в  сердцах
накричал на Каранара: - Ты чего орешь, крокодил? Ты чего орешь в  небо,  как
будто там тебя сам бог слышит? - Крокодилом обзывал Едигей своего верблюда в
самых крайних случаях, когда уж совсем выходил из себя. Это приезжие путейцы
придумали Буран-ному Каранару такую кличку  за  зубатую  пасть  его  и  злой
норов.- Ты у меня докричишься, крокодил, я тебе все зубы пообломаю!
     Надо было соорудить седло на верблюде,  и,  приступая  к  делу,  Едигей
понемногу отошел, смягчил-ся.  Залюбовался.  Красив  и  могуч  был  Буранный
Каранар. До головы рукой не дотянешся, хотя Едигей был  росту  достаточного.
Едигей  изловчился,  пригнул  верблюду  шею  и,  постукивая  кнутовищем   по
мозолистым коленям, внушая строгим голосом, осадил  его.  Громко  протестуя,
верблюд все же подчи-нился воле хозяина, и, когда наконец, сложив  под  себя
ноги, он прилег грудью на землю и успокоился, Едигей принялся за дело.
     Оседлать верблюда по-настоящему - это большая работа, все равно что дом
построить Седло соо-ружается каждый раз заново, сноровка должна быть,  да  и
силы немалые, тем  более  если  седлаешь  такого  громадного  верблюда,  как
Каранар.
     Каранаром, то  есть  Черным  наром,  он  прозывался  неспроста.  Черная
патлатая голова с черной, росшей до загривка мощной бородой, шея понизу  вся
в черных  космах,  свисающих  до  коленей  густой  дикой  гривой  -  главное
украшение самца,- пара упругих горбов, возвышающихся, как черные  башни,  на
спине. И в завершение всего - черный кончик куцего хвоста. А все остальное -
верх шеи, грудь, бока, ноги, живот - было светлое, светло-каштановой  масти.
Тем и пригож был Буранный Кара-нар, тем и славен - и статью и мастью. И  сам
он в ту пору находился в самой атановской  зрелости  -  третий  десяток  шел
Каранару от роду.
     Верблюды долго живут. Оттого, наверно, детенышей рожают на пятом году и
затем не каждый год, а лишь в два года  раз,  и  плод  вынашивают  в  утробе
дольше всех животных  -  двенадцать  месяцев.  Верблюжонка,  самое  главное,
выходить в первые год-полтора, чтобы  уберечь  от  простуды,  от  сквоз-няка
степного, а потом он растет день ото дня, и тогда ничто ему не страшно -  ни
холод, ни жара, ни безводье...
     Едигей знал толк в этом деле - содержал  Буранного  Каранара  всегда  в
справиости. Первый приз-нак здоровья и силы - чернью горбы  на  нем  торчали
как чугунные.  Когда-то  Казангап  подарил  ему  верблюжонка  еще  молочным,
махоньким, пушистым, как утенок, в те годы  первоначальные,  когда  вернулся
Едигей с войны да обосновался на разъезде  Боранлы-Буранном.  А  сам  Едигей
молодой  был  еще  -  куда  там!  Знать  не  знал,  что  пребудет  здесь  до
стариковских седин. Иной раз глянет на те фотографии и сам  не  верит  себе.
Здорово изменился - сивым стал. Даже брови и те побелели. В  лице,  конечно,
изменился. А телом не потяжелел, как бывает в таком возрасте. Как-то само по
себе полу-чилось - вначале усы отрастил, потом бороду. А теперь вроде  никак
без бороды, все равно что голым ходить. Целая история минула, можно сказать,
с тех пор.
     Вот и сейчас, оседлывая Каранара, лежащего на земле,  приструнивал  его
то голосом, то намахом руки, когда тот нет-нет да и огрызался,  рявкая,  как
лев, подворачивая черную патлатую голову  на  длиннющей  шее,  Едигей  между
делом припоминал сегодня, что было да как было в те годы. И отходил душой...
     Долго он возился, все укладывал, отлаживал сбрую. В  этот  раз,  прежде
чем устроить седло, он накрыл Каранара  лучшей  выездной  попоной  старинной
работы, с разноцветными длинными кистями,  с  ковровыми  узорами.  Уж  и  не
помнил, когда в последний  раз  украшал  он  Каранара  этой  редкой  сбруей,
ревниво сберегаемой Укубалой. Выпал теперь такой случай...
