покойника как полагается, руки-ноги выправил и уложил как полагается,  белый
саван скроил и обрядил в него Казангапа как  пола-гается,  не  жался  на  то
полотна. А между делом показал Эдильбаю, как саван надо кроить.  А  потом  и
себя привел в порядок. Выбрился начисто, усы подправил. Они у него были, как
и брови, густые, силь-ные усы. Только вот седина пошла вперемежку.  Посивел.
Не забыл Едигей  медали  свои  солдатские,  ордена  да  значки  ударнические
надраил, нацепил на пиджак, приготовил к завтрашнему дню.
     Так и ночь проходила. И все дивился Буранный Едигей самому себе - тому,
как запросто и спокой-но все это проделывал. А  скажи  ему  кто  прежде,  не
поверил бы, что с руки будет и такое прискорбное  занятие.  Стало  быть,  на
роду предписано так - хоронить Казангапа суждено ему. Судьба.
     Вот то-то. Кто бы мог подумать об этом, когда они впервые увиделись  на
станции  Кумбель.  Демобилизовали  Едигея  после  контузии,  в  конце  сорок
четвертого. Снаружи вроде бы все в порядке - руки-ноги на месте,  голова  на
плечах, да только голова-то была точно не своя. Шум стоял в ушах, как  ветер
несмолкающий. Пройдет несколько шагов - зашатается, голова кругом, тошнит. А
сам весь в поту, то холодным, то горячим потом обливается. И язык  временами
не подчиняется - слово выговорить тоже большая работа. Крепко  тряхнуло  его
взрывной волной от немецкого снаряда. Убить не убило, но и жить так никакого
резона. Совсем приуныл тогда Едигей. Молодой, здоровый с  виду,  а  вернется
домой на Аральское море - что будет делать, на что годится? На счастье, врач
попался хороший. Он  даже  не  лечил  его,  а  только  осмотрел,  прослушал,
проверил, как сейчас помнит-ся - здоровенный рыжий мужик в  белом  халате  и
колпаке, ясноглазый, носатый, весело похлопал его по плечу, посмеялся.
     - Видишь ли,- говорит,- браток, война скоро кончится, а не то бы вернул
я тебя в строй немного погодя, повоевал бы ты еще. Да ладно  уж.  Как-нибудь
без тебя дожмем до победы. Только ты не сомневайся - через  годик,  а  то  и
меньше все будет в порядке, здоров будешь, как бугай.  Это  я  тебе  говорю,
вспомнишь потом. А пока собирайся, езжай в свои края. И не тужи. Такие,  как
ты, сто лет проживут...
     Дело, оказывается, говорил  тот  рыжий  врач.  Так  оно  и  получилось.
Правда, это сказать просто - годик. А как  вышел  из  госпиталя  -  в  мятой
шинельке, с котомкой за спиной, с костылем на всякий случай - да двинулся по
городу, точно в лес дремучий попал. В голове шум, в ногах  дрожь,  в  глазах
темно. И кому какое дело на вокзалах, в поездах - народу  тьма,  кто  силен,
тот и лезет, а тебя в сторону.  И  все-таки  добрался,  дотащился.  Почитай,
через месяц скитаний ночью остановился поезд на  станции  Аральск.  "Пятьсот
седьмой веселый"  прозывался  тот  "славный"  поезд,  никогда  и  никому  не
доведется, дай бог, ездить на таких поездах...
     А тогда и тому был рад. Слез впотьмах с вагона как с горы,  остановился
растерянно, а вокруг ни зги, лишь кое-где станционные огоньки  присвечивали.
Ветрено было. И вот этот ветер-то его и встретил.  Свой,  родной,  аральский
ветер! Морем ударило в лицо. В те дни оно было рядом, плеска-лось под  самой
железной дорогой. А теперь и в бинокль не разглядишь...
     Дыхание перехватило - со степи тянуло едва  уловимой  полынной  прелью,
духом вновь пробужда-ющейся весны на  зааральских  просторах.  Вот  и  снова
родные края!
     Едигей хорошо знал станцию, пристанционный поселок на берегу моря с его
кривыми улочками. Грязь  налипала  на  сапоги.  Он  шел  к  знакомым,  чтобы
переночевать там и утром двинуться в свой рыбацкий аул Жангельди, расстояние
до которого было изрядное. И сам, не  заметил,  как  улочка  вывела  его  на
окраину, к  самому  берегу.  И  тут  Едигей  не  утерпел,  подошел  к  морю.
