Акмаю. И пустилась прочь.  Но  с  другого  края
наперерез показался  еще  один  жуаньжуан  на  верблюде.  Тогда  Найман-Ана,
разгоняя Акмаю, пошла между ними. Быстроногая белая Акмая вовремя вынесла ее
вперед, а жуаньжуаны преследовали сзади, крича и потрясая  пиками.  Куда  им
было до Акмаи. Они все больше отставали, трюхая на своих мохнатых верблюдах,
а Акмая, набирая дыхание, неслась по  сарозекам  с  недосягаемой  быстротой,
унося Найман-Ану от смертельной погони.
     Не знала она, однако, что,  вернувшись,  озлобленные  жуаньжуаны  стали
избивать манкурта. Но какой с него спрос. Только и отвечал:
     - Она говорила, что она моя мать.
     - Никакая она тебе не мать! У тебя нет матери!  Ты  знаешь,  зачем  она
приезжала? Ты знаешь? Она хочет содрать твою шапку и отпарить твою голову! -
запугивали они несчастного манкурта.
     При этих словах манкурт побледнел, серым-серым стало его  черное  лицо.
Он втянул шею в плечи и, схватившись за шапку, стал  озираться  вокруг,  как
зверь.
     - Да ты не бойся! На-ка, держи! - Старший жуаньжуан вложил ему  в  руки
лук со стрелами.
     - А ну целься! - Младший жуаньжуан подкинул свою шляпу высоко в воздух.
Стрела пробила шляпу.- Смотри! - удивился владелец  шляпы.-  В  руке  память
осталась!
     Как птица, вспугнутая  с  гнезда,  кружила  Найман-Ана  по  сарозскскнм
окрестностям.  И  не  знала,  как  быть,  чего  ожидать.  Угонят  ли  теперь
жуаньжуаны весь гурт и с ним ее сына-манкурта в  другое  место,  недоступное
для нее, поближе к своей большой орде,  или  будут  подстерегать  ее,  чтобы
схватить? Теряясь в догадках, она продвигалась объездами по скрытным  местам
и высмотрела, очень обрадовалась, когда увидела,  что  те  двое  жуаньжуаней
покинули стадо. Поехали прочь рядком, не оглядываясь.  Найман-Ана  долго  не
спускала с них глаз и, когда они скрылись вдали, решила  вернуться  к  сыну.
Теперь она во что бы то ни стало хотела увезти его с собой. Какой он ни есть
- не его вина, что судьба так обернулась, что изглумились над ним враги,  но
в рабстве  мать  его  не  оставит.  И  пусть  найманы,  увидев,  как  увечат
нашественники плененных джигитов, как унижают  и  лишают  их  разума,  пусть
вознегодуют и возьмутся за оружие. Не в земле дело. Земли всем  хватило  бы.
Однако жуаньжуанское зло нетерпимо даже для отчужденного соседства...
     С этими мыслями возвращалась Найман-Ана к сыну и  все  обдумывала,  как
его убедить, уговорить бежать этой же ночью.
     Уже смеркалось. Над великими сарозеками опускалась, незримо вкрадываясь
по логам и долам красноватыми  сумерками,  еще  одна  ночь  из  бесчисленной
череды прошлых и предстоящих ночей. Белая верблюдица Акмая легко и  свободно
несла  свою  хозяйку  к  большому  табуну.  Лучи  угасающего  солнца   четко
высветляли ее фигуру на верблюжьем межгорбье.  Настороженная  и  озабоченная
Найман-Ана была бледна и строга. Седина, морщины, думы на челе и  в  глазах,
как те сумерки сарозекские,  неизбывная  боль...  Вот  она  достигла  стада,
поехала между пасущимися животными, стала оглядываться,  но  сына  не  видно
было. Его верховой верблюд с поклажей  почему-то  свободно  пасся,  таща  за
собой повод по земле...
     - Жоламан! Сын мой, Жоламан, где ты? - стала звать Найман-Ана.
