал,  отдавал  сыну,   чтобы   не   хуже   других
жилось-былось его Сабитжану,- а что толку? Знать-то все знает, а никчемный и
есть никчемный.
     Вот и думалось тогда по пути Едигею, когда они вместе ехали за арбузами
да дынями на Кумбель, что ежели  нет  лучшего  выхода,  то  стоит  Абуталипу
Куттыбаеву обосноваться как следует в Боранлы-Буранном. Хозяйство налаживать
свое, скотом обзавестись и поднимать, сыновей среди сарозеков как  сможет  и
сколько сможет. Правда, учить  уму-разуму  он  его  не  стал,  но  понял  из
разговора, что  и  Абуталип  к  тому  склонен,  что  есть  такое  намерение.
Интересовался он, как картошкой запастись, где валенки купить на  зиму  жене
да детям,  сам,  мол,  в  сапогах  похожу.  Да  еще  расспрашивал,  есть  ли
библиотека в Кумбеле и дают ли книги на разъезды для пользования.
     К вечеру того дня опять же на  попутном  товарняке  вернулись  домой  с
дынями  и  арбузами,  выделенными  орсом  для  боранлинцев.  Дети,  конечно,
притомились к вечеру, но были  довольны  очень.  Повидали  мир  на  Кумбеле,
игрушек  накупили,  мороженое  ели  и  всякое  прочее.  Да,  случилось  одно
небольшое происшествие в станционной парикмахерской. Решили подстричь ребят.
А когда очередь дошла до Эрмека, тут поднялся такой крик и плач,  что  сладу
не было никакого с  мальчишкой.  Умаялись  все,  а  он  боится,  вырывается,
кричит, отца зовет. Абуталип отошел было  в  тот  момент  в  магазин  рядом.
Зарипа не знала,  что  делать,  и  краснела  и  бледнела  от  стыда.  И  все
оправдывалась, что от рождения еще ни разу не стригли ребенка, жалели  -  уж
очень красивые, кудрявые волосы были у малыша. А и в самом деле, волос рос у
Эрмека отменный, густой и вьющийся, в мать пошел, и вообще он был  похож  на
Зарипу: как вымоют голову и расчешут кудри - одно загляденье.
     На что уж пошли, Укубала разрешила подрезать волосы  Сауле:  вот,  мол,
смотри, девочка и то не боится. Это, кажется, возымело какое-то действие, но
как только парикмахер взял в руки машинку,  так  снова  крик  и  рев,  Эрмек
вырвался, и тут как раз в дверях появился Абуталип. Эрмек бросился  к  отцу.
Отец приподнял его и крепко прижал  к  себе,  понял,  что  не  стоит  мучить
ребенка.
     - Извините,- сказал он парикмахеру.- Как-нибудь в другой раз. Соберемся
с духом и тогда... Не к спеху... В другой раз...

     В ходе чрезвычайного заседания особоуполномоченных  комиссий  на  борту
авианосца "Конвенция" по обоюдному согласию сторон  на  орбитальную  станцию
"Паритет" пошла  еще  одна  кодированная  радиограмма,  предназначенная  для
передачи паритет-космонавтам 1-2 и 2-1,  находящимся  на  планете  внеземной
цивилизации,- категорически не предпринимать никаких действий, находиться на
месте до особого указания Обценупра.
     Заседание  продолжалось  по-прежнему  при  закрытых  дверях.  Авианосец
"Конвенция" по-прежнему находился на  своем  месте  в  Тихом  океане,  южнее
Алеутов, на строго одинаковом расстоянии по воздуху  между  Сан-Франциско  и
Владивостоком.
     По-прежнему  никто  еще  в  мире  не  знал,  что  произошло  величайшее
межгалактическое событие -  в  системе  светила  Держатель  открыта  планета
внеземной  цивилизации,  разумные  существа  которой  предлагали  установить
контакт с землянами.
     На чрезвычайном заседании стороны  дебатировали  все  "за"  и  "против"
столь необычной  и  неожиданной  проблемы.  На  столе  перед  каждым  членом
комиссий, помимо прочих подсобных материалов, лежало досье с полным  текстом
посланий паритет-космонавтов 1-2 и 2-1. Изучалась каждая мысль, каждое слово
документов. Любая деталь, приводимая как факт устройства разумной  жизни  на
планете Лесная Грудь, рассматривалась прежде всего с точки зрения  возможных
последствий, совместимости или несовместимости с земным опытом цивилизации и
с интересами ведущих стран планеты... С такого рода проблемами еще никому из
людей не приходилось сталкиваться. И вопрос требовалось решать экстренно...
