ак-мойпак-ские  соседи.  И
он пересилил себя. Торжествующе  вскрикнул  и  принялся  угрожать  верблюду,
заставляя его лечь на землю. Надо было его оседлать.  Буранный  Каранар  все
еще сопротивлялся, вопил и рычал, обдавая хозяина влажным  дыханием  горячей
ревущей пасти,  но  хозяин  оставался  непреклонным.  Он  заставил  верблюда
покориться.
     - Коспан, сбрасывай сюда седло и отгони  этих  верблюдиц  подальше,  за
сопку, чтобы он их не видел! - прокричал Едигей Коспану.
     Тот сразу скинул седло с верховой верблюдицы, а  сам  побежал  отгонять
Каранарово стадо. Тем временем все было покончено  -  Едигей  быстро  уложил
седло на Каранара и, когда прибежал Коспан и принес Едигею  брошенную  шубу,
быстро оделся и не мешкая водрузился верхом  на  оседланного  и  обузданного
Каранара.
     Разъяренный верблюд еще пытался вернуться к разлученным  маткам,  хотел
даже, закидывая голову набок, достать зубами хозяина. Но  Едигей  знал  свое
дело. И, несмотря на рыки и  злобные  вопли,  на  раздраженное  несмолкаемое
вытье Каранара, Едигей упорно гнал  его  по  снежной  степи  и  все  пытался
вразумить.
     - Перестань! Хватит! - говорил он ему.- Замолчи!  Все  равно  назад  не
вернешься. Дурная ты голова! Думаешь, я тебе зла желаю?  Да  не  будь  меня,
сейчас бы тебя пристрелили как вредного бешеного зверя. А что скажешь? Ты же
взбесился, это верно, еще как верно! Взбесился, ведешь  себя  как  последний
сумасброд! А не то зачем приперся сюда, своих маток  тебе  не  хватало?  Вот
учти, доберемся до дома - и конец твоим куролесиям по чужим стадам! На  цепь
посажу, и ни шагу тебе не будет свободы, раз ты такой оказался!
     Грозился  Буранный  Едигей  больше  для  того,  чтобы   оправдаться   в
собственных глазах. Силой уводил Каранара от его ак-мойнакских верблюдиц.  И
это было вообще-то несправедливо! Был бы он смирным животным - какой вопрос!
Вот ведь бросил Едигей верховую верблюдицу  у  Коспана.  Коспан  обещал  при
случае пригнать ее на Боранлы-Буранный - и никаких тебе проблем, все мило  и
хорошо. А с этим окаянным одни неприятности.
     Через некоторое время смирился Буранный Каранар  и  с  тем,  что  снова
оказался под седлом, и с тем, что снова попал под начало хозяина. Кричал уже
поменьше, выровнял, убыстрил шаг  и  вскоре  достиг  высшего  хода  -  бежал
тротом,  стриг  ногами  расстояние  сарозеков  как  заведенный.   И   Едигей
успокоился, уселся поудобней между упругими горбами, застегнулся  от  ветра,
поплотней подвязал  малахай  и  теперь  с  нетерпением  ждал  приближения  к
боранлинским местам.
     Но было еще достаточно далеко до дома. День  выдался  сносный.  Немного
ветреный, немного облачный. Метели в ближайшие часы можно было не опасаться,
хотя ночью вполне могло запуржить.  Буранный  Едигей  возвращался  довольный
тем, что удалось изловить и обуздать Каранара, а особенно вчерашним  вечером
у Коспана, домброй и пением Эрлепеса.
     И Едигей невольно вернулся к мыслям о  своей  незадачливой  жизни.  Вот
ведь беда! Как сделать, чтобы никто не пострадал и чтобы боль свою не таить,
а сказать напрямик - так и так,  мол,  Зарипа,  люблю  тебя.  И  если  детям
Абуталипа не будет ходу с  фамилией  отца,  то,  если  Зарипу  это  устроит,
пожалуйста, пусть запишет этих ребят  на  его,  Едигея,  фамилию.  Он  будет
только счастлив, если его фамилия пригодится Даулу  и  Эрмеку.  И  пусть  не
будет им никаких помех и преград в жизни.  И  пусть  добиваются  они  успеха
своими силами и умением. Жалко разве для этого фамилию отдать? Да,  и  такие
мысли навещали по пути Буранного Едигея.