     Никто не появился и не откликнулся.
     - Жоламан! Где ты? Это я, твоя мать! Где ты?
     И, озираясь по сторонам в беспокойстве, не заметила она,  что  сын  ее,
манкурт, прячась в тени верблюда, уже изготовился с колена, целясь натянутой
на тетиве стрелой. Отсвет солнца мешал ему, и он ждал удобного  момента  для
выстрела.
     - Жоламан! Сын мой!  -  звала  Найман-Ана,  боясь,  что  с  ним  что-то
случилось. Повернулась в седле.- Не  стреляй!  -  успела  вскрикнуть  она  и
только было понукнула белую верблюдицу Акмаю, чтобы развернуться  лицом,  но
стрела коротко свистнула, вонзаясь в левый бок под руку.
     То был  смертельный  удар.  Найман-Ана  наклонилась  и  стала  медленно
падать, цепляясь за шею верблюдицы. Но прежде упал с головы ее белый платок,
который превратился в воздухе в птицу и полетел с криком: "Вспомни, чей  ты?
Как твое имя? Твой отец Доненбай! Доненбай! Доненбай!"
     С тех пор, говорят, стала летать в сарозеках по ночам  птица  Доненбай.
Встретив путника, птица Доненбай летит поблизости с возгласом: "Вспомни, чей
ты? Чей ты? Как твое имя?  Имя?  Твой  отец  Доненбай!  Доненбай,  Доненбай,
Доненбай, Доненбай!.."
     То место, где была похоронена Найман-Ана, стало называться в  сарозеках
кладбищем Ана-Бейит - Материнским упокоем...
     От белой верблюдицы Акмаи осталось много потомства.  Самки  в  ее  роду
рождались в нее, белоголовые  верблюдицы  были  известны  кругом,  а  самцы,
напротив, рождались черными и могучими, как нынешний Буранный Каранар.
     Покойный Казангап, которого теперь везли хоронить на Ана-Бейит,  всегда
доказывал, что Буранный Каранар не из простых, а  началом  от  самой  Акмаи,
знаменитой белой верблюдицы, оставшейся в сарозеках после гибели Найман-Аны.
     Едигей охотно верил Казангапу. Почему  бы  и  нет...  Буранный  Каранар
стоил того... Сколько уже было испытаний и в добрые и в худые дни - и всегда
Каранар вызволял из трудностей... Вот только  дурной  уж  очень  становится,
когда в гон идет, в самые холода всегда это с  ним  случается,  и  тогда  он
лютует, страшно лютует, и зима лютует  и  он.  Две  зимы  сразу.  Сладу  нет
никакого в такие дни... Однажды он подвел Едигея, крепко подвел,  и  был  бы
он, скажем, ну, не человеком, а, допустим, разумным  существом,  никогда  не
простил бы Буранный Едигей тот случай Буранному Каранару... Но что  взять  с
верблюда, одуревшего в случной сезон... Да дело-то и не в нем.  Разве  можно
обижаться на животное, это ведь к слову сказано, просто уж судьба обернулась
таким образом. При чем тут Буранный Каранар? Вот ведь Казангап  хорошо  знал
эту историю, он ее и рассудил, а не то кто знает, как бы все вышло.

VII

     Конец лета и начало осени 1952 года вспоминал Буранный Едигей с  особым
чувством былого счастья. Как  по  волшебству  сбылось  предсказание  Едигея.
После той страшной жары, от которой даже сарозекские  ящерицы  прибегали  на
порог жилья, спасаясь от солнца, погода внезапно изменилась уже  в  середине
августа. Схлынула вдруг  нестерпимая  жара,  и  постепенно  стала  прибывать
прохлада, по крайней мере по ночам можно было  уже  спокойно  спать.  Бывает
такая благодать в сарозеках, год на  год  не  приходится,  но  бывает.  Зимы
всегда неизменны. Всегда суровы, а лето иной  раз  п  поблажку  дает.  Такое
случается, когда в высших слоях воздушных течений, как  рассказывал  однажды
Елизаров, происходят крупные  сдвиги,  меняются  направления  небесных  рек.
