ак? Ана-Бейит? - переспросил часовой.
     - Да. Ана-Бейит. Так называется наше  кладбище.  Звони,  друг,  другого
выхода нет. Пусть самолично разрешение получит для нас. А мы - будь  уверен,
кроме кладбища, нас тут ничего не интересует.
     Часовой задумался, переминаясь с ноги на ногу, наморщив лоб.
     - Да ты не сомневайся,- сказал Длинный Эдильбай.-  Все  по  уставу.  На
пост прибыли посторонние лица. Ты докладываешь начальнику караула. Вот и вся
механика. Что ты на самом деле! Ты обязан доложить.
     - Ну хорошо,- кивнул часовой.- Сейчас позвоню. Только начальник караула
все время по территории колесит, по постам. А территория-то вон какая!
     - Может, и мне разрешишь рядом быть? - попросил  Длинный  Эдильбай.-  В
случае чего подсказать, что к чему.
     - Ну давай,- согласился часовой.
     И они скрылись в постовом помещении. Дверь была открыта, и  Едигею  все
было слышно. Часовой звонил куда-то, все спрашивал начальника караула. А тот
не обнаруживался.
     - Да нет, мне начальника по караулу! - объяснял он.-  Лично  его...  Да
нет. Тут дело важное.
     Едигей нервничал. Куда же запропастился этот начальник по караулу?  Вот
не везет так не везет!
     Наконец он отыскался.
     - Товарищ лейтенант! Товарищ  лейтенант!  -  громко  заговорил  часовой
звонким, взволнованным голосом.
     И доложил ему, мол, тут местные жители приехали  хоронить  человека  на
старинном кладбище.  Как  быть?  Едигей  насторожился.  Скажет  лейтенант  -
пропусти, и все! Молодец Длинный Эдильбай! Все  же  сообразительный  парень.
Однако разговор часового стал затягиваться. Теперь он все время  отвечал  на
вопросы:
     - Да... Сколько? Шесть человек. А с покойником  семь.  Старик  какой-то
умер. А старший у них на верблюде. Потом трактор с прицепом, А за  трактором
экскаватор тоже... Да нужно, говорят, стало быть, могилу рыть... Как? А  что
мне сказать? Значит, нельзя? Не разрешается? Есть, слушаюсь!
     И тут раздался голос Длинного Эдильбая. Видимо, он выхватил трубку.
     - Товарищ лейтенант! Войдите в наше положение.  Товарищ  лейтенант,  мы
прибыли с разъезда Боранлы-Буранный. А куда же нам теперь?  Войдите  в  наше
положение. Мы  здешние  люди,  мы  ничего  плохого  не  сделаем.  Мы  только
похороним  человека  и  сразу  вернемся...  А?  Что?  Ну  как  же  так!  Ну,
приезжайте,  приезжайте,  сами  убедитесь!  У  нас  тут  есть  старик   наш,
фронтовиком был, воевал. Объясните ему.
     Длинный Эдильбай вышел из караульного помещения растроенный, но сказал,
что лейтенант приедет и все решит на месте. За ним подошел часовой и  сказал
то же самое.  Часовой  теперь  чувствовал  облегчение,  поскольку  начальник
караула сам должен был решить вопрос. Он теперь спокойно шагал взад-вперед у
полосатой перекладины.
     Было уже три часа. А  они  еще  не  добрались  до  Ана-Бейита,  хотя  и
осталось не так далеко.
     Едигей вернулся к часовому.
     - Сынок, долго ли ждать твоего начальника? - спросил он.
     - Да нет. Сейчас примчится. Он на машине. Тут минут десять - пятнадцать
ходу.
     - Ну ладно, подождем. А давно эту колючую проволоку установили?
     - Да порядочно. Мы ее ставили. Я тут служу уже  год.  Выходит,  полгода
уже, как оцепили вокруг.
