ью накануне выезда несколько раз выходила  она  из  юрты.  Долго
всматривалась, вслушивалась, старалась сосредоточиться, собраться с мыслями.
Полуночная луна стояла высоко над головой в безоблачном небе, обливая  землю
ровным молочно-бледным светом. Множество белых  юрт,  раскиданных  в  разных
местах по подножиям увалов, были похожи на стаи крупных  птиц,  заночевавших
здесь, у берегов шумливых речушек. Рядом с  аулом,  там,  где  располагались
овечьи загоны, и дальше, в логах,  где  паслись  табуны  лошадей,  слышались
собачий лай и невнятные голоса людей. Но  больше  всего  трогали  Найман-Ану
переклички поющих девушек, бодрствующих у загонов с ближнего края аула. Сама
когда-то пела эти ночные песни... В этих  местах  стояли  они  каждое  лето,
сколько помнит, как привезли ее сюда невестой. Вся  жизнь  протекла  в  этих
местах: и когда людно было в семье, когда ставили  они  здесь  сразу  четыре
юрты - одну кухонную, одну гостиную и две жилых,- и потом,  после  нашествия
жуаньжуанов, когда осталась одна...
     Теперь и она покидала свою одинокую юрту... Еще с вечера снарядилась  в
путь. Запаслась едой и водой. Воды брала побольше.  В  двух  бурдюках  везла
воду на случай,  если  не  сразу  удастся  отыскать  колодцы  в  сарозекских
местах... Еще с вечера стояла на приколе поблизости от юрт верблюдица Акмая.
Надежда и спутница ее. Могла  ли  она  отважиться  двинуться  в  сарозекскую
глухомань, если бы не полагалась на силу и быстроту Акмаи! В том году  Акмая
оставалась яловой, отдыхала после двух родов  и  была  в  отличной  верховой
форме. Сухопарая, с крепкими длинными ногами, с упругими подошвами,  еще  не
расшлепанными от непомерных тяжестей и старости, с прочной  парой  горбов  и
красиво посаженной на мускулистой шее сухой, ладной голо-вой, с  подвижными,
как крылья бабочки, легкими ноздрями, ухватисто забирающими воздух на  ходу,
белая верблюдица Акмая стоила целого стада. За такую скороходку в цвете  сил
давали десятки голов гулевого молодняка, чтобы потомство от нее  получилось.
То было последнее сокровище, золотая матка  в  руках  Найман-Аны,  последняя
память ее прежнего богатства. Остальное разошлось, как пыль, смытая  с  рук.
Долги, сорокадневные и годовые аши - поминки  по  погибшим...  По  сыну,  на
поиски которого собралась она из предчувствия, от непомерной тоски  и  горя,
тоже уже были справлены недавно последние поминовения при  большом  стечении
народа, всех найманов ближайшей округи.
     На рассвете Найман-Ана вышла  из  юрты,  уже  готовая  в  путь.  Выйдя,
остановилась, перешагнув порог, прислонилась к двери,  задумалась,  окидывая
взглядом  спящий  аул,  перед  тем  как  покинуть  его.  Еще  стройная,  еще
сохранившая былую красоту Найман-Ана была подпоясана,  как  и  полагалось  в
дальнюю дорогу. На ней были сапоги,  шаровары,  камзол  без  рукавов  поверх
платья, на  плечах  свободно  свисающий  плащ.  Голову  она  повязала  белым
платком, стянув концы на затылке. Так решила в своих ночных раздумьях  -  уж
коли надеется увидеть сына в живых, то к чему  траур.  А  если  не  сбудется
надежда, то и потом успеет обернуть голову вечным черным платком. Сумеречное
утро скрадывало в тот час поседевшие волосы и печать  глубоких  горестей  на
лице матери -  морщины,  глубоко  избороздившие  печальное  чело.  Ее  глаза
повлажнели в тот миг, и она тяжело вздохнула. Думала ли, гадала  ли,  что  и
такое придется пережить. Но затем собралась с духом. "Ашвадан ля  илла  хиль
алла",- прошептала она первую строку молитвы (нет бога кроме бога) и  с  тем
решительно направилась  к  верблюдице,  осадила  ее  на  подогнутые  колени.
