е придется пока скрыть от ребят, что отца их больше нет,проговорила
прерывающимся голосом Зарипа, сглатывая, загоняя в себя плач.Не могу сейчас.
Особенно Эрмек... Зачем такая привязанность, это страшно...  Как  лишить  их
мечты? Что с ними будет? Ведь они только этим и живут... Ждут, ждут изо  дня
в день, каждую минуту... Надо будет со временем выбраться отсюда, переменить
место... Пусть подрастут немного. За  Эрмека  очень  боюсь.  Пусть  он  хоть
чуточку повзрослеет... И тогда скажу, да и сами  догадаются  понемногу...  А
сейчас нет, не в силах...  Пусть  уж  я  сама...  Напишу  письма  братьям  и
сестрам, своим и его. Теперь-то что им бояться нас?  Откликнуться,  надеюсь,
помогут уехать... А там видно будет... Мне теперь только бы детей  Абуталипа
вырастить, раз уж самого нет...
     Так рассуждала она, а Буранный Едигей молча слушал, понимая и  принимая
смысл каждого ее слова, зная наверняка, что это  лишь  самая  малая  толика,
самая поверхностная часть того, что, как смерч, пронеслось и проносится в ее
мыслях. Всего не высказать в таких случаях...  Потому  он  сказал,  стараясь
нисколько не расширить границ разговора:
     - Пожалуй, ты права, Зарипа... Если бы я не знал этих ребят, сомневался
бы. Но на твоем месте я тоже не  посмел  бы  сказать  такое.  Немножко  надо
подождать. А пока родственники твои откликнутся, не сомневайся ни в чем, что
касается нас. Как были, так и будем держаться. Работай, как и  прежде,  дети
будут у нас вместе с нашими. Сама знаешь, Укубала  любит  их  как  своих.  А
остальное видно станет...
     И еще сказала в этом разговоре Зарипа с тяжелым вздохом:
     - Вот ведь как устроено, оказывается, в жизни. Так страшно, так мудро и
взаимосвязанно. Конец, начало,  продолжение...  Если  бы  не  дети,  честное
слово, Едигей, не стала бы я жить сейчас. Пошла бы даже на  это.  Зачем  мне
жить? Но дети, они обязывают, они принуждают, они удерживают меня. И в  этом
спасение, и в этом продолжение. Горькое, тяжкое, но продолжение... И думаю я
сейчас со страхом не о том даже, когда они узнают правду, от этого никуда не
денешься, а о том, что будет дальше. Это всегда будет в них кровоточить, то,
что случилось с их отцом. В любом случае, будут ли они поступать  на  учебу,
на работу, предстоит ли им проявить себя в чем-то в глазах общества, с  этой
фамилией им нигде ходу не будет... И когда я думаю об этом, мне кажется, что
существует какая-то всесильная преграда для нас. Мы  с  Абуталипом  избегали
разговоров этих. Я его щадила, он меня. С ним, я была в  том  уверена,  наши
сыновья выросли бы полноценными людьми... И это нас оберегало от разрушений,
от невзгод... А теперь я не знаю... Я не смогу заменить им его... Потому что
он - это был он... Он бы всего  добился.  Он  хотел  как  бы  переместиться,
перевоплотиться в своих детей. Потому он и умер, оттого, что его оторвали от
них...
     Едигей внимательно слушал ее. То, что Зарипа высказала эти  сокровенные
мысли ему как наиболее близкому человеку, вызывало в нем  искреннее  желание
как-то отозваться, оградить, помочь, но сознание  своего  бессилия  угнетало
его, вызывало глухое, подспудное раздражение.
     Они уже приближались к разъезду Боранлы-Буранному. По знакомым  местам,
по перегону, на котором Буранный Едигей сам работал многие лета и зимы...
     - Ты приготовься,- сказал он Зарипе.-  Прибываем  уже.  Значит,  так  и
порешили - детям пока ни слова. Хорошо,  так  и  будем  знать.  Ты,  Зарипа,
сделай так, чтобы не выдать себя. А сейчас приведи себя в порядок. И  иди  в
тамбур. Стой у дверей. Как только  поезд  остановится,  спокойно  выходи  из
вагона и жди меня. Я выйду, и мы пойдем.
     - Что ты хочешь сделать?
     - Ничего. Это оставь мне. В конце  концов,  ты  имеешь  право  сойти  с
поезда.