Елизаров любил рассказывать о таких вещах. Он говорил, что наверху протекают
огромные незримые реки с берегами своими и разливами. Эти реки,  находясь  в
беспрерывном обороте, якобы омывают земной шар. И,  вся  окутанная  ветрами,
Земля плывет по кругам своим, и вот то и  есть  течение  времени.  Любопытно
было послушать Елизарова. Таких  людей  не  сыскать,  редкой  души  человек.
Уважал его Буранный Едигей, Елизарова, и тот отвечал ему  тем  же.  Да,  так
вот, значит, та небесная река, что приносит подчас в сарозеки облегчительную
прохладу в  самый  зной,  она  почему-то  снижается  со  своего  потолка  и,
снижаясь, наталкивается на Гималаи. А Гималаи-то где, бог знает как  далеко,
но все равно в масштабах земного шара это совсем  недалеко.  Воздушная  река
наталкивается на Гималаи и дает обратный ход; в Индию,  в  Пакистан  она  не
попадает, там жара так  и  остается  жарой,  а  над  сарозеками  растекается
обратным   ходом,   потому   что   сарозеки,    подобно    морю,    открытое
беспрепятственное пространство... И приносит та река прохладу с Гималаев...
     Но как бы то ни было, поистине отрадная пора стояла в том году в  конце
лета и начале осени. Дожди в сарозеках - редкое явление. Каждый дождь  можно
запомнить надолго. Но тот дождь  запомнил  Буранный  Едигей  на  всю  жизнь.
Сначала  заволокло  тучами,  даже  непривычно  было,  когда  скрылась  вечно
пустынная глубина горячего, исстоявшегося сарозекского неба. И стало парить,
духота напряглась невозможная. Едигей в тот день был сцепщиком. На тупиковой
линии разъезда оставались после разгрузки от гравия  новой  партии  сосновых
шпал три платформы. Еще накануне разгрузили. Как всегда,  делать  требуют  в
срочном порядке, а потом оказывается,  что  не  так  уж  и  срочно  надобно.
Полсуток после разгрузки платформы стояли  в  тупике.  А  на  разгрузку  все
налегли - Казангап, Абуталип, Зарипа, Укубала, Букей, все, кто не на  линии,
брошены были на это срочное дело. Ведь тогда все вручную приходилось делать.
Ох и жара стояла! Надо же, угораздило прибыть этим плат-формам в такую жару.
Но раз надо, то надо. Работали. Укубалу замутило, стало рвать.  Не  выносила
она духа горячих просмоленных шпал. Пришлось отправить  ее  домой.  А  потом
женщин всех отпустили - дома детишки от жары изнывали.  Остались  мужики,  в
жилу вытянулись, но доделали все.
     А на  другой  день,  как  раз  как  быть  дождю,  порожняк  с  попутным
товарняком на Кумбель возвращался. Пока маневрировали  да  сцепляли  вагоны,
задыхался Едигей от духоты, как в бане солдатской. Лучше  уж  солнце  жарило
бы. А машинист какой-то попался - все тянет да тянет, в час по чайной ложке.
