олнялись в срок.
     Погода стояла распрекрасная  для  сарозеков  -  коричневая  осень,  как
хлебная корка! А потом зима подоспела.  Снег  лег  сразу.  И  тоже  красиво,
белым-бело стало вокруг. И среди великого белого безмолвия  черной  ниточкой
протянулись железная дорога, а по ней, как всегда, шли и шли поезда. И сбоку
этого движения среди снежных всхолмлений притулился  маленький  поселочек  -
разъезд Боранлы-Буранный. Несколько домиков и прочее...  Проезжие  скользили
равнодушным взглядом из вагонов, или на минутку просыпалась в них мимолетная
жалость к одиноким жителям разъезда...
     Но напрасной была та мимолетная жалость. Боранлинцы переживали  хороший
год, если не считать  дикого  летнего  пекла,  но  то  было  уже  позади.  А
вообще-то повсюду жизнь понемногу, со скрипом налаживалась  после  войны.  К
Новому году опять ожидали снижения цен на продукты и промтовары,  и  хотя  в
магазинах было далеко не всего навалом, но все-таки год от года лучше...
     Обычно Новому году боранлинцы не придавали особого значения, не ждали с
трепетом полуночи. Служба  на  разъезде  шла  невзирая  ни  на  что,  поезда
двигались, ни на минуту не считаясь с тем, где и когда наступит Новый год  в
пути. Опять же зимой и по хозяйству дел прибавляется. Печи надо  топить,  за
скотом больше присмотра и на выпасе и в загонах. Умается человек за день,  и
уж, кажется, ему лучше бы отдохнуть, лечь пораньше.
     Так и шли годы один за другим...
     А канун пятьдесят  третьего  года  на  Боранлы-Буранном  был  настоящим
праздником. Праздник затеяла, конечно, семья Куттыбаевых. Едигей примкнул  к
новогодним приготовлениям уже под конец. Началось все с того, что Куттыбаевы
решили устроить детям елку. А где взять елку в сарозеках, легче  найти  яйца
ископаемого динозавра.  Елизаров  ведь  обнаружил,  бродя  по  геологическим
тропам, миллионнолетние динозавровы яйца в сарозеках. В камень  превратились
те яйца, каждое величиной  с  огромный  арбуз.  Увезли  находку  в  музей  в
Алма-Ату. Об этом в газетах писали.
     Пришлось Абуталипу Куттыбаеву ехать по морозам в Кумбель и там добиться
в станционном месткоме, чтобы одну из пяти елок, прибывших на такую  большую
станцию, все же отдали в Боранлы-Буранный. С этого все и пошло.
     Едигей стоял как раз возле склада, получал у начальника разъезда  новые
рукавицы для работы, когда, морозно  тормозя,  остановился  на  первом  пути
закуржавелый  со   степного   ветра   товарняк.   Длинный   состав,   сплошь
пломбированные четырехосные вагоны. С открытой площадки последнего вагона, с
трудом переставляя окоченевшие ноги в смерзшихся сапогах, спустился на землю
Абуталип. Кондуктор состава, сопровождавший  поезд,  в  огромном  тулупе,  в
наглухо  завязанной  меховой  шапке,  неуклюже  теснясь  на  площадке,  стал
подавать ему что-то громоздкое. Плка, догадался Едигей и удивился очень.
     - Эй, Едигей! Буранный! Поди сюда,  помоги  человеку!  -  окликнул  его
кондуктор, спешиваясь всей тушей со ступеней вагона.
     Едигей поспешил и, когда подошел, перепугался за  Абуталипа.  Белый  до
бровей,  весь  в  снежной  пороше,  закоченел  Абуталип  так,  что  губы  не
двигаются. Рукой шевельнуть не может. А рядом  елка,  это  колючее  деревце,
из-за которого Абуталип чуть не отправился на тот свет.
     - Что ж это люди у вас так ездят! - прохрипел недовольно кондуктор.Душа
вон отлетит на ветрище сзади. Хотел тулуп свой скинуть, так сам застыну.