     Как всегда, пассажирский поезд  номер  семнадцать  шел  напролет  через
разъезд, правда сбавляя скорость у  семафора.  Именно  в  этот  момент,  при
въезде на Боранлы-Буранный, поезд резко затормозил  с  шипением  и  страшным
скрежетом букс. Все испуганно повскакали с мест. Раздались выкрики,  свистки
по всему поезду.
     - Что такое?
     - Стоп-кран сорвали?
     - Кто?
     - Где?
     - В купированном!
     Едигей тем временем открыл дверь Зарипе, и она сошла с  поезда.  А  сам
подождал, пока в тамбур ворвались проводник и кондуктор.
     - Стой! Кто сорвал стоп-кран?
     - Я,- ответил Буранный Едигей.
     - Кто такой? По какому праву?
     - Надо было.
     - Как надо было? Ты что, под суд захотел?
     - А  ничего.  Запишите  в  своем  акте,  который  вы  в  суд  или  куда
передадите. Вот документы. Запишите, что бывший фронтовик,  путевой  рабочий
Едигей  Жангельдин  сорвал  стоп-кран  и  остано-вил   поезд   на   разъезде
Боранлы-Буранный в знак траура в день смерти товарища Сталина.
     - Как? Разве Сталин умер?
     - Да, по радио объявили. Слушать надо.
     - Ну тогда другое дело,- опешили те и не стали задерживать Едигея.Тогда
иди, раз такое дело.
     Через несколько минут поезд номер семнадцать продолжил свой путь...

     И снова шли поезда с востока на запад и с запада на восток.
     А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали все те же, испокон
нетронутые пустынные пространства  -  Сары-Озеки,  Серединные  земли  желтых
степей.
     Космодрома Сары-Озек-1 тогда еще не было и в помине  в  этих  пределах.
Возможно, он вырисовывался  лишь  в  замыслах  будущих  творцов  космических
полетов.
     А поезда все так же шли с востока на запад и с запада на восток...

     Лето и осень пятьдесят третьего года были самыми мучительными  в  жизни
Буранного Едигея. Ни до этого, ни после никогда никакие  снежные  заносы  на
путях, никакие сарозекские зной и безводье, никакие иные невзгоды и беды, ни
даже война, а он дошел до Кенигсберга  и  мог  быть  тысячу  раз  убитым,  и
раненым, и изувеченным, не принесли, не доставили Едигею стольких страданий,
как те дни...
     Афанасий Иванович Елизаров как-то рассказывал Буранному Едигею,  отчего
происходят оползни, эти неотвратимые сдвиги, когда обваливаются, трогаясь  с
места, целые склоны, а то и вся гора заваливается набок,  разверзая  скрытую
толщу земли. И ужасаются люди - какое бедствие таилось под ногами. Опасность
оползней в том, что катастрофа назревает незаметно,  изо  дня  в  день,  ибо
грунтовые воды постепенно подмывают изнутри  основу  пород  -  и  достаточно
небольшого сотрясения земли, грома или сильного  ливня,  чтобы  гора  начала
медленно и неуклонно ползти  вниз.  Обычный  обвал  совершается  внезапно  и
разом. Оползень же идет грозно, и нет никаких  сил,  которые  могли  бы  его
приостановить...
     Нечто подобное может произойти и с человеком, когда остается он один на
один со своими неодолимыми противоречиями и мечется,  сокрушаясь  духом,  не
смея поведать о том никому, ибо никто на свете не в состоянии ни помочь ему,
ни понять. Он об этом знает, это страшит его. И это надвигается на него...
     Первый раз Едигей почувствовал в себе такой сдвиг и явственно  осознал,
что это значило, когда месяца два спустя после поездки с Зарипой  в  Кумбель
снова поехал туда по делам. Он обещал Зарипе  заглянуть  на  почту,  узнать,
есть ли письма для нее, и, если нет, послать три телеграммы по трем адресам,
которые она ему вручила. До сих пор ни на одно свое письмо она  не  получила
ответа от родственников. И теперь она хотела просто знать, получили они  эти
письма или нет, в телеграммах  она  так  и  писала  -  убедительная  просьба
сообщить, получены ли вами письма,  только  да  или  нет,  ответ  на  письма
необязателен. Выходило, братья и сестры не желали даже по почте  связываться
с семьей Абуталипа.