     Уже день клонился к исходу. Неутомимый Каранар как ни  противился,  как
ни  ярился,  но  под  верхом  шел  добросовестно.  Вот   впереди   открылись
боранлинские лога, вот знакомые буераки, заметен-ные сугробами, вот  большое
всхолмление - и впереди  на  излучине  железной  дороги  приткнулся  разъезд
Боранлы-Буранный. Дымки вьются над трубами. Как-то  там  его  родные  семьи?
Вроде бы отлучился всего на день, а тревога такая, будто целый год здесь  не
был. И соскучился здорово - особенно по детишкам. Завидев впереди поселение,
Каранар еще прибавил шагу. Припотевший, разгоряченный шел, широко раскидывая
ноги, выбрасывая изо рта клубы пара. Пока Едигей  приближал-ся  к  дому,  на
разъезде успели встретиться и разминуться два товарных поезда. Один пошел на
запад, другой на восток...
     Едигей остановился на задах, во дворе, чтобы сразу же запереть Каранара
в загон. Спешился, ухватил врытую  в  землю  на  перекладине  толстую  цепь,
сковал ею переднюю ногу верблюда. И оставил его в покое.  "Пусть  поостынет,
потом расседлаю",- решил он про себя. Спешил он почему-то очень.  Распрямляя
затекшие спину и ноги, Едигей выходил из  загона,  когда  прибежала  старшая
дочка - Сауле. Едигей обнял ее, неловко двигаясь в шубе, поцеловал.
     - Замерзнешь,- сказал он ей. Она  была  легко  одета.-  Беги  домой.  Я
сейчас.
     - Папа,- сказала Сауле, ласкаясь к отцу,- а Даул и Эрмек уехали.
     - Куда уехали?
     - Совсем уехали. С мамой. Сели на поезд и уехали.
     - Уехали? Когда уехали? - все еще не понимая, о чем  речь,  переспросил
он, глядя в глаза дочери.
     - Да сегодня утром еще.
     - Вот как! - дрогнувшим голосом отозвался Едигей.- Ну  ты  беги,  домой
беги,- отпустил он девочку.- А я потом, потом. Иди, иди сейчас...
     Сауле скрылась за углом. А Едигей быстро,  даже  не  прикрыв  за  собой
калитку загона, как был в шубе поверх  ватника,  направился  прямо  в  барак
Зарипы. Шел и не верил. Ребенок мог что-то напутать. Не должно быть  такого.
Но крыльцо было потоптано многими следами. Едигей  резко  потянул  дверь  за
скобу и, переступив порог, увидел покинутую, уже давно простывшую комнату  с
разбросанным повсюду ненужным хламом. Ни детей, ни Зарипы!
     - Как же так? - прошептал Едигей в пустоту, все еще не желая понять  до
конца, что произош-ло.- Значит, уехали? - сказал  он  удивленно  и  скорбно,
хотя совершенно очевидно было, что люди уехали отсюда.
     И ему стало плохо, так плохо, как никогда за  всю  прожитую  жизнь.  Он
стоял в шубе посреди комнаты, у холодной печи, не понимая, что  делать,  как
быть дальше, как остановить в себе кричащую, рвущуюся наружу обиду и утрату.