     Едва совладав с губами, Абуталип извинился:
     - Извините, так получилось. Я сейчас отогреюсь, тут рядом.
     - Я ж ему говорил,- обращаясь к Едигею, бурчал кондуктор.- Я в  тулупе,
а под тулупом стеганая одежда, в валенках, в шапке, и то, пока сдам перегон,
глаза на лоб лезут. Разве ж так можно!
     Едигею было неловко:
     - Хорошо, учтем, Трофим! Спасибо. Отправляйся, доброго тебе пути.
     Он подхватил елку. Она была холодная, небольшая, с человека.  Ощутил  в
хвое зимний лесной дух. Сердце екнуло  -  вспомнились  фронтовые  леса.  Там
такого ельника было видимо-невидимо. Танками валили, снарядами корчевали.  А
ведь не думалось, что когда-нибудь дорого станет запах еловый вдохнуть.
     - Пошли,- сказал Едигей и взглянул  на  Абуталипа,  вскидывая  елку  на
плечо.
     На стянутом холодом, с застывшими слезами на щеках сером лице Абуталипа
сияли из-под белых бровей  живые,  радостные,  торжествующие  глаза.  Едигею
вдруг стало страшно: оценят ли дети его отцовскую преданность? Ведь в  жизни
сплошь и рядом бывает совсем наоборот. Вместо признательности -  равнодушие,
а  то  и  ненависть.  "Избави  бог  его  от  такого.  Хватит  ему  и  других
бед",подумал Едигей.
     Первым увидел елку старший из Куттыбаевых - Даул. Он радостно  закричал
и шмыгнул в двери барака. Оттуда  выскочили  без  верхней  одежды  Зарипа  и
Эрмек.
     - Елка, елка! Смотри, какая  елка!  -  ликовал  Даул,  отчаянно  прыгая
вокруг.
     Зарипа была обрадована не меньше:
     - Ты все-таки достал ее! Как здорово!
     А Эрмек,  оказывается,  никогда  еще  не  видел  елку.  Он  смотрел  не
отрываясь на ношу дяди Едигея.
     - Мама, это елка, да? Она хорошая ведь, да? Она будет жить у нас дома?
     - Зарипа,- сказал Едигей,- из-за этой, как говорят русские,  елки-палки
ты могла получить замороженного мужа. Давай побыстрей домой отогревать  его.
Прежде всего сапоги надо стянуть.
     Сапоги примерзли. Абуталип морщился, стиснув зубы,  стонал,  когда  все
дружно пытались стащить их с ног. Детишки особенно усердствовали. То так, то
эдак  хватались  они  ручонками  за  тяжеленные   яловые   сапоги,   каменно
прихваченные морозом к ногам.
     - Ребята, не мешайтесь, ребята, дайте я сама! - отгоняла  их  мать.  Но
Едигей счел необходимым сказать ей вполголоса:
     - Не тронь их, Зарипа. Пусть, пусть потрудятся.
     Он нутром своим понял, что для Абуталипа это высшее воздаяние - любовь,
сопереживание детей. Значит, они уже люди, значит, они уже  что-то  смыслят.
Особенно трогательно и потешно было смотреть на  младшего.  Эрмек  почему-то
называл отца папикой. И никто  его  не  поправлял,  поскольку  то  было  его
собственной "модификацией" одного из вечных и первоначальных слов  на  устах
людей.
     - Папика! Папика! - озабоченно суетился он, раскрасневшись  от  тщетных
усилий. Его кудри распушились, глаза пылали желанием совершить нечто  крайне
необходимое, а сам он был так серьезен, что невольно хотелось засмеяться.
     Конечно, надо было сделать  так,  чтобы  ребята  достигли  своей  цели.
Едигей нашел способ. Сапоги к тому времени начали оттаивать и их можно  было
сдернуть, не причиняя особой боли Абуталипу.
     - А ну, ребята, садись за мной. Будем как поезд - один другого  тянуть.