     На Тихом океане по-прежнему штормило вполсилы...

     После  того  как  семья  Куттыбаевых  пережила  самую   страшную   пору
сарозскского летнего пекла  и  не  схватилась  в  отчаянии  за  пожитки,  не
двинулась из Боранлы-Буранного куда  угодно,  только  бы  прочь,  боранлинцы
поняли,  что  эта  семья  останется  здесь.  Заметно  приободрился,  вернее,
втянулся в  боранлинскую  лямку  Абуталип  Куттыбаев.  Ну,  конечно,  обвык,
освоился с условиями жизни на разъезде. Как любой и каждый, вправе был и  он
сказать, что  Боранлы  -  самое  гиблое  место  на  свете,  если  даже  воду
приходилось привозить в цистерне по железной дороге и для питья и  для  всех
прочих нужд, а кому хочется испить  свежей,  настоящей  водицы,  тот  должен
оседлать верблюда и отправиться с бурдюками к колодцу за  тридевять  земель,
на что, кроме Едигея и Казангапа, никто и не отваживался.
     Да, так было еще в пятьдесят втором году и вплоть до шестидесятых, пока
не установили на разъезде глубинную электроветровую водокачку. Но  тогда  об
этом еще и не мечтали. И, несмотря на все это, Абуталип никогда не клял,  не
поносил  ни  разъезд  Боранлы-Буранный,  ни   сарозекскую   местность   эту.
Воспринимал худое как худое, хорошее как хорошее. В конце концов  земля  эта
ни в чем и ни перед кем не была виновата. Человек  сам  должен  был  решать,
жить ему здесь или не жить...
     И на этой земле люди старались  устроиться  как  можно  удобней.  Когда
Куттыбаевы пришли  к  окончательному  убеждению,  что  место  их  здесь,  на
Боранлы-Буранном, и что дальше им некуда податься, а необходимо устраиваться
поосновательней, то времени не стало хватать на домашние дела.  Само  собой,
каждый день или каждую смену полагалось отработать, но и в  свободное  время
забот оказалось невпроворот. Закрутился, запарился Абуталип, когда  принялся
готовить жилье к зиме - печку перекладывал, дверь утеплял, рамы  подгонял  и
прилаживал. Сноровки к таким делам особой  у  него  не  было,  но  Едигей  и
инструментом и материалом помогал, не оставлял его  одного.  А  когда  стали
рыть погреб возле сарайчика, то и Казангап  не  остался  в  стороне.  Втроем
устроили небольшой погреб,  сделали  перекрытие  из  старых  шпал,  соломой,
глиной сверху привалили,  крышку  сколотили  наипрочнейшую,  чтобы  чья-либо
скотина вдруг не провалилась в погреб. И что бы они  ни  делали,  сновали  и
крутились под руками сынки абуталиповские. Пусть  и  мешали  порой,  но  так
веселей и милей было. Стали  Едигей  с  Казангапом  подумывать,  как  помочь
Абуталипу хозяйством обзавестись, уже  кое-что  прикинули.  Решили  с  весны
выделить ему дойную верблюдицу. Главное, чтобы он доить научился.  Ведь  это
не корова. Верблюдицу надо доить стоя. Ходить за ней по  степи  и,  главное,
сосунка сберегать, подпускать его к вымени вовремя и вовремя отнимать. Забот
о нем немало. Тоже надо знать, что к чему...
     Но больше всего радовало Буранного Едигея, что Абуталип  не  только  за
хозяйство принялся, не только постоянно с детьми обеих семей возился, учил с
Зарипой их читать и  рисовать,  но,  более  того,  пересиливая,  превозмогая
боранлинскую глухомань, еще и собой занялся.  Ведь  Абуталип  Куттыбаев  был
образованным человеком. Книги читать, делать  какие-то  свои  записи  -  это
просто было ему необходимо. Втайне Едигей  гордился  тем,  что  имел  такого
друга. Потому и тянулся к нему. И с Елизаровым, сарозекским геологом,  часто
бывавшим в этих местах, тоже ведь дружба возникла не случайно. Уважал Едигей
ученых, много знающих людей. Абуталип тоже много знал.  Просто  он  старался
меньше размышлять вслух. Но был у них однажды разговор серьезный.