На подоконнике лежали забытые Эрмеком гадательные камушки,  те  самые  сорок
один  камушек,  на  которых  научились  они  гадать,   когда   вернется   не
существующий давно их отец, камушки надежды и любви. Едигей сгреб  в  горсть
гадательные камушки, зажал их в руке - вот и все,  что  осталось.  Больше  у
него не хватило сил, он отвернулся к  стене,  прижимаясь  горячим  горестным
лицом к холодным доскам, и зарыдал сдавленно и безутешно. И пока он  плакал,
из руки его и то и дело падали на пол камушки один за другим.  Он  судорожно
пытался удержать их в дрожащей руке, но рука не подчинялась ему,  и  камушки
выскальзывали и падали на пол с глухим  стуком  один  за  другим,  падали  и
закатывались по разным углам опустевшего дома...
     Потом он обернулся, сползая по стене, медленно опустился на корточки  и
сидел так в шубе и нахлобученном малахае, подперев  спиной  стену  и  горько
всхлипывая. Достал из кармана шарфик, подаренный накануне Зарипой, и  утирал
им слезы...
     Так сидел он в  покинутом  бараке  и  пытался  понять,  что  произошло.
Выходит, Зарипа уехала с детьми в его отсутствие нарочно. Значит,  она  того
хотела или боялась, что он не отпустит их. Да он и не отпустил бы  их  ни  в
коем случае, ни за что. Чем бы это ни кончилось, не  отпустил  бы,  будь  он
здесь. Но теперь было поздно гадать, как  и  что  было  бы,  не  будь  он  в
отъезде. Их не было. Не было Зарипы! Не  было  мальчиков!  Да  разве  бы  он
разлучился  с  ними?  Это  все  Зарипа,  поняла,  что  лучше  уехать  в  его
отсутствие. Облегчила себе отъезд, но не подумала о нем, о том, как  страшно
будет ему застать опустевший барак.
     И кто-то ведь остановил ей поезд на разъезде! Кто-то! Да известно кто -
Казангап, кто же еще! Только он не срывал, конечно, стоп-кран, как Едигей  в
день смерти Сталина, а договорился, упросил начальника  разъезда  остановить
какой-нибудь пассажирский поезд. Это такой тип... И  Укубала,  должно  быть,
приложила руку, чтобы побыстрей выпроводить их вон отсюда! Ну подождите  же!
И кровь мщения глухо и черно вскипела, зажигая мозг,-  хотелось  ему  сейчас
собраться с силами и сокрушить все и вся на этом богом  проклятом  разъезде,
именуемом Боранлы-Буранный, сокрушить  дотла,  чтобы  щепочки  не  осталось,
сесть на Каранара и укатить в  сарозеки,  подохнуть  там  в  одиночестве  от
голода  и  холода!  Так  он  сидел  на  покинутом  месте   -   обессилевший,
опустошенный, потрясенный случившимся.  Осталось  только  тупое  недоумение:
"Зачем уехала, куда уехала? Зачем уехала, куда уехала?"
     Потом он появился дома. Укубала молча приняла его шубу, шапку,  валенки
отнесла в угол. По застывшему, как  камень,  серому  лицу  Буранного  Едигея
трудно было определить, что он  думает  и  что  намерен  делать.  Глаза  его
казались незрячими. Они ничего не выражали, затаили  в  себе  нечеловеческое
усилие, которое  он  прилагал,  чтобы  оставаться  сдержанным.  Укубала  уже
несколько раз в ожидании мужа ставила самовар. Самовар кипел,  в  нем  полно
было тлеющего древесного угля.
     - Чай горячий,- сказала жена.- С огня.
     Едигей  молча  глянул  на  нее  и  продолжал  хлебать  кипяток.  Он  не
чувствовал кипятка. Оба напряженно ждали разговора.
     - Зарипа уехала отсюда с детьми,- промолвила наконец Укубала.
     - Знаю,-  не  поднимая  головы  от  чая,  коротко  буркнул  Едигей.  И,
помолчав, спросил, все так же не поднимая головы от чая: - Куда уехала?
     - Этого она нам не сказала,- ответила Укубала.
     На том они замолчали. Обжигаясь крутым чаем и невзирая на  это,  Едигей
занят был лишь одним: только бы не взорваться, только бы не разнести тут все
вдребезги, не напугать детей, только бы не натворить беды...