     Когда Буранный Каранар был оседлан, Едигей заставил  его  подняться  на
ноги и остался очень доволен. И  даже  возгордился  своей  работой.  Каранар
выглядел внушительно  и  величественно,  украшен-ный  попоной  с  кистями  и
мастерски сооруженным седлом между горбами. Нет, пусть  полюбуются  молодые,
особенно Сабитжан, пусть поймут: похороны достойно  прожившего  человека  не
обуза, не помеха, а великое, пусть и горестное событие и  тому  должны  быть
свои подобающие почести У одних играют музыку,  выносят  знамена,  у  других
палят в воздух, у третьих цветами путь устилают и венки несут...
     А он, Буранный Едигей, завтра с  утра  возглавит  верхом  на  Каранаре,
убранном попоной с кистями, путь на  Ана-Бейит,  провожая  Казангапа  к  его
последнему и вечному приюту... И всю  дорогу  Едигей  будет  думать  о  нем,
пересекая великие и пустынные сарозеки. И с мыслями о нем предаст его  земле
на родо-вом кладбище, как и был у них о том уговор. Да,  был  такой  уговор.
Далеко ли, близко ли путь дер-жать, но никто не разубедит  его  в  том,  что
нужно выполнить волю Казангапа, даже родной сын покойного...
     Пусть все знают, что быть посему, и для этой цели его Каранар  готов  -
оседлан и обряжен сбруей.
     Пусть все видят. Едигей повел Каранара на поводу от загона вокруг  всех
домов и поставил на привязь возле казангаповской мазанки. Пусть  все  видят.
Не может он, Буранный Едигей, не сдержать своего слова. Только  напрасно  он
это доказывал.  Пока  Едигей  занимался  сбруей,  Длинный  Эдильбай,  улучив
момент, отозвал Сабитжана в сторону:
     - Пошли-ка в тенек потолкуем.
     Там у них разговор состоялся недолгий. Эдильбай  не  стал  уговаривать,
высказался напрямик:
     - Ты вот что, Сабитжан, возблагодари  бога,  что  есть  такой  Буранный
Едигей на свете, друг твоего отца. И не мешай нам  похоронить  человека  как
положено. А спешишь, мы тебя не держим. Я за тебя брошу лишнюю горсть земли!
     - Это мой отец, и я сам  знаю...-  начал  было  Сабитжан,  но  Эдильбай
перебил его на полуслове:
     - Отец-то твой, да только вот ты сам не свой.
     - Ну ты скажешь,- пошел на попятную Сабитжан.- Ладно, давай не будем  в
такой  день.  Пусть  будет  Ана-Бейит,  какая  разница,  просто  я  думал  -
далековато...
     На том разговор их закончился. И когда .Едигей, поставив Каранара  всем
напоказ, вернулся и сказал боранлинцам: "Да бросьте  вы  неджигитские  речи.
Хоронить такого человека будем на Ана-Бейите..." - то никто не возразил, все
молча согласились...
     Вечер и ночь того дня коротали все вместе, по-соседски, во дворе  перед
домом умершего, благо и  погода  к  тому  располагала.  После  дневной  жары
наступила  резкая  предосенняя  прохлада  сарозеков.  Великая,   сумеречная,
безветренная тишина объяла мир. И уже в сумерках  закончили  свежевать  тушу
заколотого к завтрашним поминкам барана. А пока чай пили у дымящих самоваров
да разговоры всякие вели о том о сем... Почти все приготовления к  похоронам
были сделаны, и теперь  оставалось  лишь  ждать  утра,  чтобы  двинуться  на
Ана-Бейит. Тихо и умиротворенно протекали те вечерние часы, как и полагается
при кончине престарелого человека - что уж больно тужить...
     А на разъезде Боранлы-Буранном, как всегда, приходили и уходили  поезда
- сходились с востока и запада и расходились на восток и запад...
     Так обстояли дела в тот вечер накануне выезда на Ана-Бейит,  и  все  бы
ничего,  если  бы  не  один  неприятный  случай.  К  тому  времени  попутным
товарняком прибыла на похороны отца и Айзада со своим мужем.  И  как  только
она огласила свое появление громким рыданием, женщины  окружили  ее  и  тоже
подняли плач. Особенно  Укубала  переживала,  убивалась  вместе  с  Айзадой.
Жалела она ее. Крепко они плакали и причитали. Едигей пытался было успокоить
Айзаду: что ж,  мол,  теперь  делать,  за  умершим  вслед  не  умрешь,  надо
примириться с судьбой. Но Айзада не унималась.