     - То-то и оно. Я ведь тоже не знал, что тут такая заграда. Из-за  этого
вот и получилось. Вроде я теперь виноватый, потому что я затеял  сюда  везти
на погребение. Тут у нас кладбище старинное - Ана-Бейит. А Казангап покойный
был очень хорошим человеком. Тридцать лет вместе  проработали  на  разъезде.
Хотелось как лучше.
     Солдат, видимо, проникся сочувствием к Буранному Едигею.
     - Слушай, папаша,- сказал он деловито.- Вот приедет  начальник  караула
лейтенант Тансыкбаев, вы ему скажите все как есть. Что он, не человек? Пусть
доложится выше. А там вдруг и разрешат.
     - Спасибо на добром слове.  А  иначе  как  же  нам?  Как  ты  сказал  -
Тансыкбаев? Фамилия лейтенанта Тансыкбаев?
     - Да, Тансыкбаев. Он у нас тут недавно. А что? Знакомый? Из  ваших  он.
Может, свояк какой будет?
     - Да нет, что ты,- усмехнулся Едигей.- Тансыкбаевых у нас,  как  у  вас
Ивановых. Просто припомнился один человек с такой фамилией.
     Тут зазвонил телефон на посту, и часовой поспешил туда. Едигей  остался
один. Вздыбились опять брови. И, хмуро оглядываясь вокруг,  посматривая,  не
покажется ли  машина  на  дороге  за  шлагбаумом,  Буранный  Едигей  покачал
головой. "А вдруг это сын того, кречетоглазого? - подумал он и сам  же  себя
обругал мысленно.- Еще что! Втемяшится же в  голову!  Сколько  их,  с  такой
фамилией. Не должно, не может быть. С тем Тансыкбаевым сквитались ведь потом
сполна... Все-таки есть правда на земле! Есть! И как бы то ни  было,  всегда
будет правда..."
     Он отошел в сторону, достал носовой платок и протер им  тщательно  свои
ордена, медали и ударнические значки на груди, чтобы они блестели и чтобы их
сразу видно было лейтенанту Тансыкбаеву.

XII

     А с тем кречетоглазым Тансыкбаевым дело обстояло так.
     В 1956 году в конце весны был большой митинг в кумбельском  депо,  всех
тогда  созвали,  со  всех  станций  и  разъездов  съехались  тогда  путейцы.
Оставались на местах только те, кто стоял  в  тот  день  на  линии.  Сколько
всяких собраний промелькнуло на веку Буранного  Едигея,  но  тот  митинг  не
забывался никогда.
     Собрались в паровозоремонтном цехе. Народу было полным-полно,  иные  аж
наверх залезли, под самую крышу, на консолях  сидели.  Но  самое  главное  -
какие речи были! Про Берию выяснилось  все  до  дна.  Заклеймили  проклятого
палача, никаких сожалений не  было!  Крепко  выступали,  до  самого  вечера,
деповские рабочие сами лезли на трибуну, и ни  один  человек  не  ушел,  как
пригвоздило всех к месту. И только рокот голосов, как лес, шумел под сводами
корпуса. Запомнилось, кто-то рядом в толпе молвил про  то  чисто  российским
говором: "Ну как есть море перед бурей". А так оно и было. Колотилось сердце
в груди, на фронте перед атакой так колотилось, и очень  пить  хотелось.  Во
рту пересыхало. Но где там при таком многолюдье воды  достать?  Не  до  воды
было, пришлось терпеть.  В  перерыве  Едигей  протиснулся  к  парторгу  депо
Чернову, бывшему начальнику станции. Тот в президиуме был.
     - Слушай, Андрей Петрович, может, и мне выступить?
     - Давай, если есть такая охота.
     - Охота есть, очень даже. Только вначале посоветуемся. Помнишь,  у  нас
на разъезде работал Куттыбаев. Абуталип Куттыбаев. Ну, еще  ревизор  написал
на него донос, что, мол, югославские воспоминания пишет. Абуталип там воевал
в партизанах. И всякое другое приписал еще тот  ревизор.  А  эти  бериевские
приехали, забрали человека. Он  и  умер  из-за  этого,  пропал  ни  за  что!