     Кончив пить чай,  он  снова  стал  собираться  на  улицу.  Снова  надел
валенки, шубу, шапку.
     - Ты куда? - спросила жена.
     - Скотину посмотреть,- бросил он в дверях.
     Короткий зимний день успел тем временем кончиться. Быстро, почти  зримо
сгущался,  темнел  воздух  вокруг.  И  мороз  заметно   покрепчал,   поземка
зашевелилась, вскидываясь, змеясь бегущими гривами. Едигей хмуро прошагал  в
загон. И, войдя, раздраженно зыркнул глазами,  прикрикнул  на  рвавшегося  с
цепи Каранара:
     - Ты все  орешь!  Тебе  все  неймется!  Ну  так  ты  у  меня,  сволочь,
дождешься! С тобой у меня разговор короткий теперь! Теперь мне все нипочем!
     Едигей зло толкнул Каранара в бок, заматерился злым  матом,  расседлал,
отшвырнул прочь седло со спины верблюда и расцепил  на  его  ноге  цепь,  на
которой тот был прикован. Затем он взял его за повод, в  другой  руке  зажал
бич, намотанный на  кнутовище,  и  пошел  в  степь,  ведя  на  поводу  нудно
покрикиваю-щего, воющего с тоски атана. Несколько  раз  хозяин  оглядывался,
угрожающе замахивался, одергивал Буранного  Каранара,  чтобы  тот  прекратил
свой стон и вопль, но, поскольку это не  возымело  действия,  плюнул  и,  не
обращая внимания, шел угрюмо и терпеливо снося верблюжий ор, шел  упрямо  по
глубокому снегу, по поземке,  по  сумеречному  полю,  темнеющему,  теряющему
постепенно очертания. Он тяжело дышал, но шел не останавливаясь, Долго  шел,
мрачно опустив голову. Отойдя от разъезда далеко за пригорок,  он  остановил
Каранара и учинил над ним жестокую расправу. Сбросив на  снег  шубу,  Едигей
быстро привязал повод  недоуздка  к  поясу  на  ватнике,  чтобы  верблюд  не
вырвался и не убежал и чтобы иметь руки свободными,  и,  ухватившись  обеими
руками за кнутовище, принялся стегать бичом атана, вымещая на нем  всю  свою
беду. Яростно, беспощадно хлестал он  Буранного  Каранара,  нанося  удар  за
ударом, хрипя, изрыгая ругательства и проклятия:
     - На тебе! На! Подлая скотина! Это все из-за тебя! Из-за тебя!  Это  ты
во всем виноват! И теперь я тебя отпущу, беги куда глаза глядят, но прежде я
тебя изувечу! На тебе! На! Ненасытная тварь! Тебе все мало! Тебе надо бегать
по сторонам. А она уехала тем часом с детьми! И  никому  из  вас  нет  дела,
каково мне! Как мне теперь жить на свете? Как мне жить без нее? Если вам все
равно, то и мне все равно. Так получай, получай, собака!
     Каранар кричал, рвался, метался под ударами бича и, обезумев от  страха
и боли, сбил хозяина с ног и побежал прочь, волоча его по  снегу.  Он  волок
хозяина с дикой, чудовищной силой, волок как бревно, лишь бы  избавиться  от
него, лишь бы освободиться, убежать туда, откуда его насильно вернули.
     - Стой! Стой! - вскрикивал Едигей, захлебываясь, зарываясь в снегу,  по
которому тащил его атан.
     Шапка слетела, сугробы били жаром и холодом в голову, в лицо, в  живот,
налезали за шею, за пазуху, в руках запутался  бич,  и  ничего  нельзя  было
поделать, чтобы как-то остановить атана, отвязать повод от ремня на поясе. А
тот волок его панически, безрассудно, видя в бегстве  спасение.  Кто  знает,
чем бы  все  это  кончилось,  если  бы  Едигею  не  удалось  каким-то  чудом
распустить ремень, сдернуть пряжку и тем спастись, не  то  задохнулся  бы  в
сугробах. Когда  он  уже  схватился  за  повод,  верблюд  проволок  его  еще
несколько метров и остановился, удерживаемый хозяином из последних сил.