     Возвращались к вечеру с путевых работ. В тот  день  они  противоснежные
щиты устанавливали на седьмом километре,  где  всегда  заносы  бушуют.  Хотя
осень еще только входила  в  силу,  однако  к  зиме  требовалось  готовиться
заблаговременно. Так вот, шли они домой. Хороший, светлый вечер установился,
к разговору располагал. В такие  вечера  сарозекские  окрестности,  как  дно
Аральского моря с лодки в тихую погоду, лишь призрачно угадываются  в  дымке
заката.
     - А что, Абу, номерами,  как  ни  пройду  мимо,  голова  твоя  все  над
подоконником торчит. Пишешь что-то  или  чинишь  что-то  -  лампа  рядом?  -
спросил Едигей.
     - Так это просто все,- охотно отозвался Абуталип, перекладывая лопату с
одного плеча на другое.- Письменного  стола  у  меня  нет.  Вот  как  только
сорванцы мои улягутся, Зарипа читает что-нибудь, а я записываю кое-что, пока
в памяти,- войну  и,  главное,  мои  югославские  годы.  Время  идет,  былое
отодвигается все дальше.- Он помолчал.- Я все думаю, что  могу  сделать  для
своих детей. Кормить, поить, воспитывать - это само  собой.  Сколько  смогу,
столько смогу. Я прошел и испытал столько, сколько другому, дай бог, за  сто
лет  не  придется,  я  еще  живу  и  дышу,  не  зря,  должно  быть,   судьба
предоставляет мне такую возможность. Может быть, для того,  чтобы  я  что-то
сказал, в первую очередь своим детям. И мне положено отчитаться  перед  ними
за свою жизнь, поскольку я породил их на свет, я так понимаю. Конечно,  есть
общая истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание. А оно  уйдет  с
нами. Когда человек проходит круги между жизнью и смертью в  мировой  сшибке
сил и его могли по меньшей мере сто раз убить,  а  он  выживает,  то  многое
дается ему познать - добро и зло, истину и ложь...
     - Постой, одно не пойму,- удивленно перебил его Едигей.-  Может,  ты  и
верные вещи говоришь, но сынки  твои  малыши,  сопляки  еще,  парикмахерской
машинки боятся - что они поймут?
     - Потому и записываю. Для них хочу сохранить. Буду жив или нет,  никому
не знать наперед. Вот третьего дня задумался, как дурак, чуть под состав  не
попал. Казангап успел. Столкнул с места. Да заругался потом страшно:  пусть,
говорит, дети твои сегодня на коленях господа бога благодарят.
     - И верно. Я тебе давно говорил. И Зарипе говорил,- возмутился, в  свою
очередь, Едигей и воспользовался  случаем,  чтобы  еще  раз  высказать  свои
опасения.- Что ты ходишь по  путям  так,  точно  паровоз  должен  с  рельсов
сворачивать, дорогу тебе уступать? Грамотный  человек,  сколько  можно  тебе
говорить? Ты теперь железнодорожник, а ходишь как на  базаре.  Попадешь,  не
шути.
     - Ну, если такое случится, сам буду виноват,- мрачно согласился он.- Но
ты все-таки послушай меня, потом будешь выговаривать.
     - Да я так, к слову, говори.
     - В прежние времена люди детям наследство оставляли. К добру ли, к худу
ли оставалось то наследство - когда как.  Сколько  книг  об  этом  написано,
сказок, в театрах сколько пьес играют о тех временах, как делили  наследство
и что потом сталось с наследниками. А  почему?  Потому  что  наследства  эти
большей частью несправедливо возникали, на чужих тяготах да чужими  трудами,
на обмане, оттого изначально таят они в себе зло, грех, несправедливость.  А
я утешаю себя тем, что мы, слава богу, избавлены от  этого.  Мое  наследство
вреда никому не причинит. Это лишь мой дух, мои записи будут, а в  них  все,
что я понял и вынес из войны. Большего  богатства  для  детей  у  меня  нет.
Здесь, в сарозскских пустынях, пришел  я  к  этой  мысли.  Жизнь  все  время
оттесняла меня сюда, чтобы я затерялся, исчез, а я запишу для них  все,  что
думаю-гадаю, и в них, в детях своих,  состоюсь  когда-нибудь.  То,  чего  не
удалось мне, может быть, достигнут они... А жить им придется потрудней,  чем
нам. Так пусть набираются ума смолоду...