     Так  оно  бывает  зачастую  -  смерть  отца  явилась  для  нее  поводом
выплакаться,  излить  принарод-но  душу,  все  то,  что  давно  не  находило
открытого выхода в  слове.  Плача  в  голос,  обращаясь  к  умер-шему  отцу,
растрепанная и опухшая, горько сетовала  она  по-бабьи  на  свою  нескладную
судьбину, что некому ее ни понять, ни приветить, что не удалась ее  жизнь  с
молодых лет, муж - пропойца, дети с утра до вечера околачиваются на  станции
без призора и строгости и потому превратились в хулига-нов, а завтра, может,
и бандитами станут, поезда начнут грабить, старший вон выпивать уже начал, и
милиция уже приходила, предупредили ее - скоро дело дойдет до прокуратуры. А
что она может поделать одна, а их шестеро! А отцу хоть бы что...
     А  тому  и  действительно  было  хоть  бы  что,  муж  ее   сидел   себе
опустошившийся и смурной, с груст-ным, отрешенным видом, все же на  похороны
тестя приехал, и молча курил себе вонючие, бросовые сигареты. Для  него  это
было не впервой.  Он  знал:  покричит-покричит  баба  и  устанет...  Но  тут
некстати вмешался  брат  -  Сабитжан.  С  того  и  началось.  Сабитжан  стал
совестить сестру: где это видано, что это за манера, зачем  она  приехала  -
отца хоронить или себя срамить? Разве  так  прис-тало  оплакивать  казахской
дочери своего почтенного отца?  Разве  великие  плачи  казахских  женщин  не
становились легендами и песнями для потомков на сотни  лет?  От  тех  плачей
лишь мертвые не ожи-вали, а все живые вокруг исходили  слезами.  А  умершему
воздавалась хвала и все его достоинства  возносились  до  небес  -  вот  как
плакали прежние женщины. А она? Развела тут сиротскую жалобу, как ей плохо и
худо на свете!
     Айзада только этого вроде и ждала. И вскричала  она  с  новой  силой  и
яростью. Ах ты какой умный и ученый выискался! Ты, мол,  вначале  свою  жену
научи. Ты эти красивые слова вначале ей втолкуй! Почему-то она не приехала и
не показала нам плач величальный. А уж ей-то не грешно  было  бы  и  воздать
должное отцу нашему, потому как она,  бестия,  и  ты,  подкаблучник  подлый,
обобрали, ограбили старика до ниточки. Мой муж, какой он ни алкоголик, но он
здесь, а где твоя умная-разумная?
     Сабитжан тогда стал орать на  ее  мужа,  чтобы  он  заставил  замолчать
Айзаду, а тот вдруг взбеле-нился и кинулся душить Сабитжана...
     С трудом удалось боранлинцам  утихомирить  разошедшихся  родственников.
Неприятно и стыдно было всем. Едигей очень расстроился. Знал он им цену,  но
такого оборота не ожидал. И в сердцах предупредил их  строго-настрого:  если
вы не уважаете друг друга, то не позорьте хотя бы память отца,  а  иначе  не
позволю вам здесь никому оставаться, не  посмотрю  ни  на  что,  пеняйте  на
себя...
     Да, вот такая нехорошая история  вышла  накануне  похорон.  Сильно  был
мрачен Едигей. И опять напряженно сошлись брови  на  хмуром  челе,  и  опять
терзали его вопросы - откуда они, дети их, и почему они стали такими?  Разве
об этом мечтали они  с  Казангапом,  когда  в  жару  и  стужу  возили  их  в
кумбельский интернат,  чтобы  только  выучились,  вышли  в  люди,  чтобы  не
остались прозябать на каком-нибудь разъезде  в  сарозеках,  чтобы  не  кляли
потом судьбу: вот, мол,  родители  не  позаботи-лись.  А  получилось-то  все
наоборот... Почему, что помешало им стать людьми, от которых не отвра-щалась
бы душа?..
     И опять Длинный Эдильбай выручил, чуткость житейскую проявил, чем очень
облегчил поло-жение Едигея в тот вечер. Он-то понимал, каково  было  Едигею.
Дети умершего родителя всегда главные лица на похоронах, так уж оно устроено
на свете. И никуда их не денешь, никуда не удалишь, какими бы  бесстыжими  и
никчемными они ни оказались. Чтобы как-то сгладить омра-
     чивший всех скандал между братом и  сестрой,  Эдильбай  пригласил  всех
мужчин к себе в дом. Что, мол, мы будем во дворе  звезды  на  небе  считать,
пойдемте почаюем, посидим у нас...
     В доме у Длинного Эдильбая Едигей попал будто в иной мир. Он  и  прежде
захаживал  сюда  по-соседски  икаждый  раз  оставался  доволен,   душа   его
наполнялась отрадой за эдильбаевскую семью. Сегодня же ему хотелось подольше
побыть здесь, потребность была такая - точно бы он должен был восстановить в
этом доме некие утраченные силы.