Остановился у хлюпающей полосы на песке. Скрытое тьмой, море угадывалось  по
неясным бликам, по гребням волн,  возникающим  шумным  росчерком  и  тут  же
исчезающим. Луна была  уже  предрассветная  -  белела  одино-ким  пятном  за
облаком в вышине.
     Вот и свиделись, выходит.
     - Здравствуй, Арал,- прошептал Едигей.
     А потом присел на камень, закурил, хотя  доктора  очень  не  советовали
курить  при  его  контузии.  Позже  он  бросил  это  дурное  дело.  А  тогда
разволновался - что там дым табачный, тут неясно, как жить  дальше.  В  море
выходить - надо крепкие руки  иметь,  крепкую  поясницу  и,  самое  главное,
креп-кую голову, чтобы не закачало в шаланде.  Был  промысловым  рыбаком  до
фронта, а теперь кто он? Инвалид не инвалид, а вообще никуда не  годится.  И
прежде всего голова для рыбацкого дела не годна, это было ясно.
     Едигей собирался уже встать  с  места,  когда  на  побережье  появилась
откуда-то  белая  собака.  Она  бежала  трусцой   по   краю   воды.   Иногда
приостанавливалась, деловито обнюхивая мокрый  песок.  Едигей  приманил  ее.
Собака доверчиво подошла,  остановилась  рядом,  помахивая  хвостом.  Едигей
потрепал ее по лохматой шее.
     - Ты откуда, а? Откуда бежишь?  А  как  звать  тебя?  Арстан?  Жолбарс?
Борибасар?* А-а, я пони-маю, ты ищешь рыбу на берегу. Ну  молодец,  молодец!
Только не всегда море выбрасывает к ногам снулую рыбку.  Ну  что  ж  делать!
Приходится бегать. Потому и тощий такой. А  я,  дружок,  домой  возвращаюсь.
Из-под  Кенигсберга.  Не  дошел  немного  до  этого  города,  так  шарахнуло
напоследок снарядом, что едва жив остался. А  теперь  вот  думаю-гадаю,  как
быть. Что ты так  смотришь?  Ничего-то  у  меня  нет  для  тебя.  Ордена  да
медали... Война, друг, голодуха кругом. А то бы жалко, что ли... Постой, тут
вот леденцы есть, для сынишки везу, он у меня бегает уже, должно быть...

     *Арстан, жолбарс, борибасар - лев, тигр, волкодав.

     Едигей не  поленился,  развязал  полупустой  вещмешок,  в  котором  вез
пригоршню  леденцов,  завер-нутых  в  обрывок  газеты,  косынку  для   жены,
купленную с рук на проезжей станции, да пару кусков мыла, тоже  купленных  у
спекулянтов. И были еще в вещмешке пара солдатского белья, ремень,  пилотка,
запасная гимнастерка, брюки - вот и весь багаж.
     Пес  слизнул  с  ладони  леденец,  захрустел,   повиливая   хвостом   и
внимательно, преданно глядя обнадеженно засветившимися глазами.
     - Ну а теперь прощай.
     Едигей встал и пошел вдоль берега. Решил  уж  не  беспокоить  людей  на
станции, близился рассвет, надо было не задерживаясь пробираться в свой  аул
Жангельди.
     Только к полудню того дня добрался в Жангельди, все время  идя  берегом
моря. А до контузии часа за два пробегал это расстояние. И тут  его  сразила
страшная весть - сыночка-то, оказывается,  давно  уже  нет  в  живых.  Когда
Едигея мобилизовали, малышу было полгода. И вот не  судьба  -  умер-ло  дитя
одиннадцати месяцев  от  роду.  Заболел  краснухой-корью  и  не  вынес  жара
внутреннего, сго-рел, оборвался. Писать отцу на фронт об этом не стали. Куда
писать и зачем писать?  На  войне  и  без  того  хватает  горького  хлебова.
Вернется живой - узнает по приезде, погорюет, переживет, рассудили по-своему
родственники и Укубале рассоветовали сообщать об  этом.  Молодые,  мол,  вот
война кончит-ся, народите еще детей, бог даст. "Ветка обломалась - не  беда,
главное, чтобы ствол чинары остался цел". И еще соображения были,  вслух  не
высказанные, но всеми понимаемые: если что,  война  есть  война,  если  пуля
сразит, то пусть хоть с надеждой простится в  последнее  мгновение  с  белым
светом - мол, остался дома отпрыск, род на том не пресекся...