     Некоторое время они шли молча, каждый занятый своими  мыслями.  Странно
было Едигею слышать такие речи. Подивился он, что можно, оказывается, и эдак
понимать свою суть на земле. И  все-таки  он  решил  выяснить  то,  что  его
поразило:
     - Все думают, вон по радио говорят, что детям нашим будет жить лучше  и
легче, а тебе кажется, что им придется потрудней,  чем  нам.  Атомная  война
будет, потому, что ли?
     - Да нет, не только поэтому. Войны, может, и не будет, а если и  будет,
то не скоро. Не о хлебе речь идет. Просто  колесо  времени  убыстряется.  Им
придется до всего самим доходить, своим умом,  и  за  нас  отвечать  отчасти
задним числом. А мыслить всегда тяжко. Потому им придется труднее, чем нам.
     Едигей не стал уточнять, почему он считает, что мыслить всегда тяжко. И
напрасно не стал, впослед-ствии очень сожалел, вспоминая этот разговор. Надо
было порасспросить, выведать, в чем тут смысл...
     - Я к чему это говорю,- как бы отзываясь на сомнения Едигея,  продолжал
Абуталип.- Для малых детей взрослые всегда  кажутся  умными,  авторитетными.
Вырастут, смотрят - а учителя-то, мы то есть, не так уж  много  знали  и  не
такие уж умные, как казалось.  Над  ними  и  посмеяться  можно,  порой  даже
жалкими кажутся им постаревшие наставники.  Колесо  времени  все  быстрее  и
быстрее раскручивается. И, однако, о себе мы сами должны  сказать  последнее
слово.  Наши  предки  пытались  делать  это  в  сказаниях.  Хотели  доказать
потомкам, какими они были великими. И мы судим теперь о них по их духу.  Вот
я и делаю что могу для подрастающих сыновой.  Мои  сказания  -  мои  военные
годы. Пишу для них свои партизанские тетради. Все  как  было,  что  видел  и
пережил. Пригодятся, когда подрастут.  Но  кроме  этого  тоже  есть  задумки
кое-какие. В сарозеках придется им расти. Опять же, когда  подрастут,  пусть
не думают, что на пустом месте жили. Песни наши записал старинные,  их  ведь
тоже потом не сыщешь. Песня в моем понимании - весть  из  прошлого.  Укубала
твоя много их знает, оказывается. И еще обещала припомнить.
     -  Ну  а  как  же!  Все-таки  аральская  родом!  -  сразу   возгордился
Едигей.Аральские казахи у моря.  А  на  море  петь  хорошо.  Море,  оно  все
понимает. Что ни скажешь - от души и все к ладу на море.
     - А это ты верно сказал, точно. Перечитал недавно записанное - чуть  до
слез с Зарипой не дошли. До чего красиво пели  в  старину!  Каждая  песня  -
целая история. Так и видишь тех людей. И хочется с ними быть душа в душу.  И
страдать и любить, как они. Вот ведь какую память остави-ли  по  себе.  Я  и
Казангапову Букей сагитировал уже - вспоминай, говорю,  свои  каракалпакские
песни, запишу в отдельную тетрадь. Будет у нас каракалпакская тетрадь...
     И так они шли не спеша вдоль железнодорожной линии. Редкий час выдался.
Облегченно, как  протяжный  вздох,  замирал  умиротворенный  конец  дня  той
предосенней поры. Казалось бы, ни лесов, ни рек, ни полей  в  сарозеках,  но
угасающее  солнце  создавало  впечатление  наполненности   степи   благодаря
неуловимому движению света и тени по открытому лику земли. Смутная,  текучая
синева захватывающего дух простора возвышала мысли, вызывала  желание  долго
жить и много думать...
     - Слушай, Едигей,-  заговорил  снова  Абуталип,  вспомнив  о  том,  что
мысленно отложил и к чему должен был вернуться при случае.- Давно  собираюсь
спросить. Птица Доненбай. Как  ты  думаешь,  наверно,  есть  такая  птица  в
природе, которая так и называется - Доненбай. Тебе не приходилось  встречать
такую птицу?
     - Так это же легенда.
     - Понимаю. Но часто бывает, когда легенда  подтверждается  былью,  тем,
что есть в жизни. Ну вот, например, есть такая птица иволга, которая у нас в
Семиречье целый день распевает в горных садах и  все  спрашивает:  "Кто  мой
жених?" Так тут просто игра, созвучие. И есть сказка об этом, почему она так
поет. Вот я и думаю: нет ли такого созвучия и в этой  истории?  Может  быть,
существует в степи какая-то птица, которая  кричит  что-то  похожее  на  имя
человека Доненбай, и потому она оказалась в легенде?