     Длинный Эдильбай был таким же путевым рабочим, как и другие, получал не
больше других, жил, как и все, в половине  сборно-щитового  домика  из  двух
комнат да кухни, но совсем иная жизнь царила здесь - чисто,  уютно,  светло.
Тот же самый чай, что и у других,  в  эдильбаевских  пиалах  Едигею  казался
прозрачным сотовым медом. Жена Эдильбая и собой ладная, и  дому  хозяйка,  и
дети как дети... Поживут в сарозеках  сколько  смогут,  полагал  Едигей  про
себя, а там переберутся куда получше. Жаль  очень  будет,  когда  уедут  они
отсюда...
     Сбросив свои  кирзачи  еще  на  крыльце,  сидел  Едигей  во  внутренней
комнате, поджав под себя ноги в носках, и первый раз за  день  почувствовал,
что и устал и проголодался. Прислонился спиной к дощатой стене,  примолк.  А
вокруг расположились по краям круглого наземного  столика  остальные  гости,
негромко переговариваясь о том о сем...
     Настоящий разговор возник потом, странный  разговор  завязался.  Едигей
уже и забыл о  косми-ческом  корабле,  стартовавшем  прошлой  ночью.  А  вот
знающие люди кое-что сказали такое, что и он призадумался. Не  то  чтобы  он
сделал открытие для себя, просто подивился их суждениям и  своему  неведению
на этот счет. Но он при том не испытывал внутреннего укора -  для  него  все
эти космиче-ские полеты, столь занимающие всех, были  очень  далеким,  почти
магическим, чуждым ему  делом.  Потому  и  отношение  ко  всему  этому  было
настороженно-почтительное, как к  появлению  некой  могучей  безликой  воли,
которую в лучшем случае он  вправе  лишь  принять  к  сведению.  И,  однако,
зрелище уходящего в космос корабля потрясло и захватило его. Об этом и зашла
речь в доме Длинного Эдильбая.
     Сидели они вначале, пили шубат - кумыс из верблюжьего молока.  Отличный
был   шубат,    про-хладный,    пенистый,    слегка    хмельной.    Приезжие
контрольно-ремонтные путейцы, бывало, здорово пили его, называли сарозекским
пивом. А к горячей закуске в этом доме оказалась и водка.  Когда  случа-лось
такое дело, Буранный Едигей вообще-то не отказывался, выпивал  за  компанию,
но в этот раз не стал и тем самым, как полагал он, и другим дал понять,  что
не советует увлекаться  -  завтра  предстоял  тяжелый  день,  далекий  путь.
Беспокоило его то, что другие, особенно Сабитжан, налегали,  запивали  водку
шубатом. Шубат и водка хорошо совмещаются, как  пара  добрых  коней,  хорошо
идут в одной упряжке - поднимают настроение человека. Сегодня же это было ни
к чему. Но как прикажешь взрослым людям не пить?  Сами  должны  знать  меру.
Успокаивало по крайней мере то, что муж Айзады пока воздерживался от  водки,
алкоголику сколько надо-то, окосел бы враз, но он пил только шубат,  видимо,
понимал все-таки, что это уж слишком - валяться в дым  пьяным  на  похоронах
тестя. Однако насколько хватит его выдержки, одному богу было ведомо.
     Так сидели они в разговорах о всякой всячине,  когда  Эдильбай,  потчуя
гостей шубатом - руки у него длиннющие, разгибаются  и  сгибаются  наподобие
ковша экскаватора,- вспомнил вдруг, протяги-вая  очередную  чашку  Едигею  с
того края стола:
     - Едике, вчера ночью, когда  я  сменил  вас  на  дежурстве,  только  вы
удалились, как что-то стряс-лось в воздухе, я аж  закачался.  Глянул,  а  то
ракета с космодрома пошла в небо! Огромная! Как дышло! Вы видели?
     - Ну еще бы! Рот разинул! Вот это сила!  Вся  в  огне  полыхает  и  все
вверх, вверх, ни конца ей, ни края! Жутко стало. Сколько живу здесь, никогда
такого не видел.
     - Да и я впервые своими глазами увидел,- признался Эдильбай.
     -  Ну,  если  ты  впервые,  то  такие,  как  мы,  и  подавно  не  могли
увидеть,решил подшутить Сабитжан над его ростом.
     Длинный Эдильбай на это лишь усмехнулся вскользь.