А тут ходи в три погибели под вагонами.  И  обложил  Едигей  того  машиниста
матом как следует.  А  тот  тем  же  ответил.  Ему  тоже  несладко  у  топки
паровозной. От жары одурели. Ушел, слава  богу,  товарняк.  Утащил  порожние
платформы. И тут ливень хлынул разом. Прорвало. Земля вздрогнула,  поднялась
мигом в пузырях  и  лужах.  И  пошел,  и  пошел  дождь,  яростный,  бешеный,
накопивший запасы прохлады и влаги, если то верно, на снежных хребтах  самих
Гималаев... Ух какие Гималаи! Какая мощь! Едигей побежал домой.  Зачем,  сам
не знает. Просто так. Ведь человек, когда попадает под дождь,  всегда  бежит
домой или еще под какую крышу. Привычка. А не то зачем  было  скрываться  от
такого дождя? Он понял это  и  остановился,  когда  увидел,  как  вся  семья
Куттыбаевых - Абуталип, Зарипа и двое сынишек, Даул и Эрмек,- схватившись за
руки, плясала и прыгала под дождем  возле  своего  барака.  И  это  потрясло
Едигея. Не оттого, что они резвились и радовались дождю. А оттого,  что  еще
перед началом дождя Абуталип и Зарипа поспешили,  широко  перешагивая  через
пути, с работы. Теперь он понял. Они хотели быть все вместе  под  дождем,  с
детьми, всей семьей. Едигею такое не пришло бы в голову. А  они,  купаясь  в
потоках ливня, плясали, шумели, как гуси залетные на Аральском море! То  был
праздник для них, отдушина с неба. Так истосковались, истомились в сарозоках
по дождю. И отрадно стало Едигею, и грустно, и смешно, и жалко было  изгоев,
цепляющихся за какую-то светлую минуту на разьевде Боранлы-Буранный.
     - Едигей! Давай с нами! -  закричал  сквозь  потоки  дождя  Абуталип  и
замахал руками, как пловец.
     - Дядя Едигей! - в свою очередь, обрадонанно кинулись к нему мальчики.
     Младшенький, ему всего-то шел третий год, Эрмек, любимец Едигея,  бежал
к нему, раскинув объятия, с широко открытым ртом, захлебываясь в дожде.  Его
глаза были полны неописуемой радости, геройства и озорства. Едигей подхватил
его, закружил на руках. И  не  знал,  как  поступить  дальше.  Он  вовсе  не
собирался включаться в эту семейную игру.  Но  тут  из-за  угла  выбежали  с
громким визгом дочери Едигея  -  Сауле  и  Шарапат.  Они  прибежали  на  шум
Куттыбаевых. Они тоже были счастливы. "Папа, давай  бегать!"  -  потребовали
они. И это решило колебания Едигея. Теперь они  все  вместе,  объединившись,
буйствовали под нестихающим ливнем.
     Едигей не спускал с рук маленького Эрмека, опасаясь, что тот в суматохе
упадет  в  лужу  и  захлебнется.  Абуталип  посадил  к  себе  на  спину  его
младшенькую - Шарапат. И так они бегали, устроив  для  детей  потеху.  Эрмек
подпрыгивал на руках Едигея, кричал вовсю и, когда  захлебывался,  быстро  и
крепко прижимался мокрой мордашкой к шее Едигея. Это было  так  трогательно,
Едигей несколько раз ловил на себе благодарные, сияющие взгляды Абуталипа  и
Зарипы, довольных тем, что их мальчику так славно с дядей Едигеем. Но Едигею
и его девчушкам тоже было очень весело в этой дождевой  кутерьме,  затеянной
семьей Куттыбаевых. И невольно обратил внимание Едигей, какой красивой  была
Зарипа. Дождь разметал ее черные волосы по лицу, шее, плечам, и, обтекая  ее
от макушки до пят, ниспадающая вода щедро струилась  по  упругому,  молодому
телу женщины, выделяя ее шею, руки, бедра, икры босых  ног.  А  глаза  сияли
радостью, задором. И белые зубы счастливо сверкали.
     Для сарозеков дождь - не в коня корм. Снега постепенно пропитываются  в
почву. А дождь, какой  бы  он  ни  был,  как  ртуть  на  ладони,  сбегает  с
поверхности в овраги да в балки. Взбурлит, прошумит - и нет его.
     Уже через несколько минут  при  том  большом  ливне  взыграли  ручьи  и
потоки, сильные, быстрые, вспененные. И  тогда  боранлинцы  стали  бегать  и
прыгать по ручьям, пускать тазы и корыта по воде. Старшие ребятишки, Даул  и
Сауле, даже катались по ручьям в тазах. Пришлось и младших тоже усаживать  в
корыта, и они тоже поплыли...