     Едигей выехал на своем Буранном Каранаре поутру, с тем чтобы  к  вечеру
уже обернуться. Конечно, когда  он  отправлялся  один,  без  поклажи,  любой
знакомый машинист с радостью прихва-тывал его с собой, а там  через  полтора
часа и Кумбель. Однако он стал  остерегаться  таких  поездок  на  проходящих
поездах из-за Абуталиповых ребят. Оба они, и старший и младший, все так же
     изо дня в день ждали у железной дороги возвращения отца.  В  их  играх,
разговорах, загадках, рисунках,  во  всем  их  немудреном  ребяческом  бытии
ожидание отца было сутью жизни. И, несом-ненно, самой  авторитетной  фигурой
для них в тот период был дядя Едигей, который, по их убеждениям, должен  был
все знать и помочь им.
     Едигей и сам понимал, что  без  него  на  разъезде  ребятам  будет  еще
тягостней и сиротливей, и поэтому почти все свободное время  пытался  чем-то
занять их, отвлечь постепенно от напрасных  ожиданий.  Памятуя  о  завещании
Абуталина рассказывать мальчишкам о море, он вспоминал  все  новые  и  новые
подробности своего детства  и  рыбацкой  молодости,  всякие  были  и  небыли
Аральского моря. Как умел приспосабливал эти рассказы для малышей, но всякий
раз удивлялся их способности - смышленности,  впечатлительности,  памяти.  И
очень был доволен тем - сказывалось в них отцовское воспитание. Рассказывая,
Едигей ориентировался прежде всего на младшего, Эрмека.  Однако  младший  не
уступал старшему, из всех четырех его слушателей - детей обоих домов  -  был
он для Едигея самым близким, хотя Едигей старался  не  выделять  его.  Эрмек
оказался наиболее заинтересо-ванным слушателем и самым лучшим истолкователем
его рассказов. О чем бы ни шла речь, любое событие, любой интересный поворот
в действии он связывал с отцом. Отец для него присутствовал во всем и всюду.
Идет, например, такой разговор:
     - А на Аральском море есть такие озера у  берегов,  где  растут  густые
камыши. А в тех камышах прячутся охотники с ружьями. И вот утки летят весной
на Аральское море. Зимой они жили на других морях, где теплее  было,  а  как
стаяли льды на Арале, летят побыстрей и  днем  и  ночью,  потому  что  очень
соскучились по здешним местам. Летят они большой стаей,  хотят  поплавать  в
воде, искупаться, покувыркаться, все ниже и ниже подлетают к берегу,  а  тут
дым и огонь из камышей, пах-пах! То палят охотники. Утки с криком  падают  в
воду. А другие в испуге улетают на середину моря и не знают, как  быть,  где
теперь жить. И кружатся там над волнами, кричат. Ведь они привыкли плавать у
берегов. А к берегам приближаться боятся.
     - Дядя Едигей, но ведь одна утка сразу улетела назад, туда, откуда  она
прилетела.
     - А зачем она туда улетела?
     - Ну как же, ведь мой папика там матрос,  он  плавает  там  на  большом
корабле. Ты ведь сам говорил, дядя Едигей.
     - Да, правильно, а как же,- вспоминает Едигей, попав впросак.- Ну и что
потом?
     - А эта утка прилетела и сказала моему папике, что охотники  спрятались
в камышах и стреляли в них. И что им негде жить!
     - Да, да, это ты верно.
     - А папика сказал той утке, что скоро он приедет,  что  на  разъезде  у
него два мальчика - Даул и Эрмек,  и  еще  есть  дядя  Едигей.  И  когда  он
приедет, мы все соберемся и пойдем на Аральское море и прогоним  из  камышей
охотников, которые стреляют в уток. И снова уткам будет хорошо на  Аральском
море... Будут плавать в воде и кувыркаться вот так, через голову...
     Когда рассказы истощались,  Буранный  Едигей  прибегал  к  гаданиям  на
камнях. Теперь он постоянно носил при себе сорок один  камушек  величиной  с
крупный горох. Этот давнишний способ гадания имел  свою  сложную  символику,
свою старинную терминологию. Когда Едигей раскладывал камушки,  приговаривая
и заклиная, чтобы они отвечали честно и правдиво, жив ли  человек  по  имени
Абуталип, где он, и скоро ли дорога ляжет перед ним, и что на челе у него, и
что на душе, ребята сосредоточенно молчали,  неотрывно  следя  за  тем,  как
располагались камни. Как-то раз Едигей услышал  какое-то  шебаршение,  тихий
разговор за углом. Заглянул осторожно. То  были  Абуталиповы  ребята.  Эрмек
теперь сам гадал на камнях. Раскладывая их как  умел,  он  при  этом  каждый
камушек подносил ко лбу и к губам и каждый заверял:
     - И тебя я люблю. Ты  тоже  очень  умный,  хороший  камушек.  И  ты  не
ошибайся, не спотыкайся, говори честно и прямо, так же как  говорят  камушки
дяди Едигея.-  Потом  он  принялся  истолковывать  старшему  брату  значение
расклада, в точности повторяя сказ Едигея.- Вот видишь, Даул, общая  картина
неплохая, совсем неплохая. Вот это дорога. Дорога немного затуманена.  Туман
какой-то стоит. Но это ничего. Дядя Едигей говорит, это дорожные  неурядицы.