     - Да что я,- отмахнулся он.- Смотрю и сам себе не верю -  сплошь  огонь
гудит в вышине! Ну, думаю, еще кто-то двинулся в космос. Счастливого пути! И
давай быстрей крутить транзистор, я его всегда с собой беру. Сейчас,  думаю,
по радио передают наверняка. Обычно сразу же передача с космодрома. И диктор
на радостях как на митинге  вроде  выступает.  Аж  мурашки  по  коже!  Очень
хотелось мне, Едике, узнать, кто это, кого лично видел я в полете. Но так  и
не узнал.
     - А почему? - опережая всех,  подивился  Сабитжан,  многозначительно  и
важно приподнимая брови. Он уже начал пьянеть. Распарился, раскраснелся.
     - Не знаю. Ничего не сообщили. Я "Маяк" все время на волне  держал,  ни
слова не сказали даже...
     - Не может быть! Тут что-то не так!  -  вызывающе  усомнился  Сабитжан,
отхлебнув глоток водки и запивая ее шубатом.- Каждый полет в  космос  -  это
мировое событие... Понимаешь? Это наш престиж в науке и политике!
     - Не знаю почему. И в последних известиях специально  слушал,  и  обзор
газет слушал тоже...
     - Хм! - покрутил головой Сабитжан.- Будь я на месте, на службе своей, я
бы, конечно, знал! Обидно, черт возьми. А возможно, тут что-то не то?
     - Кто его знает, что тут то, что не то,  а  только  мне  лично  обидно,
ей-богу,- чистосердечно выкладывал Длинный Эдильбай.- Для меня он вроде свой
космонавт. При мне полетел. А может, думаю, кто из наших парней  отправился.
То-то будет радости. Вдруг где и встретимся, приятно ведь было бы...
     Сабитжан торопливо перебил его, возбужденный какой-то догадкой:
     - А-а, я понимаю!  Это  запустили  беспилотный  корабль.  Выходит,  для
эксперимента.
     - Как это? - покосился Эдильбай.
     - Ну, экспериментальный  вариант.  Понимаешь,  это  проба.  Беспилотный
транспорт пошел на стыковку или на выход на орбиту, и пока неизвестно, как и
что получится. Если все удачно произой-дет, то будет сообщение и по радио  и
в газетах. А  если  нет,  то  могут  и  не  информировать.  Просто  науч-ный
эксперимент.
     - А я-то думал,- Эдильбай огорченно поскреб  лоб,-  что  живой  человек
полетел.
     Все примолкли, несколько разочарованные сабитжановским объяснением,  и,
возможно, разго-вор на том и  заглох  бы,  да  только  сам  Едигей  нечаянно
сдвинул его на новый круг:
     - Стало быть, как я понял, джигиты, в космос ушла ракета без  человека?
А кто ей управляет?
     - Как кто? - изумленно всплеснул руками Сабитжан и торжествующе  глянул
на невежествен-ного Едигея.- Там, Едике, все по радио делается.  По  команде
Земли, из Центра управления. Все-ми делами по радио управляют. Понимаешь?  И
если даже космонавт на борту, все равно по радио направляют полет ракеты.  А
космонавту надо разрешение получить, чтобы самому  что-то  предпри-нимать...
Это, кокетай* дорогой, не на Каранаре ехать  по  сарозекам,  очень  там  все
сложно...

     * Кокетай - ласкательно-уменьшительное и в то же время  снисходительное
обращение.

     - Вот оно что, скажи,- невнятно проронил Едигей.
     Буранному Едигею непонятен был сам принцип управления по радио.  В  его
представлении радио -  это  слова,  звуки,  доносимые  по  эфиру  с  далеких
расстояний. Но как можно управлять таким спосо-бом неодушевленным предметом?
Если внутри предмета человек находится,  тогда  другое  дело:  он  исполняет
указания - делай так, делай эдак. Хотел Едигей  все  это  порасспросить,  да
решил, что  не  стоит.  Душа  почему-то  противилась.  Промолчал.  Очень  уж
снисходительным тоном преподносил Сабит-жан  свои  познания.  Вот,  мол,  вы
ничего не  знаете,  да  еще  считаете  меня  никчемным,  а  зять,  алкоголик
последний, душить меня даже кинулся, а я больше всех  вас  понимаю  в  таких
делах. "Ну и бог с тобой,- подумал Едигей.- На то мы тебя учили  всю  жизнь.
Должен же хоть что-то знать больше нас, не-учей". И еще подумалось Буранному
Едигею: "А что, если такой человек у власти  окажется  -  заест  ведь  всех,
заставит подчиненных прикидываться всезнайками, иных нипочем не потерпит. Он
пока на побегушках состоит, и то как  хочется  ему,  чтобы  все  в  рот  ему
гляде