     - Ах ты! - приходя в себя, бормотал Едигей, задыхаясь и пошатываясь.Так
ты так? Ну получай, скотина! И прочь, прочь с моих  глаз!  Беги,  проклятый,
чтобы никогда мне не видеть тебя! Пропади ты  пропадом!  Сгинь,  проваливай!
Пусть тебя пристрелят, пусть изведут, как бешеную собаку!  Все  из-за  тебя!
Подыхай в степи. И чтобы духу твоего близко не  было!  -  Каранар  убегал  с
криком  в  ак-мойнакскую  сторону,  а  Едигей  догонял  его,  стегал  бичом,
выпроваживал, отрекаясь, проклиная и матеря на чем свет  стоит.  Пришел  час
расплаты и разлуки. И потому Едигей долго кричал еще вслед:
     - Пропадай, чертова скотина! Беги! Подыхай там, ненасытная тварь!  Чтоб
тебе пулю в лоб закатили!
     Каранар убегал все дальше по сумеречному,  стемневшему  полю  и  вскоре
исчез в  метельной  мгле,  только  доносились  изредка  его  резкие  трубные
выклики. Едигей представил себе, как всю  ночь  напролет  без  устали  будет
бежать он сквозь метель туда, к ак-мойнакским маткам.
     - Тьфу! - плюнул Едигей и  повернул  назад  по  широкому,  пропаханному
собственным телом снежному следу. Без шапки, без шубы, с пылающей  кожей  на
лице и руках, брел он в темноте, волоча бич,  и  вдруг  почувствовал  полное
опустошение, бессилие. Он  упал  на  колени  в  снег  и,  согнувшись  в  три
погибели,  крепко  обнимая  голову,  зарыдал  глухо  и  надсадно.  В  полном
одиночестве, на коленях посреди сарозеков, он услышал, как движется ветер  в
степи, посвистывая, взвихриваясь, взметая поземку,  и  услышал,  как  падает
сверху снег. Каждая снежинка и миллионы снежинок, неслышно шурша, шелестя  в
трении по воздуху, казалось ему, говорили все о том, что не снести ему бремя
разлуки, что нет смысла жить без любимой женщины  и  без  тех  ребятишек,  к
которым он привязался, как не всякий отец. И ему захотелось  умереть  здесь,
чтобы замело его тут же снегом.
     - Нет бога! Даже он ни хрена не смыслит в жизни! Так что  же  ждать  от
других? Нет бога, нет  его!  -  сказал  он  себе  отрешенно  в  том  горьком
одиночестве среди ночных пустынных сарозеков. До этого он никогда не говорил
вслух такие слова. И даже тогда, когда Елизаров,  постоянно  памятуя  сам  о
боге, убеждал в то же время, что, с точки зрения науки, бога не  существует,
он не верил тому. А теперь поверил...
     И плыла Земля на кругах своих, омываемая вышними ветрами. Плыла  вокруг
Солнца и, вращаясь вокруг оси своей, несла  на  себе  в  тот  час  человека,
коленопреклоненного  на  снегу,  посреди  снежной  пустыни.  Ни  король,  ни
император, ни какой иной владыка не пал бы на  колени  перед  белым  светом,
сокрушаясь от утраты государства и власти с таким отчаянием, как  сделал  то
Буранный Едигей в день разлуки с любимой женщиной... И плыла Земля...

     Дня через три Казангап остановил Едигея  у  склада,  где  они  получали
костыли и подушки под рельсы для ремонта.
     - Что-то ты нелюдимый стал, Едигей,- сказал он  как  бы  между  прочим,
перекладывая  связку  железок  на  носилки.-  Ты  избегаешь  меня,  что  ли,
сторонишься почему-то, все никак не удается поговорить.