Помнишь?
     - Да, помню. Жена его приезжала за бумагой.
     - Во-во! А потом семья-то уехала. А  я  вот  сейчас  слушал,  думал.  С
Югославией у  нас  дружба  -  и  никаких  разногласий!  А  за  что  страдают
неповинные люди? Детишки Абуталиповы подросли, им уже в школу. Так  надо  же
все на чистую воду. А не то будет им каждый тыкать в глаза.  Детишки  и  так
пострадали - без отца остались.
     - Постой, Едигей. Так ты хочешь об этом выступить?
     - Ну да.
     - А как фамилия того ревизора?
     - Да узнать можно. Я его, правда, больше не видел.
     -  У  кого  ты  сейчас  узнаешь?  А  потом,  есть   ли   документальное
доказательство, что именно он написал?
     - А кто еще больше?
     - Тут фактическое доказательство нужно, дорогой мой Буранный.  А  вдруг
не так окажется? Дело нешуточное.  Ты  вот  что,  Едигей,  послушай  совета.
Напиши письмо обо всем этом в Алма-Ату. Напиши все как было, всю ту историю,
и пошли в ЦК партии республики. А там разберутся. Задержки не будет.  Партия
крепко взялась за это дело. Сам видишь.
     Вместе со всеми на том митинге Буранный Едигей выкрикивал громогласно и
решительно: "Слава партии!  Линию  партии  одобряем!"  А  потом,  под  конец
митинга, кто-то запел "Интернационал". Его поддержало несколько  голосов,  и
через минуту вся толпа как один запела под сводами депо  великий  гимн  всех
времен, гимн всех, кто был вечно угнетаем. Никогда еще не доводилось  Едигею
петь в таком многолюдье. Как на волнах подняло и понесло его  торжественное,
гордое и в то же время горькое сознание своего единства  с  теми,  кто  есть
соль и пот земли. А гимн коммунистов все нарастал,  возвышал-ся,  вскипая  в
сердце отвагой и решимостью отстоять, утвердить  право  многих  для  счастья
многих.
     С этим ликующим чувством он вернулся домой. За чаем  рассказал  Укубале
подробно и живо все, что было на митинге. Рассказал и о том, как тоже  хотел
было выступить и что ему ответил на то тепереш-ний парторг  Чернов.  Укубала
слушала мужа, наливала ему из самовара чай пиалу за пиалой, а тот все пил  и
пил.
     - Да что с тобой, ты вон опорожнил уже весь самовар! -  удивилась  она,
посмеиваясь.
     - Понимаешь, там,  на  митинге,  еще  так  захотелось  пить  отчего-то.
Заволновался очень. А где там, столько  народу,  не  шевельнешься.  А  потом
выскочил, хотел напиться, а тут смотрю - в нашу сторону состав направляется.
Я к машинисту. Свой оказался парень. Жандос с Тогрек-Тама. Ну, по пути попил
я у него воды. Но разве то дело!
     - То-то же, гляжу,- промолвила Укубала, подливая ему чаю  по  новой.  И
сказала потом: -  Вот  что,  Едигей,  хорошо,  что  ты  подумал  о  них,  об
Абуталиповых детях. Раз такое дело, если времена  наступили  такие,  что  не
будет притеснений сиротам, так ты уж отважься. Письмо  -  дело  хорошее,  но
пока оно напишется, пока дойдет, да прочтется, да пока думать будут над ним,
ты уж лучше сам поезжай в Алма-Ату. И там все расскажешь как было.
     - Так ты думаешь, мне в Алма-Ату? Прямо к большому начальству?
     - Ну а что такого? По делу же. Друг твой Елизаров сколько уже зовет  не
дозовется. Адреса оставляет каждый раз. Ну, не я, так ты съезди.  Мне-то  от
дому куда, детей на кого? А ты не отклады-вай. Бери отпуск. Сколько  у  тебя
отпусков было бы за эти годы - на сто лет.  Возьми  хоть  разок  и  там,  на
месте, большим людям все расскажи.