В пути не без этого. Отец все время собирается в  путь.  Он  хочет  сесть  в
седло, но подпруга ослабла немного. Вот видишь,  подпруга  не  затянута.  Ее
надо подтянуть покрепче. Значит, что-то еще задерживает отца, Даул. Придется
подождать. А теперь посмотрим, что на правом  ребре,  что  на  левом  ребре.
Ребра целы. Это хорошо. А на лбу что у него? На лбу хмурость какая-то. Очень
он беспокоится о нас, Даул. На сердце, вот видишь этот  камушек,  на  сердце
боль и тоска - очень он соскучился по дому. Скоро ли путь?  Скоро.  Но  одна
подкова на заднем копыте коня болтается. Значит, надо  перековать.  Придется
подождать еще. А что в переметных сумах? О, в  сумах  покупки  с  базара!  А
теперь - будет ли ему доброе расположение звезд? Вот видишь,  эта  звезда  -
Золотая коновязь. А от нее пошли следы. Они еще  не  совсем  ясные.  Значит,
предстоит скоро отвязать коня и двинуться в путь...
     Буранный Едигей незаметно отошел, растроганный, огорченный и удивленный
всем этим. С того дня он стал избегать гадания на камнях...
     Но дети детьми, их можно было еще как-то утешить, обнадежить, а если на
то пошло, взять на себя такой грех - обмануть до поры  до  времени.  Но  еще
одна кручина-дума поселилась в душе Буранного Едигея. В тех  обстоятельствах
и в той цепи событий она должна была  возникнуть,  она,  как  тот  оползень,
должна была когда-то стронуться с места, и остановить ее он не смог...
     Очень он переживал за нее, за Зарипу. Хотя и не было между ними никаких
иных разговоров, помимо обычных житейских, хотя никогда и ни в чем не давала
она тому повода, Едигей постоянно думал о ней. Но он  не  просто  жалел  ее,
сочувствовал, как любой и каждый, не просто сострадал  ей  оттого,  что  все
видел и знал, какие беды обступали ее, тогда не стоило бы и  речи  заводить.
Он думал  о  ней  с  любовью,  с  неотступной  мыслью  о  ней  и  внутренней
готовностью стать для нее человеком, на которого она могла бы положиться  во
всем, что касалось ее жизни. И он был бы счастлив, если бы узнал,  что  она,
допустим, так и полагает, что именно он, Буранный Едигей, самый преданный  и
самый любящий ее человек на свете.
     То было мучительно - делать вид, что ничего  особенного  он  к  ней  не
испытывает, что между ними ничего не может и не должно быть!..
     По пути  в  Кумбель  всю  дорогу  он  был  занят  этими  размышлениями.
Изводился. По-разному думалось.  Испытывал  странное,  переменное  состояние
духа как бы в ожидании то ли скорого праздника, то ли неминуемой болезни.  И
в этом его состоянии ему казалось порой, что снова он находится на море.  На
море человек всегда чувствует себя по-другому, не как на  земле,  даже  если
все спокойно вокруг и, казалось бы, ничего не грозит. Как ни раздольно,  как
ни отрадно подчас бороздить по волнам, пусть и  занимаясь  нужным  делом  на
плаву, как ни красивы отражения закатов и зорь на водной глади, но все равно
надо было возвращаться к берегу, к тому или иному, но  к  берегу.  Вечно  на
плаву не пробудешь. А на берегу ждет совсем иная  жизнь.  Море  -  временно,
сушь постоян-на. Или, если страшно приставать к берегу, надо  найти  остров,
высадиться на нем и знать, что здесь твое  место  и  здесь  ты  должен  быть
всегда. И ему даже представилось: нашелся бы  такой  остров,  забрал  бы  он
Зарипу с детишками и жил бы там. И к морю приучил бы ребят, и сам  до  конца
дней провел бы жизнь на острове посреди моря, не сетуя  на  судьбу,  а  лишь
радуясь. Только бы знать, что в любое время можешь ее видеть и быть для  нее
нужным, желанным, самым родным человеком...