     А  Укубала  за  все  казнила  только  себя.  Плачем  исходила,  обнимая
вернувшегося мужа. Ведь она ждала этого дня с надеждой и с болью неиссякшей,
изводясь в мучительном повинном ожидании. Рассказывала она вся в слезах, что
старухи ее сразу предупредили: мол, у ребенка краснуха, штука это  коварная,
надо дите потеплее завернуть в одеяла, стеганные из  верблюжьей  шерсти,  да
держать в полной темноте, да поить все время водицей остуженной, а  там  как
бог даст, если выдержит жар,  то  выживет.  А  она,  невезучая  бейбак*,  не
послушалась аульных старушек. Попросила у соседей телегу да повезла больного
ребенка на станцию к докторше. А когда добралась до Аральска на  телеге  той
трясучей, то было уже поздно. Сгорел мальчонка в пути. Докторша ругала ее на
чем свет стоит. Надо, говорит, тебе было послушать старушек...

     * Бейбак - несчастливица.

     Вот такие известия ожидали Едигея дома, как только он переступил порог.
Закаменел, почернел от горя с того часа. Не предполагал он  прежде  никогда,
что затоскует с такой силой по малому дитю,  по  первенцу  своему,  которого
толком и не понянчил. И от этого еще больнее было сознавать утрату. Никак не
мог он забыть  той  улыбки  дитячьей,  беззубой,  доверчивой,  светлой,  при
воспоминании о кото-рой сердце долго ныло.
     С того и началось. Опостылел Едигею аул. Некогда здесь, на  суглинистом
взгорье прибрежном, было с  полсотни  дворов.  Рыбой  аральской  промышляли.
Артель стояла. Тем и жили.  А  теперь  остался  всего  десяток  мазанок  под
обрывом. Мужчин никого - всех подчистую война замела. Старые да малые  и  те
наперечет. Многие из них поразъехались по аулам  колхозным,  скотоводческим,
чтобы с голоду не помереть. Распалась артель. Некому стало выходить в море.
     Укубала тоже могла уехать к своим, родом она была из степных племен. За
ней тоже приезжали родные, хотели забрать к  себе.  Переждешь,  мол,  у  нас
лихолетье, а вернется Едигей с фронта - никто тебя  задерживать  не  станет,
возвратишься сразу на свое рыбацкое поселение Жангельди. Но Укубала  наотрез
отказалась: "Буду ждать мужа. Сыночка потеряла. Если вернется сам живой,  то
пусть хотя бы жену застанет на месте. Я не одна тут, старые да  малые  есть,
помогать им буду, продержимся сообща".
     Правильно она поступила. Да только Едигей с первых дней стал  говорить,
что невмоготу ему теперь без дела оставаться здесь, у моря. В этом и он  был
прав. Родствонники  Укубалы,  прибывшие  повидаться  с  Едигеем,  предлагали
перебраться к ним. Поживешь, мол, у нас при отарах в степи. А там,  здоровье
пойдет на поправку, займешься  делом  каким-нибудь,  скот  пасти  сумеешь...
Едигей благодарил, но не  соглашался.  Понимал  он,  что  в  тягость  будет.
День-два погостить у близких жениных родственников куда  ни  шло.  А  потом,
если ты не работяга, кому ты нужен станешь.
     И тогда решили они с  Укубалой  рискнуть.  Решили  на  железную  дорогу
податься. Думали, подыщется какая подходящая работа для Едигея - охранником,
сторожем или где на переезде шлагбаум  открывать  да  закрывать.  Должны  же
пойти навстречу инвалиду-фронтовику.
     С тем и ушли весной. Молодые были, пока ничем не связанные.  На  первых
порах на станциях разных ночевали. Но работы подходящей так и  не  удавалось
подыскать. А с жильем обстояло и того хуже. Жили где придется,  перебивались
разной случайной работой  на  железной  дороге.  Укубала  тогда  выручала  -
здоровая и молодая, она и работала большей частью. Едигей как мужчина с виду
вроде здоровый подря-жался на разгрузку и погрузку разную,  а  Укубала  дело
делала.
     Таким образом очутились они однажды, уже в середине весны,  на  большой
узловой станции Кумбель. Уголь разгружали.  Вагоны  с  углем  подавались  по
запасным путям прямо на  задние  дворы  деповского  хозяйства.  Здесь  уголь
скидывали вначале на землю, чтобы побыстрей освободить платформы, а потом на
тачках перевозили на-гора, ссыпали в бурты,  огромные  как  дома.  Запас  на
целый год. Непомерно тяжелая, пыльная, грязная была работа. Но и жить  надо.