     Едигей подивился разумности жены.
     - А что, жена, ты вроде дело говоришь. Давай подумаем.
     - Не думай долго. Не  тот  случай.  Чем  раньше  сделаешь,  тем  лучше.
Афанасий Иванович тебе и поможет. Куда идти, к кому идти, он-то лучше знает.
     - Тоже дело.
     - Вот и я говорю. Не стоит откладывать. А заодно посмотришь  -  кое-что
купишь для дома. Девчушки-то наши подросли. Сауле осенью в школу. В интернат
определять будем или как? Ты думал об этом?
     - Думал, думал,  а  как  же,-  спохватился  Буранный  Едигей,  стараясь
скрыть, как поразило его то, что так быстро подросла старшая из дочерей, что
уже и в школу пора.
     - Так вот если думал,- продолжала Укубала,- поезжай,  поведай  людям  о
том, что  мы  тут  пережили  в  те  годы.  Пусть  помогут  сиротам  хотя  бы
оправдаться за отца. А потом будет время - походи, посмотри, что для дочерей
и для меня не  мешало  бы.  Я  ведь  тоже  уже  немолода,-  сказала  она  со
сдержанным вздохом.
     Едигей посмотрел на жену. Странно, что можно постоянно  видеться  и  не
замечать того, что потом увидишь разом. Конечно, она немолода была уже, но и
до  старости  было  далеко.  И,  однако,  нечто  такое,  новое,   незнакомое
почувствовал в ней. И понял он - умудренность во взгляде  жены  обнаружил  и
первую ее седину заметил. Их было на виске штуки три-четыре, белеющих нитей,
не больше, и все-таки они говорили о прожитом и пережитом...
     Через день Едигей был уже на станции Кумбель в качестве пассажира.  Да,
пришлось  сделать  ход  назад   от   Боранлы-Буранного,   чтобы   сесть   на
алма-атинский поезд. Едигей не сожалел об этом. Так  или  иначе,  надо  было
сперва отправить телеграмму Елизарову о своем  приезде.  А  это  можно  было
сделать только на станции:
     На алма-атинском перроне среди мелькающих лиц  увидел  Буранный  Едигей
Елизарова и обрадовался бурно, как дитя.  Елизаров  приветливо  помахал  ему
шляпой и пошел рядом с вагоном. Вот повезло! Не мечтал Едигей, что  Елизаров
сам встретит. Не виделись они давно, с  прошлой  осени.  Нет,  не  изменился
Афанасий Иванович, пусть и в годах был. Все такой же  подвижный,  сухощавый.
Казангап называл его аргамаком - скакуном чистых  кровей.  То  была  высокая
похвала - аргамак Афанасий. Елизаров знал об этом и добродушно соглашался  -
пусть будет по-твоему, Казангап! И при том добавлял  -  старый  аргамак,  но
все-таки аргамак! И на том спасибо! Обычно он приезжал в сарозеки в  рабочей
одежде, в кирзовых сапогах, в старой, видавшей виды кепке, а здесь  был  при
галстуке, в хорошем темно-синем костюме. И этот костюм ему  очень  шел,  его
фигуре и, главное, цвету волос - седых уже наполовину.
     И пока поезд останавливался, Афанасий  Иванович  шел  рядом  полубоком,
улыбаясь ему в окно. Серые, со светлыми ресницами глаза  Елизарова  лучились
искренним удовольствием от желанной встречи. Это  сразу  согрело  Едигея,  и
недавние сомнения отошли разом. "Хорошее начало,- обрадовался он,- бог даст,
поездка будет удачной".
     -  Ну  наконец-то  пожаловал!  В  кои-то  веки!   Здравствуй,   Едигей!
Здравствуй, Буранный! - встретил его Елизаров.