     Едигей резко и зло глянул на Казангапа.
     - Если мы начнем говорить, то я тебя придушу на месте. И ты это знаешь!
     - А я и не сомневаюсь, что ты готов придушить меня и, быть  может,  еще
кое-кого. А только с чего это ты так гневаешься?
     - Это вы принудили ее уехать! - высказал напрямик Едигей то, что мучило
и не давало ему покоя все эти дни.
     - Ну, знаешь,- покачал головой Казангап, и лицо его стало красным то ли
от гнева, то ли от стыда.- Если тебе такое пришло в голову, значит, ты дурно
думаешь не только о нас,  но  и  о  ней.  Скажи  спасибо,  что  женщина  эта
оказалась с великим умом, не то что ты. Ты думал когда-нибудь, чем бы  могло
все это кончиться? Нет? А она подумала и решила уехать, пока не поздно. И  я
помог ей уехать, когда она попросила меня о том. И я не  стал  допытываться,
куда она двинулась с детьми, и она не сказала, пусть об этом знает судьба  и
больше никто. Понял? Уехала, не уронив ни единым словом своего достоинства и
достоинства твоей жены. И они попрощались как люди. Да ты поклонись им обеим
в ноги, что уберегли они тебя от беды неминуемой. Такой жены,  как  Укубала,
тебе вовек не сыскать. Другая бы на ее  месте  такое  бы  устроила,  что  ты
убежал бы на край света почище твоего Каранара...
     Молчал Едигей -  что  было  отвечать?  Казангап  говорил,  в  общем-то,
правду. Только нет, не понимал Казангап того, что  ему  было  недоступно.  И
Едигей пошел на прямую грубость.
     - Ладно! - проговорил он и сплюнул пренебрежительно в  сторону.Послушал
я тебя, умника. Потому ты такой и ходишь здесь двадцать три года  бессменно,
без сучка, без задоринки, как истукан. Откуда тебе знать  дела  эти!  Ладно!
Некогда мне тут выслушивать.- И пошел, не стал разговаривать.
     - Ну смотри, дело хозяйское,- послышалось позади.
     После этого разговора  задумал  Едигей  покинуть  опостылевший  разъезд
Боранлы-Буранный. Всерьез задумал, потому  что  не  находил  успокоения,  не
находил в себе сил забыть, не мог осилить снедающую душу тоску. Без  Зарипы,
без ее мальчишек все померкло вокруг, опустело,  оскудело.  И  тогда,  чтобы
избавиться от  этих  мучений,  решил  Едигей  Жангельдин  официально  подать
заявление начальнику разъезда об увольнении и уехать  с  семьей  куда  глаза
глядят. Только бы здесь не оставаться. Ведь не прикован же он цепями навечно
к этому богом забытому разъезду, большинство людей живут же в других  местах
- в городах и селах, они не согласились бы здесь жить ни часа. А  почему  он
должен век куковать  в  сарозеках?  За  какие  грехи?  Нет,  хватит,  уедет,
вернется на Аральское море или двинет в Караганду, в Алма-Ату -  и  мало  ли
еще мест на свете. Работник он хороший, руки-ноги на месте,  здоровье  есть,
голова пока на плечах,  плюнет  на  все  и  уедет,  чего  тут  думу  думать.
Соображал Едигей, как подступиться с этим разговором к Укубале, как  убедить
ее, а остальное не задача. И пока он собирался, выбирал удобный  момент  для
разговора, минула неделя  и  объявился  вдруг  Буранный  Каранар,  выгнанный
хозяином на вольное житье.
     Обратил внимание Едигей на то, что собака что-то  все  лает  за  домом,
беспокоится, побежит, полает и снова вернется. Едигей вышел  посмотреть  что
там, и увидел неподалеку от загона незнако-мое животное  -  верблюд,  только
странный какой-то, стоит и не двигается. Едигей  подошел  поближе  и  только
то