Огрызаясь привычно для острастки,  негромко  покрикивая,  Акмая  неторопливо
опустилась грудью на землю. Быстро перекинув переметные сумки  через  седло,
Найман-Ана взобралась верхом на  верблюдицу,  понукнула  ее,  и  та  встала,
выпрямляя ноги и вознося сразу  хозяйку  высоко  над  землей.  Теперь  Акмая
поняла - ей предстоит дорога...
     Никто  в  ауле  не  знал  о  выезде  Найман-Аны  и,   кроме   заспанной
свояченицы-прислуги, то и дело широко зевавшей, никто не провожал ее  в  тот
час.  Ей  она  еще  с  вечера  сказала,  что  поедет  к  своим  торкунам   -
родственникам по девичеству - погостить и что оттуда, если будут  паломники,
отправится вместе с ними  в  кипчакские  земли,  поклониться  храму  святого
Яссави...
     Она выехала пораньше, чтобы никто не докучал расспросами. Удалившись от
аула, Найман-Ана повернула в сторону сарозеков, смутная  даль  которых  едва
угадывалась в неподвижной пустоте впереди...

     Поезда в этих краях шли с востока па запад и с запада на восток.
     А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие  пустынные
пространства - Сары-Озеки. Серединные земли желтых степей...
     В этих краях  любые  расстояния  измерялись  применительно  к  железной
дороге, как от Гринвичского меридиана.
     А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...

     С борта авианосца "Конвенция" пошла еще  одна  шифрованная  радиограмма
космонавтам-контролерам на орбитальную станцию "Паритет". В этой радиограмме
в том же категорически-предупредительном тоне  предлагалось  не  вступать  с
паритет-космонавтами 1-2 и 2-1,  пребывающими  вне  Солнечной  Галактики,  в
радиосвязь с целью  обсуждения  времени  и  возможности  их  возвращения  на
орбитальную станцию, впредь ждать указаний Обценупра.
     На океане штормило вполсилы. Авианосец заметно  покачивало  на  волнах.
Бурунила, играла тихоокеанская вода вдоль кормы гигантского судна. А  солнце
все так же сияло над морским  простором,  охваченным  бесконечно  вскипающим
белопенистым движением волн. Ветер струился ровным дыханием.
     Все  службы  на  авианосце  "Конвенция",  включая  авиакрыло  и  группы
безопасности  государствен-ных   интересов,   были   начеку   -   в   полной
готовности...

     Уже  не  первый  день,  монотонно  подвывая  на  ходу  и  едва   слышно
пришаркивая, трусила рысцой белая  верблюдица  Акмая  по  логам  и  равнинам
великой сарозекской степи, а хозяйка все погоняла и понукала ее  по  горячим
пустынным землям. Лишь на ночь останавливались они у редкого  колодца.  А  с
утра снова поднимались на поиски большого верблюжьего стада, затерявшегося в
бесчисленных складках сарозеков. Именно  в  этой  части  Серединных  земель,
неподалеку от протянувшегося  на  многие  километры  краснопесчаного  обрыва
Малакумдычап, повстречали  недавно  проезжие  купцы  того  пастуха-манкурта,
которого теперь разыскивала Найман-Ана. Вот  уже  второй  день  кружила  она
вокруг да около Малакумдычапа, боясь наткнуться на жуаньжуанов,  но  сколько
она ни  вглядывалась,  сколько  ни  рыскала,  всюду  была  степь  да  степь,
обманчивые миражи. Однажды уже поддавшись такому видению, проделала  большой
извилистый путь к воздушному городу с мечетями и крепостными стенами.  Может
быть, там ее сын, на невольничьем рынке? И тогда она могла бы усадить его на
Акмаю позади себя, и пусть попробовали бы  их  догнать...  Тягостно  было  в
пустыне, оттого и примерещилось такое.
     Конечно,  найти  человека  в  сарозеках  дело  трудное,  человек  здесь
песчинка, но если при нем  большое  стадо,  занимающее  на  выпасе  обширное
пространство, то рано или поздно заметишь с краю животное, а  потом  найдешь
других, а при стаде пастуха. На то и рассчитывала Найман-Ана.