     Они крепко обнялись. От многолюдья вокруг, от радости Едигей растерялся
немного. Пока они выбирались на привокзальную площадь, Елизаров засыпал  его
вопросами. О всех спросил, кто как поживает -  как  там  Казангап,  Укубала,
Букей, дети, кто теперь начальник разъезда, не забыл и о Каранаре.
     - А как там твой Буранный Каранар? - поинтересовался он, заранее весело
смеясь чему-то.- Все такой же - лев рыкающий?
     - Ходит. Что с ним станется, рычит,- отвечал Едигей.- В  сарозеках  ему
приволье. Чего ему еще надо?
     Возле вокзала стояла большая черная машина, поблескивающая  полировкой.
Такую Едигей видел впервые. То был "ЗИМ"  -  лучший  автомобиль  пятидесятых
годов.
     - Это мой Каранар,- пошутил Елизаров.-  Садись,  Едигей,-  говорил  он,
открывая ему переднюю дверцу.- Поедем.
     - А кто же поведет машину? - спросил Едигей.
     - Сам,- сказал Елизаров, садясь за руль.- На  старости  лет  отважился,
как видишь. Чем мы хуже американцев?
     Елизаров уверенно  завел  мотор.  И,  прежде  чем  тронуться  с  места,
улыбаясь, посмотрел вопросительно на гостя.
     - Вот ты и прибыл, стало быть. Выкладывай сразу - надолго ли?
     -  Я  ведь  по  делу,  Афанасий  Иванович.  Как  получится.  А   прежде
посоветоваться надо с вами.
     - Я так и знал, что по делу едешь, а  не  то  вытащишь  тебя  из  твоих
сарозеков! Как же! Давай так, Едигей. Сейчас мы поедем к нам. Будешь жить  у
нас. И не возражай. Никаких гостиниц! Ты у меня особый гость. Как я у вас  в
сарозеках, так ты у меня. Сыйдын сыйы бар - так ведь  по-казахски!  Уважение
от уважения!
     - Да вроде так,- подтвердил Едигей.
     - Значит, порешили. И мне веселей будет. Моя Юлия  уехала  в  Москву  к
сыну, второй внук народился. Вот она и поспешила на радостях к молодым.
     - Второй внук! Поздравляю! - сказал Едигей.
     - Да, слушай, второй уже,- проговорил Елизаров,  удивленно  приподнимая
плечи.- Станешь дедом, поймешь меня! Хотя тебе еще далеко.  В  твои  годы  у
меня еще ветер в голове гулял. А вот  странно,  мы  с  тобой  понимаем  друг
друга, несмотря на разницу в возрасте. Ну так  поехали.  Поедем  через  весь
город. Наверх. Вон видишь горы, снег на вершинах? Туда, под горы, в Медео. Я
тебе рассказывал, по-моему, дом наш в пригороде, почти в селе.
     - Помню, Афанасий Иванович, вы говорили,  дом  у  самой  речки.  Всегда
слышно, как вода шумит.
     - Сейчас сам  убедишься.  Поехали.  Пока  светло,  посмотри  на  город.
Красота у нас сейчас. Весна. Все в цвету.
     От вокзала улица шла прямо и, казалось, бесконечно  через  весь  город,
постепенно среди тополей и парков поднимаясь к возвышенности. Елизаров  ехал
не спеша. Рассказывал по пути, где что располага-лось,- то были  все  больше
разные учреждения, магазины, жилые дома. В самом центре города на большой  и
открытой со всех сторон площади стояло здание, которое Едигей сразу узнал по
изображе-ниям,- то был Дом правительства.
     - Здесь ЦК,- кивнул Елизаров.
     И они проехали мимо, не предполагая, что на другой  день  им  предстоит
быть здесь по делу. И еще одно  здание  узнал  Буранный  Едигей,  когда  они
свернули с прямой улицы налево,- то был Казахский оперный театр. Через  пару
кварталов они снова повернули в сторону гор по  дороге,  уходящей  в  Медео.