     Но тут же  становилось  стыдно  перед  собой  от  таких  желаний  -  он
почувствовал, как в краску кинуло, хотя за сотни километров  вокруг  и  духу
человеческого  близко  не  было.  Размечтался,  как  мальчишка,  на   остров
захотелось, а с чего бы, спрашивается, с какой стати? И  это  он  смеет  так
грезить, он, повязанный по  рукам  и  ногам  всей  жизнью,  семьей,  детьми,
работой, железной дорогой, наконец, сарозеками, к которым прирос,  сам  того
не замечая, душой и телом... Да  и  нужен  ли  он  Зарипе,  пусть  худо  ей,
конечно, но почему он должен мнить о себе такое, почему он  должен  быть  ей
мил? Насчет ребят он не сомневался - он в них души не чаял, и они тянулись к
нему. А с чего Зарипа стала бы того желать?! Да и имеет ли он на  то  право,
чтобы так думать, когда жизнь давно поставила его крепко-накрепко на  место,
где ему наверняка пребывать до скончания дней...
     Буранный Каранар шел знакомой тропой,  много  раз  хоженной,  и,  зная,
сколько еще предстоит пути, без принуждений со стороны хозяина трусил ходкой
пробежкой, покрикивая и тяжко постанывая  на  бегу,  покрывая  резвым  шагом
немеренные сарозекские расстояния, по весенним увалам, логам, мимо иссохшего
некогда соленого озера. А Едигей, сидя на нем, страдал, занятый  собою...  И
настолько переполняли его эти противоречивые чувства, что не находил он себе
места  и  душа  его  не   находила   приюта   в   немеренных   пространствах
Сары-Озеков... Так непосильно было ему...
     С этими настроениями прибыл он  в  Кумбель.  Хотелось,  конечно,  чтобы
Зарипа получила наконец ответы на  свои  письма  от  родственников,  но  при
мысли, что родственники могут приехать за осиротевшей семьей и увезти  ее  в
свои края или вызвать к себе, Едигею становилось совсем плохо.  На  почте  в
окошечке до востребования ему опять ответили, что никаких писем  для  Зарипы
Куттыба-евой не прибывало. И  он  неожиданно  для  себя  обрадовался  этому.
Мелькнула даже какая-то нехоро-шая,  дикая  мысль  против  совести:  "Вот  и
хорошо, что нет". Потом он добросовестно выполнил ее  поручение  -  отправил
три телеграммы по трем адресам. С тем вернулся к вечеру...
     Весна тем временем сменялась летом. Уже пожухли,  повыгорели  сарозски.
Отошла трава-мурава,  как  тихий  сон.  Желтая  степь  снова  стала  желтой.
Накалялся воздух, день ото дня приближа-лась жаркая пора. А от родственников
Куттыбаевых все так же не было ни слуху ни духу. Нет, не откликнулись они ни
на письма, ни на телеграммы. А поезда  катились  через  Боранлы-Буранный,  и
жизнь текла своим чередом...
     Зарипа уже и не ждала  ответов,  поняла,  что  нечего  рассчитывать  на
помощь родных, что не стоит обременять их  больше  письмами  и  призывами  о
помощи... И, убеждаясь в этом, женщина впадала в молчаливое отчаяние -  куда
было двинуться теперь, как быть?.. Как сказать детям  об  их  отце,  с  чего
начинать, как перестраивать сокрушенную жизнь? Ответа пока не находила.
     Быть может, не меньше, чем сама Зарипа, переживал за них Едигей. За них
переживали все боранлинцы, но Едигею-то было ведомо, как обернулась трагедия
этой семьи лично для него. Он уже не мог отделить себя от  них.  Изо  дня  в
день он жил теперь судьбой этих ребят и Зарипы. И  тоже  был  в  напряженном
ожидании - что теперь будет с ними, и тоже был в молчаливом отчаянии  -  как
теперь быть им, но  ко  всему  этому  он  еще  постоянно  думал,  все  время
мучительно думал: а как быть самому, как сладить с собой,  как  заглушить  в
себе голос, зовущий к ней? Нет,  и  он  не  находил  никакого  ответа...  Не
предполагал он никогда, что придется столкнуться в жизни и с таким делом...
     Много раз намеревался Едигей признаться ей, сказать откровенно и прямо,
как любит ее и что готов все тяготы ее взять на себя, потому что  не  мыслит
себя отдельно от них, но как было это сделать? Каким образом? Да