     А дождь все шел. Увлеченные плаванием в тазах, они  оказались  у  самых
путей,  под  насыпью,  в  начале  разъезда.  В  это  время  проходил   через
Боранлы-Буранный пассажирский состав. Люди, высунувшись чуть ли не по пояс в
настежь открытые окна и двери поезда, глазели на них, на несчастных  чудаков
пустыни. Они  что-то  кричали  им  вроде:  "Эй,  не  утоните!"  -  свистели,
смеялись. Уж очень странный, наверно, был вид у них.  И  поезд  проследовал,
омываемый  ливнем,  унося  тех,  кто  через  день  или  два,  может,  станет
рассказывать об увиденном, чтобы потешить людей.
     Едигей ничего этого не подумал бы,  если  бы  ему  не  показалось,  что
Зарипа плачет. Когда по  лицу  стекают  струи  воды  как  из  ведра,  трудно
сказать,  плачет  человек  или  нет.  И   все-таки   Зарипа   плакала.   Она
притворялась, что смеется, что ей безумно весело, а сама плакала,  сдерживая
всхлипы, перебивая плач смехом и возгласами. Абуталип беспокойно схватил  ее
за руку:
     - Что с тобой? Тебе плохо? Пошли домой.
     - Да нет, я просто икаю,- ответила Зарипа.
     И  они  снова  начали  забавлять  детей,  торопясь  насытиться   дарами
случайного дождя. Едигею стало не по себе.  Представил,  как  тяжко,  должно
быть, сознавать им, что есть другая, отторгнутая от них жизнь, где дождь  не
событие, где люди купаются и плавают в чистой, прозрачной воде,  где  другие
условия, другие развлечения, другие заботы о детях...  И  чтобы  не  смутить
Абуталипа и Зарипу, которые,  конечно,  только  ради  детей  изображали  это
веселье, Едигей продолжал поддерживать их забавы...
     Навозились, наигрались вдосталь и дети и взрослые, а дождь еще  лил.  И
тогда они побежали по домам.  И,  глядя  сочувственно  им  вслед,  любовался
Едигей, как бежали Куттыбаевы рядышком, отец, мать, дети. Все  мокрые.  Хоть
один день счастья в сарозеках.
     Держа младшую на руках,  старшую  дочь  за  руку,  Едигей  появился  на
пороге. Укубала испуганно всплеснула при виде их руками:
     - Ой, да что с вами? На кого же вы похожи?
     - Не пугайся, мать,- успокоил жену Едигей  и  рассмеялся.-  Когда  атан
пьянеет, он играет со своими тайлаками*.

     * Тайлак - детеныш верблюда

     - То-то, я гляжу, уподобился,-  усмехнулась  укоризненно  Укубала.-  Ну
раздевайся, не стойте, как мокрые курицы.
     Дождь перестал, но он еще проливался где-то по сарозекским окраинам  до
самого рассвета, судя по тому, что доносились  средь  ночи  глухие  перекаты
отдаленного грома. Едигей несколько раз просыпался от этого. И удивлялся. На
Аральском море, бывало, гроза над головой грохочет- и то  спалось.  Ну,  там
другое дело - грозы там частые. Просыпаясь, угадывал Едигей сквозь смеженные
веки, как отража-лись в окнах мигающим сполохом далекие,  размытые  зарницы,
вспыхивавшие в степи в разных местах.