Центр  города  оставался  позади.  Ехали  долгой  улицей  среди   особняков,
палисадников, мимо журчащих от половодья арычных  потоков,  бегущих  с  гор.
Сады цвели кругом.
     - Красиво! - промолвил Едигей.
     - А я рад, что ты попал как раз в эту пору,- ответил Елизаров.-  Лучшей
Алма-Аты быть не может. Зимой тоже красиво. Но сейчас душа поет!
     - Значит, настроение хорошее,- порадовался Едигей за Елизарова.
     Тот  быстро  глянул  на  него  серыми  выпуклыми  глазами,   кивнул   и
посерьезнел, хмурясь, и снова разбежались в улыбке морщины от глаз
     - Эта весна особая, Едигей. Перемены есть.  Потому  и  жить  интересно,
хотя годы набегают. Одумались, огляделись. Ты когда-нибудь болел так,  чтобы
заново вкус жизни ощутить?
     - Что-то не помню,- со всей непосредственностью ответил Едигей.-  Разве
что после контузии...
     - Да ты здоров как бык! - рассмеялся Елизаров.- Я  вообще-то  и  не  об
этом. Просто к слову... Так вот. Партия сама сказала первое слово.  Очень  я
этим доволен, хотя в личном плане причин особых нет. А вот отрадно на душе и
надежды питаю, как в молодости. Или это оттого, что на самом деле старею? А?
     - А ведь я, Афанасий Иванович, как раз по такому делу прибыл.
     - То есть как? - не понял Елизаров.
     - Может быть, помните? Я вам рассказывал об Абуталипе Куттыбаеве.
     - А, ну как же, как же! Прекрасно помню. Вон оно что.  А  ты  в  корень
глядишь. Молодец. И не откладывая сразу прибыл.
     - Да это не я молодец. Укубала надоумила. Только вот с  чего  начинать?
Куда идти?
     - С чего начинать? Это мы должны с тобой обсудить. Дома,  за  чаем,  не
торопясь   обсудим,   что   к   чему.-   И,   помолчав,   Елизаров    сказал
многозначительно: - Времена-то как меняются, Едигей,  года  три  назад  и  в
мыслях не шевельнулось бы приехать  по  такому  делу.  А  теперь  -  никаких
опасений. Так и должно быть в принципе. Надо, чтобы все  мы,  все  до  едина
держались этой справедливости. И никому никаких исключительных прав.  Я  так
понимаю.
     - Вам-то здесь виднее, к тому же  вы  ученый  человек,-  высказал  свое
Едигей,- у нас на митинге в депо тоже об этом говорилось. А я сразу  подумал
тогда об Абуталипе, давно эта боль сидит во мне.  Хотел  даже  выступить  на
митинге. Речь не просто о справедливости. У Абуталипа  дети  ведь  остались,
подрастают, старшему в школу этой осенью...
     - А где они сейчас, семья-то?
     - Не знаю, Афанасий Иванович, как уехали тогда, скоро уже три года, так
и не знаем.
     -  Ну,  это  не  страшно.  Найдем,  разыщем.  Сейчас  главное,   говоря
юридически, возбудить вопрос о деле Абуталипа.
     - Вот-вот. Вы сразу нашли нужное слово. Потому и приехал я к вам.
     - Думаю, что не напрасно приехал.

     Как знал, так оно и получилось. Очень скоро, буквально через три недели
по возвращении Едигея, прибыла бумага  из  Алма-Аты,  в  которой  черным  по
белому было написано, что бывший рабочий разъезда Боранлы-Буранный  Абуталип
Куттыбаев, умерший во время следствия, полностью реабилитирован за неимением
состава  преступления.  Так  и  было  сказано!  Бумага  предназначалась  для
оглашения ее в коллективе, где работал пострадавший.
     Почти  одновременно  с  этим  документом  пришло  письмо  от   Афанасия
Ивановича Елизарова. То  было  знаменательное  пи