Едигей накидывал грабаркой тот уголь на  тачку,  а  Укубала  отвозила  тачку
вверх по настилу, там опрокидывала  ее  и  снова  возвращалась  вниз.  Снова
накладывал Едигей тачку угля, и снова Укубала, как  ломовая  лошадь,  катила
на-гора из последней мочи тяжелый, не по бабьим силам груз. К тому  же  день
пригревал все больше, жарко становилось, и от этой жары и  летучей  угольной
пыли мутило, подташнивало Едигея. Сам чувствовал, как убывали  в  нем  силы.
Так и хотелось повалиться на землю  прямо  в  кучу  угля  и  уж  никогда  не
вставать. Но больше всего убивало его то, что жене приходилось, задыхаясь  в
черной пылище, делать вместо него то, что полагалось делать ему. Тяжко  было
ему смотреть на нее. С головы до пят вся в черном налете угля, только  белки
глаз да зубы светятся. А сама вся мокрая от пота. Грязными потеками струился
угольно-черный пот на шею, на грудь, на спину. Будь он в силе прежней, разве
допустил бы он такое! Сам один перекидал бы десяток вагонов этого проклятого
угля, только бы не видеть мучений жены.
     Когда они покидали свой опустевший рыбацкий аул Жангельди, надеясь, что
Едигею как раненому фронтовику  подыщется  какая-нибудь  работа  подходящая,
одного не учли они: что таких фронтовиков везде и всюду было полным-полно. И
всем им предстояло приспосабливаться заново к жизни. Хорошо  еще,  у  Едигея
уцелели руки и ноги. А сколько увечных - безногих, безруких, на  костылях  и
протезах - слонялось тогда  по  железным  дорогам.  Долгими  ночами,  когда,
устроившись  где-нибудь  в  углу  в  перепол-ненном,  смрадном   станционном
помещении, они пережидали ночь, Укубала, заранее испросив прощение, обращала
свои безмолвные благодарности богу  за  то,  что  муж  находится  рядом,  не
покалеченный войной настолько, чтобы это было страшно и безысходно. Ибо  то,
что она видела на станциях, повергало  ее  в  ужас  и  страдания.  Безногие,
безрукие, битые-перебитые люди в донашиваемых шинелях  и  разной  рвани,  на
колясках, на костылях, с поводырями, бездомные и  неприкаянные  кочевали  по
поездам и станциям, ломясь в столовые буфеты, содрогая душу  пьяным  ором  и
плачами... Что  ждало  впереди  каждого  из  них,  чем  было  возместить  не
возмещаемое ничем? И лишь за одно то, что такая беда обошла ее  стороной,  а
ведь могла и не обойти, за то, что муж вернулся пусть и контуженный,  но  не
изувеченный, Укубала готова была отработать всему свету самым тяжким трудом.
И потому она не  роптала,  не  сдавалась,  не  подава-ла  виду,  даже  когда
становилось не под силу  тянуть  ноги,  когда,  казалось,  всякому  терпению
приходил конец.
     Но Едигею от этого  было  не  легче.  Следовало  что-то  предпринимать,
как-то тверже определиться  в  жизни.  Не  век  же  скитаться.  И  все  чаще
приходили в голову мысли: а что, если сказать себе "таубакель"*  и  податься
куда в город, а там как повезет? Только бы  здоровье  вернулось,  только  бы
оклематься  от  этой  про-клятой  контузии.  Тогда  еще  можно  было  бы   и
побороться, постоять за себя... По-всякому могло, конеч-но, обернуться  и  в
городе, возможно, и приспособились бы со временем и стали бы они горожанами,
как многие другие, но судьбе угодно было распорядиться иначе. Да, то  пришла
судьба, а как по-другому назовешь тот случай...

     * Таубакель - была не была.

     В те дни, когда  они  мыкались  на  станции  Кумбель,  подрядившись  на
буртовку вагона  угля,  на  деповском  угольном  задворье  появился  однажды
какой-то верховой казах на верблюде, прибывший, должно  быть,  из  степи  по
своим делам. Так, по крайней мере,  казалось  с  виду.  Прибывший  стреножил
верблюда попастись на пустыре поблизости,  а  сам,  озабоченно  оглядываясь,
пошел с порожним мешком под мышкой.
     - Эй, браток,-  обратился  он  к  Едигею,  проходя  мимо,-  будь  добр,
присмотри, чтобы детвора не озоровала. Привычка у них дурная - дразнят, бьют
скотину. А то и распутать могут для потехи. А я сейчас, ненадолго отлучусь.
     - Иди, иди, присмотрю,- пообещал Едигей, орудуя грабаркой  и  обтираясь
черной, потяжелев-шей от пота тряпкой.