     - Нет, не знаю. Не думал об этом, что так,- засомневался  Едигей.Однако
сколько уже езжу по здешним местам  вдоль  и  поперек,  но  такой  птицы  не
встречал. Должно быть, ее и нет.
     - Возможно,- задумчиво отозвался Абуталип.
     - А что, если нет такой  птицы,  так,  выходит,  все  это  неправда?  -
обеспокоился Едигей.
     - Нет, почему же. Потому и стоит кладбище  Ана-Бейит,  и  что-то  здесь
было. И еще я думаю  почему-то,  что  такая  птица  есть.  И  ее  кто-нибудь
когда-нибудь встретит. Для детей я так и запишу.
     - Ну, если для детишек,- неуверенно обронил Едигей,- тогда можно...

     На памяти Буранного Едигея только два человека в свое время  записывали
сарозекскую легенду о  Найман-Ане  на  бумагу.  Вначале  Абуталип  Куттыбаев
записал ее для своих детей на те времена, когда они подрастут,  это  было  в
конце пятьдесят второго года. Рукопись та  пропала.  Сколько  горя  пришлось
натерпеться после этого. До того ли  было!  Несколько  лет  спустя,  году  в
пятьдесят седьмом, записал ее Елизаров Афанасий Иванович.  Теперь  его  нет,
Елизарова. А рукопись, кто его знает, наверно,  в  его  бумагах  осталась  в
Алма-Ате... И тот и другой записывали ее главным образом из  уст  Казангапа.
Едигей присутствовал при том, но больше в качестве  подсказчика-напоминателя
и своего рода комментатора.
     "Вот тебе и годы! Когда все это было-то, бог ты мой!" - думал  Буранный
Едигей, покачива-ясь между горбами укрытого попоной Каранара. Теперь он  вез
самого Казангапа на кладбище Ана-Бейит. Круг  как  бы  замыкался.  Сказитель
легенды теперь уже сам должен был обрести последнее упокоение  на  кладбище,
историю которого хранил и передавал другим.
     "Остались только мы - я и Ана-Бейит. Да и мне скоро  предстоит  прибыть
сюда. Место свое занять. Дело идет к этому",-  тоскливо  размышлял  по  пути
Едигей, все так же возглавляя на  верблюде  странную  похоронную  процессию,
следовавшую за ним по степи на тракторе с прице-пом и на замыкающем колесном
экскаваторе  "Беларусь".  Рыжий  пес  Жолбарс,  самовольно   примкнувший   к
похоронам, позволял себе находиться то в голове, то в хвосте  процессии,  то
сбоку, а то и отлучался ненадолго... Хвост он держал по-хозяйски твердо и по
сторонам поглядывал деловито...
     Солнце уже поднялось на макушку, полдень вступал. До кладбища Ана-Бейит
оставалось не так много...

VIII

     И все-таки конец пятьдесят второго года,  вернее,  вся  осень  и  зима,
вступившая, правда, с опозданием, но без метелей, были, пожалуй,  наилучшими
днями для тогдашней горстки жителей разъезда Боранлы-Буранного. Едигей часто
потом скучал по тем дням.
     Казангап, патриарх боранлинцев,  притом  очень  тактичный,  никогда  не
вмешивавшийся не в свои дела, пребывал еще в полной силе и крепком  здравии.
Его Сабитжан уже учился в кумбель-ском интернате. Семья Куттыбаевых  к  тому
времени  прочно  осела  в  сарозеках.  К  зиме  утеплили  барак,   картошкой
запаслись, валенки Зарипе и мальчишкам приобрели, муки целый мешок  привезли
из Кумбеля, сам Едигей привез вьюком из орса  на  вступавшем  в  ту  пору  в
расцвет  сил  молодом  Каранаре.  Абуталип  работал  как  полагается  и  все
свободное время по-прежнему возился с ребятами, а по  ночам  усердно  писал,
примостившись с лампой на подоконнике.
     Были еще две-три семьи станционных рабочих,  но,  по  всему,  временных
людей на разъезде. Тогдашний начальник разъезда Абилов тоже казался недурным
человеком. Никто из боранлинцев  не  болел.  Служба  шла.  Дети  росли.  Все
предзимние работы по заграждению и ремонту путей вып