Даул, ты держись за меня, а ты, Эрмек, хватайся за Даула.
     Абуталип понял замысел Едигея и одобрительно закивал, заулыбался сквозь
слезы, навернувшиеся с холода в тепле.
     Едигей сел напротив Абуталипа, за ним прицепились дети,  и,  когда  они
приготовились, Едигей начал стаскивать сапог.
     - А ну, ребята, посильней, подружней тяните! А то я один не смогу.  Сил
не хватит. Давай-давай, Даул, Эрмек! Посильней!
     Ребята пыхтели позади, вовсю стараясь помочь. Зарипа была  болельщицей.
Едигей нарочно делал вид, что ему трудно, и когда наконец первый  сапог  был
снят, ребята  победно  закричали.  Зарипа  кинулась  растирать  мужу  ступню
шерстяным платком, но Едигей всех приостановил:
     - А ну, ребята, а ну, мама! Вы что ж это?  А  второй  сапог  кто  будет
тянуть? Или так и оставим отца одна нога босая, а другая в  мерзлом  сапоге?
Хорошо будет?
     И все  расхохотались  отчего-то.  Долго  смеялись,  катались  по  полу.
Особенно ребята и сам Абуталип.
     И кто знает, так думал потом об этом Буранный Едигей, много раз пытаясь
отгадать ту страш-ную загадку, кто знает, быть может, именно в  этот  момент
где-то очень далеко от  Боранлы-Буранного  имя  Абуталипа  Куттыбаева  вновь
всплыло в бумагах и люди, получившие  ту  бумагу,  решили  на  ее  основании
вопрос, о котором никто ни сном ни духом не помышлял ни в этой семье, ни  на
разъезде.
     Беда свалилась как снег на голову. Хотя, конечно, будь, скажем,  Едигей
поопытней в таких делах, похитрей, может, если бы и не догадался, то смутная
тревога закралась бы в душу.
     А отчего было тревожиться? Всегда поближе  к  концу  года  приезжал  на
разъезд участковый ревизор. По графику объезжал он разъезд за разъездом,  от
станции  к  станции.  Приедет,  день-два  побудет,  проверит,  как  зарплата
выдавалась, как материалы расходовались и всякое прочее, напишет акт ревизии
вместе с начальником разъезда и еще  с  кем-нибудь  из  рабочих  и  уедет  с
попутным.  Сколько  там  делов-то,  на  разъезде?   Едигей,   бывало,   тоже
расписывался  в  актах  ревизии.  В  этот  раз  ревизор  дня  три  пробыл  в
Боранлы-Буранном. Ночевал в дежурном домике, в главном  помещении  разъезда,
где была связь да  комнатушка  начальника,  именуемая  кабинетом.  Начальник
разъезда Абилов все бегал, чай носил ему в чайнике. Заглянул  к  ревизору  и
Едигей. Сидел человек, дымил над бумагами. Едигей  думал  -  может,  кто  из
прежних  знакомых,  но  нет,  этот  был   незнакомый.   Краснощекий   такой,
редкозубый, в очках, седеющий. Странная прилипающая улыбчивость мелькнула  в
его глазах.
     А поздно вечером встретились. Едигей возвращался со  смены,  смотрит  -
ревизор прохажива-ется  возле  дежурки  под  фонарем.  Воротник  мерлушковый
поднял, в мерлушковой папахе, в очках, курит  задумчиво,  хрустит  подошвами
сапог по песочку.
     - Добрый вечер. Что, покурить вышли? Наработались? - посочувствовал ему
Едигей.
     -  Да,  конечно,-  ответил  тот,  полуулыбаясь.-  Нелегко.-   И   опять
полуулыбнулся.
     - Ну, ясно, конечно,- промолвил для приличия Едигей.
     - Завтра  с  утра  уезжаю,-  сообщил  ревизор.-  Подойдет  семнадцатый,
приостановится. И я  поеду.-  Он  опять  полуулыбнулся.  Голос  у  него  был
приглушенный, вымученный даже. А глаза смотрели с прищуром,  вглядывались  в
лицо.- Так вы и будете Едигей Жангельдин? - осведомился ревизор.