     Пот лил с лица беспрерывно. Едигей так и так  топтался  возле  угольной
кучи, нагружая тачку, что стоило приглядеть между делом,  чтобы  станционные
сорванцы не докучали верблюду. Как-то он уже видел их  проделки  -  до  того
довели животное, что оно тоже стало  злобно  орать  в  ответ,  плеваться  да
гоняться за ними. А им удовольствие только  от  этого,  и,  как  первобытные
охотники, с диким криком окружившие зверя, они били его камнями  и  палками.
Досталось бедному верблюду, пока не появился хозяин...
     И в этот раз, как назло, откуда ни возьмись  шумная  ватага  оборванцев
примчалась гонять в футбол. И стали они этот футбол пинать со всей  силы  по
верблюду стреноженному. Верблюд от них, а они  мячом  по  бокам  бухают  кто
сильней да кто ловчей. Кто попадет - ликует, точно гол забил...
     - Эй, вы, а ну прочь отсюда, не приставайте!  -  помахал  им  грабаркой
Едигей.- А то я вам сейчас!
     Ребята  отхлынули,  посчитали,  что  хозяин,   наверно,   или   слишком
устрашающим был вид угольного грузчика, а вдруг он к тому же  пьяный,  тогда
несдобровать, и побежали дальше, пиная мяч. Невдомек им было, что они  могли
безнаказанно изводить верблюда сколько душе угодно, Едигей только  для  виду
пригрозил грабаркой, на самом деле в  том  состоянии,  в  котором  он  тогда
находился, ему  нико-гда  бы  за  ними  не  угнаться.  Каждая  лопата  угля,
брошенная в тачку, стоила ему больших усилий.  Никогда  не  думал,  что  так
скверно, так унизительно быть маломощным, больным,  никудышным.  Голова  все
время кружилась И пот замучил. Истекал, изнемогал Едигей, и от пыли угольной
тяжело дышалось, и грудь давила черная жесткая мокрота. Укубала  то  и  дело
порывалась принять на себя большую часть работы, чтобы он отдохнул  немного,
посидел в стороне, а тем временем сама нагру-жала тачку и катила ее на  верх
бурта Не мог, однако, Едигей спокойно  видеть,  как  она  изводилась,  снова
вставал, пошатываясь, брался за дело...
     Тот человек, который попросил присмотреть за верблюдом, вскоре вернулся
с ношей на спине. Устроив поклажу и уже собираясь отправляться  в  путь,  он
подошел к Едигею перекинуться словцом. Как-то сразу разговорились. Это и был
Казангап с разъезда Боранлы-Буранный:
     Они оказались земляками. Казангап  рассказал,  что  он  тоже  родом  из
прибрежных аральских аулов. Это быстро сблизило их.
     Тогда еще ни у кого не возникло и мысли, что эта встреча  предопределит
всю  последующую  жизнь  Едигея  и  Укубалы.  Просто  Казангап   убедил   их
отправиться вместе с ним на разъезд Боранлы-Буранный, жить и  работать  там.
Бывает такой тип людей, который располагает к себе с первого же  знакомства.
Ничего особенного в Казангапе не было, напротив, сама простота обозначала  в
нем чело-века, умудренность которого добыта тяжким уроком.  С  виду  он  был
самый обычный казах в повыюрев-шей, долго ношенной одежде, принявшей удобные
для него формы Штаны из дубленой козьей шкуры тоже были на нем  неспроста  -
удобные  для  верховой  езды  на  верблюде.  Но  он  знал  и  цену  вещам  -
относительно новая, береженная для выездов форменная железнодорожная фуражка
украшала его большую голову, и сапоги хромовые,  ношенные  много  лет,  были
тщательно подлатаны и прошиты дратвой во  многих  местах.  Что  он  коренной
степняк, работяга, можно было заметить по его задубе-лому от жгучего  солнца
и  постоянного  ветра  коричневому   лицу   и   жестким,   жилистым   рукам.
Ссуту-лившиеся преждевременно от трудов, плечи его могуче обвисли, и  оттого
шея казалась длинной,  вытя-нувшейся,  как  у  гусака,  хотя  роста  он  был
среднего.  Удивительные  у  него  были   глаза   -   карие,   всепонимающие,
внимательные, улыбчивые, с лучами разбегающихся морщин от прищура.
     Казангапу тогда уже было лет под сорок. А вполне возможно, так казалось
оттого, что и усы, коротко подстриженные щеточкой, и небольшая бурая бородка
придавали ему черты жизненной зрелости. Но больше всего  доверие  он  внушал
рассудительностью речи. Укубала сразу прониклась уважением к этому человеку.
И все, что он говорил, было к  месту.  А  говорил  он  разумные  вещи.  Раз,
говорит, такая беда