     Снилось той  ночью  Буранному  Едигею,  что  опять  он  на  фронте  под
обстрелом лежит. Но снаряды падали бесшумно.  Взрывы  беззвучно  взмывали  в
воздух и застывали черными выплесками, медленно и тягостно опадая.  Один  из
таких взрывов  подбросил  его  вверх,  и  он  падал  очень  долго,  падал  с
замирающим сердцем в жуткую пустоту. Потом он бежал в атаку, очень много  их
было, солдат в серых шинелях, поднявшихся в атаку, но лиц не различить было,
казалось, просто шинели бежали сами по себе с автоматами в  руках.  И  когда
шинели закричали "ура!", на пути перед Едигеем  возникла  мокрая  от  дождя,
смеющаяся Зарипа. Это было удивительно. В ситцевом платьице, с  разметанными
волосами, в потоках воды, стекающих по лицу,  она  смеялась  безостановочно.
Едигею некогда было задерживаться, он помнил, что шел в  атаку.  "Почему  ты
так смеешься, Зарипа? Это не к добру",- сказал Едигей. "А  я  не  смеюсь,  я
плачу",- ответила она и продолжала смеяться под струями дождя...
     На другой день он хотел рассказать об  этом  сне  Абуталипу  и  ей.  Но
раздумал, нехорошим показался сон. Зачем лишний раз расстраивать людей...
     После этого великого дождя опрокинулась  жара  в  сарозеках,  или,  как
говорил Казангап, кончились взятки  лета.  Были  еще  знойные  дни,  но  уже
терпимее. И отсюда постепенно началась  предосенняя  благодать  сарозекская.
Избавилась от изнуряющей жары и боранлинская детвора. Ожили, опять зазвенели
их голоса. А тут передали на разъезд  с  Кумбеля,  что  прибыли  на  станцию
кызыл-ординские арбузы и дыни. И что, мол, как желают боранлинцы - им  могут
прислать их долю или пусть  сами  приедут  заберут.  Этим  и  воспользовался
Едигей. Убедил начальника разъезда,  что  надо  самим  поехать,  а  то  ведь
пришлют - на тебе, боже, что нам негоже. Тот  согласился.  Хорошо,  говорит,
поезжайте с Куттыбаевым и выберите что получше. Этого и  надо  было  Едигею.
Хотелось  вывезти  Абуталипа  и  Зарипу  с  детьми  хоть  на  один  день  из
Боранлы-Буранного. Да и самим не мешало проветриться. И отправились они, две
семьи  со  всей  детворой,  рано  утром  на  попутном  составе  в   Кумбель.
Приоделись. То-то было славно. Детям казалось,  что  они  едут  в  сказочную
страну. Всю дорогу ликовали, расспрашивали: а деревья там растут? Растут.  А
трава там есть зеленая? Есть - и зеленая. И цветы даже есть А дома  большие,
и машины бегают по улицам? А арбузов и дынь там сколько хочешь? А  мороженое
там есть? А там есть море?
     Ветер захлестывал в товарный вагон, струился ровным приятным потоком  в
приоткрытые двери, загороженные деревянным щитом  на  всякий  случай,  чтобы
ребята не вывалились, хотя на самом проходе у края сидели на порожних ящиках
Едигей с Абуталипом. Разговоры вели разные да отвечали на  детские  вопросы.
Доволен был Буранный Едигей, что ехали они вместе, что погода  хорошая,  что
дети веселые, но больше всего рад был Едигей не за малышей, а за Абуталипа и
Зарипу. Просветлели их лица.  Освободились,  расковались  люди  на  какое-то
время хотя бы от постоянной озабоченности, внутренней подавленности.
     Приятно было видеть - Зарипа и Укубала задушевно  беседовали  о  разных
делах житейских. И были счастливы. Ведь так и должно  быть,  много  ли  надо
людям... Очень хотелось Едигею, чтобы позабылись все невзгоды  Куттыбаевыми,
чтобы сумели они укрепиться, приспособиться к их  боранлинской  жизни,  коли
другого выбора не предстояло. Лестно было также Едигею, что  Абуталип  сидел
рядом, касаясь плечом его плеча, зная, что на Едигея можно положиться и  что
они хорошо понимают друг друга  без  лишних  слов,  не  затрагивая  в  суете
болезненные темы, о которых  не  стоило  походя  говорить.  Ценил  Едигей  в