     - Да, я самый.
     -  Я  так  и  думал.-  Ревизор  уверенно  дыхнул  дымом  сквозь  редкие
зубы.Бывший фронтовик. На разъезде  с  сорок  четвертого.  Путейцы  Буранным
прозывают.
     - Да, верно,- простодушно отвечал Едигей. Ему было приятно, что тот так
много знал о нем, но и удивился в то же время, как, зачем  ревизор  все  это
разузнал и запомнил.
     - А у меня память хорошая,-  полуулыбаясь,  продолжал  ревизор,  видимо
догадываясь,  о  чем  думает  Едигей.-   Я   ведь   тоже   пишу,   как   ваш
Куттыбаев,кивнул он, пуская струю дыма в сторону освещенного окна, в  проеме
которого склонялась, как всегда, над своими записями на  подоконнике  голова
Абуталипа.- Третий день наблюдаю - все пишет и  пишет.  Понимаю.  Сам  пишу.
Только я стихами занимаюсь. В  деповском  многотиражке  почти  каждый  месяц
печатаюсь. У нас там кружок литературный.  Я  им  руковожу.  И  в  областной
газете помещался - на Восьмое марта однажды, на Первое мая в нынешнем году.
     Они помолчали. Едигей уже собирался  попрощаться  и  уйти,  но  ревизор
снова заговорил:
     - А он о Югославии пишет?
     - Честно говоря, не знаю толком,- ответил  Едигей.-  Кажется.  Ведь  он
партизанил там. Он для детей своих пишет.
     - Слышал. Я тут порасспросил Абилова. Он и в  плену  побывал,  выходит.
Вроде и учительствовал какие-то годы. А теперь решил проявить себя с помощью
пера,- скрипуче хихикнул он.- Но это не так  просто,  как  кажется.  Я  тоже
задумываюсь над крупной вещью. Фронт, тыл, труд будет. Да времени  у  нашего
брата вовсе нет. Все по командировкам...
     - Он тоже, по ночам только. А днем работает,- вставил Едигей.
     Они снова помолчали. И опять Едигей не успел уйти.
     -  Ну  и  пишет,  ну  и  пишет,  головы  не  поднимает,-  все  так   же
полуулыбаясь, осклабился ревизор, вглядываясь в силуэт Абуталипа у окна.
     - Так надо же чем-то заниматься,- ответил ему на  то  Едигей.-  Человек
грамотный. Вокруг никого и ничего. Вот и пишет.
     - Ага,  тоже  идея.  Вокруг  никого  и  ничего,-  прищуриваясь,  что-то
соображая, пробормотал ревизор.- А ты себе волен, а вокруг никого и  ничего,
тоже идея... А ты себе волен...
     На том они попрощались. И в следующие дни нет-нет да мелькала мысль  не
забыть рассказать Абуталипу о том случайном разговоре с ревизором, да как-то
не получалось, а потом и вовсе забылось.
     Дел было много к зиме. И, главное, Каранар пришел в  великое  движение.
Ведь морока, вот ведь где наказание хозяину! Как атанша* Каранар созрел  два
года назад. Но в те два года еще не так бурно проявлялись его  страсти,  еще
можно было с ним сладить, припугнуть, подчинить строгому окрику. К  тому  же
старый самец в боранлинском стаде - давнишний казангаповский  верблюд  -  не
давал ему еще развернуться. Бил его, грыз, отгонял  от  маток.  Но  степь-то
широкая. С одного края отгонит, он с другого поспевает.  И  так  целый  день
гонял его старый атан, а потом выбивался из сил. И тогда молодой да  горячий
атанша Каранар не мытьем, так катаньем достигал-таки своей цели.

     * Атанша - молоденький атан, молодой самец.

     Но в  новый  сезон,  с  наступлением  зимних  холодов,  когда  в  крови
верблюдов снова просыпался извечный зов природы, Каранар оказался  верховным
в боранлинском стаде. Достиг Каранар могущества,  достиг  сокрушающей  силы.
Запросто загнал старого казангаповского атана под обрыв и в безлюдной  степи
избил, истоптал, изгрыз его до полусмерти, благо некому было разнять  их.  В
этом неумолимом законе природа была последовательна -  теперь  настал  черед
Каранара оставлять по себе потомство.
     На этой почве, однако,  Казангап  с  Едигеем  впервые  поссорились.  Не
стерпел Казангап при виде жалкого зрелища - затоптанного  атана  своего  под
обрывом. Вернулся с выпасов мрачный и бросил Едигею:
     - Что же ты допускаешь такое дело? Они скоты, но мы-то  с  тобой  люди!
Это же смертоубий-ство учинил твой Каранар. А ты его спокойно  отпускаешь  в
степь!
     - Не отпускал  я  его,  Казаке.  Сам  он  ушел.  Как  мне  его  держать
прикажешь? На цепях? Так он цепи  рвет.  Сам  знаешь,  не  случайно  сказано
исстари: "Кюш атасын танымайды"*. Пришла его пора.

     * Сила отца не признает.

     - А ты и рад. Но подожди, то ли еще будет. Ты его щадишь, не хочешь ему
ноздри прокалы-вать для шиши*, но ты  еще  поплачешь,  погоняешься  за  ним.
Такой зверь в одном стаде  не  успоко-ится.  Он  пойдет  по  всем  сарозекам
биться. И никакого удержу ему не будет. Припомнишь тогда мои слова...

     * Ш и ш ь - деревянная заноза, продеваемая в верхние губы верблюда.

     Не стал Едигей распалять Казангапа, уважал  его,  да  и  прав  был  тот
вообще-то. Пробормотал примирительно:
     - Сам же ты его  мне  подарил  сосунком,  а  теперь  ругаешься.  Ладно,
подумаю, что-нибудь сделаю, чтобы управу на него найти.
     Но обезображивать такого красавца, как Каранар,- прокалывать ему ноздри
и продевать деревянную шишь - опять же  рука  не  поднималась.  Сколько  раз
потом действительно вспоминал он слова Качангапа и сколько  раз,  доведенным
до бешенства, клялся, что не посмотрит ни  на  что,  и  все-таки  не  трогал
верблюда. Подумывал одно время кастрировать и тоже не посмел, не  переси-лил
себя. А годы шли, и всякий раз  с  наступлением  зимних  холодов  начинались
мытарства, поиски бушующего в гоне неистового Каранара...
     С той зимы все и началось. Запомнилось.  И  пока  усмирял  Каранара  да
приспосабливал загон, чтобы накрепко запереть его, тут и Новый год подкатил.
А Куттыбаевы как раз затеяли елку. Для  всей  боранлинской  детворы  большое
событие было. Укубала с дочерьми прямо-таки перебрались в барак Куттыбаевых.
Весь день занимались  приготовлением  и  украшали  елку.  Идя  на  работу  и
возвращаясь с работы, Едигей тоже первым делом заходил взглянуть на  елку  у
Куттыбаевых. Все красивей, все нарядней становилась она, расцветала в лентах
и игрушках самодельных. Тут уж женщинам  надо  отдать  должное  -  Зарипа  и
Укубала постарались ради малышей, все свое  мастерст-во  приложили.  И  дело
было, пожалуй, не столько в самой елке, сколь в новогодних надеждах, в общем
для всех безотчетном ожидании неких скорых и счастливых перемен.
     Абуталип на этом не успокоился, вывел детвору  во  двор,  и  стали  они
катать  большую  снежную  бабу.  Вначале  Едигей  подумал,  что  они  просто
забавляются,  а  потом  восхитился  этой   выдумкой.   Огромная,   почти   в
человеческий рост снежная бабища, эдакое смешное чудище с черными глазами  и
черными бровями из углей, с красным носом и улыбающейся пастью,  с  облезлым
лисьим казан-гаповским малахаем на голове встала перед  разъездом,  встречая
поезда. В одной "руке" баба держала железнодорожный зеленый  флажок  -  путь
открыт, а в другой фанеру с поздравлением: "С Новым,  1953  годом!"  Здорово
тогда получилось! Эта баба долго стояла еще и после 1 января...
     31 декабря уходящего года  днем  до  самого  вечера  боранлинские  дети
играли вокруг елки и во дворе. Там же были заняты и взрослые,  свободные  от
дежурств. Абуталип рассказывал с утра Едигею, как  рано  утром  приползли  к
нему в постель ребята, сопят, возятся, а он прикинулся крепко спящим.
     "- Вставай,  вставай,  папика!  -  Эрмек  тормошит.-  Скоро  Дед  Мороз
приедет. Пойдем встречать.
     - Хорошо,- говорю.- Вот сейчас встанем,  умоемся,  оденемся  и  пойдем.
Обещал приехать.
     - А каким поездом? - Это старший спрашивает.
     - А любым,- говорю,- для Деда Мороза любой поезд  остановится  даже  на
нашем разъезде.
     - Тогда надо вставать побыстрее!
     Да, значит, собираемся торжественно, серьезно так.
     - А как же мама? - спрашивает Даул.- Она ведь тоже хочет  увидеть  Деда
Мороза?
     - Конечно,- говорю,- а как же. Зовите и ее.
     Собрались и все вместе вышли из дома. Ребята побежали вперед к дежурке.
Мы за ними. Бегают ребята вокруг да около, а Деда Мороза нет.
     - Папика, а где же он?
     Глаза у Эрмека, знаешь, такие - хлоп-хлоп.
     - Сейчас,- говорю,- не спешите. Узнаю у дежурного.
     Вхожу в дежурку, я там с вечера припрятал  записку  от  Деда  Мороза  и
мешочек с подарками. Вышел, они ко мне:
     - Ну что, папика?
     - Да вот,- говорю,- оказывается, Дед Мороз  оставил  вам  записку,  вот
она: "Дорогие мальчуганы - Даул и Эрмек! Я приехал на ваш знаменитый разъезд
Боранлы-Буранный рано утром, в пять часов. Вы еще спали, было очень холодно.
Да и сам я  холодный,  борода  вся  из  морозной  шерсти  у  меня.  А  поезд
остановился только на две минутки. Вот успел  записку  написать  и  оставить
подарки. В мешочке всем ребятам разъезда от меня по одному яблоку и  по  два
ореха. Не обижайтесь, дел у меня впереди много. Поеду к другим ребятам.  Они
меня тоже ждут. А к вам на следующий  Новый  год  постараюсь  приехать  так,
чтобы  мы  встретились.  А  пока  до  свидания.  Ваш  Дед  Мороз,  Аяз-ата".
Постой-постой, а тут еще какая-то приписка.  Очень  торопливо,  неразборчиво
написано. Наверно, уже поезд отходил. А, вот, разобрал: "Даул, не  бей  свою
собачку. Я слышал, как однажды она громко  заскулила,  когда  ты  ударил  ее
калошей. Но потом  я  больше  не  слышал.  Наверно,  ты  стал  лучше  к  ней
относиться. Вот и все. Еще раз ваш Аяз-ата". Постой-постой, тут  еще  что-то
пакорябало. А, понял: "Смежная баба у вас очень здорово получилась. Молодцы.
Я поздоровался с ней за руку".
     Ну, они, конечно, обрадовались. Записка Деда Мороза убедила  их  сразу.
Никаких обид. Только начали спорить, кто понесет мешочек  с  подарками.  Тут
мать рассудила их:
     - Сначала десять шагов понесет Даул, он старший. А потом  десять  шагов
ты, Эрмек, ты младший..."
     Посмеялся от души и Едигей: "Надо же, будь я на их месте, тоже  поверил
бы".
     Зато днем среди детв