     Однако пока нигде ничего не обнаружила. И уже начала  опасаться,  а  не
перегнали ли то стадо в другое место  или  более  того  -  не  отправили  ли
жуаньжуаны этих верблюдов всем гуртом на продажу в Хиву или Бухару. Вернется
ли тогда тот пастух из столь далеких краев?.. Когда мать выезжала  из  аула,
томимая тоской и сомнениями, об одном только и мечтала - лишь бы  увидеть  в
живых сына, пусть будет он манкурт, кто угодно, пусть не помнит ничего и  не
соображает, но пусть будет то ее сын, живой,  просто  живой...  Разве  этого
мало! Но, углубляясь в сарозеки, приближаясь к месту, где мог оказаться  тот
пастух, которого встретили недавно проходившие здесь караваном торговцы, все
больше боялась увидеть в сыне умственно изувеченное существо, страх  тяготил
и угнетал ее. И тогда она молила бога, чтобы то был не  он,  не  ее  сын,  а
другой несчастный, и готова была беспрекословно примириться с тем, что  сына
нет и не может быть в живых. А едет она лишь для того,  чтобы  взглянуть  на
манкурта и убедиться, что сомнения ее напрасны, и, убедившись,  вернется,  и
перестанет терзаться, и будет доживать свой век, как угодно будет  судьбе...
Но  потом  снова  поддавалась  тоске  и  желанию  отыскать  в  сарозеках  не
кого-нибудь, а именно своего сына, что бы то ни значило...
     В этом противоборстве чувств она вдруг увидела, перевалив через пологую
гряду, многочисленное стадо верблюдов, вольно выпасавшихся по широкому долу.
Бурые нагульные верблюды бродили по мелкому кустарнику и  зарослям  колючек,
обгрызая их верхушки. Найман-Ана приударила свою Акмаю,  пустилась  со  всех
ног и вначале прямо-таки захлебнулась от радости,  что  наконец-то  отыскала
стадо, потом испугалась, озноб прошиб, до того  страшно  стало,  что  увидит
сейчас сына, превращенного в манкурта. Потом снова  обрадовалась  и  уже  не
понимала толком, что с ней происходит.
     Вот оно пасется, стадо, но где же пастух? Должен быть где-то  здесь.  И
увидела на другом краю дола человека. Издали  не  различить  было,  кто  он.
Пастух стоял с длинным  посохом,  держа  на  поводу  позади  себя  верхового
верблюда с поклажей, и спокойно смотрел из-под  нахлобученной  шапки  на  ее
приближение.
     И когда приблизилась, когда узнала сына,  не  помнила  Найман-Ана,  как
скатилась со спины верблюдицы. Показалось ей, что она упала, но до  того  ли
было!
     - Сын мой, родной! А я ищу тебя кругом! -  Она  бросилась  к  нему  как
через чащобу, разделявшую их.- Я твоя мать!
     И сразу все поняла и зарыдала, топча землю ногами,  горько  и  страшно,
кривя судорожно прыгающие губы, пытаясь остановиться и не в силах справиться
с собой. Чтобы устоять на ногах, цепко схватилась за плечо безучастного сына
и все плакала и плакала, оглушенная горем, которое давно  нависло  и  теперь
обрушилось, подминая и погребая ее. И, плача,  всматривалась  сквозь  слезы,
сквозь налипшие пряди седых мокрых волос, сквозь трясущиеся пальцы, которыми
размазывала дорожную грязь по лицу, в знакомые черты  сына  и  все  пыталась
поймать его взгляд, все еще ожидая, надеясь, что он узнает ее, ведь  это  же
так просто - узнать собственную мать!
     Но ее появление не произвело на него никакого действия,  точно  бы  она
пребывала здесь постоянно и каждый день навещала его в  степи.  Он  даже  не
спросил, кто она и почему плачет. В какой-то момент пастух снял с  плеча  ее
руку и пошел, таща за собой неразлучного верхового верблюда с  поклажей,  на
другой край стада, чтобы взглянуть, не слишком ли далеко  убежали  затеявшие
игру молодые животные.
     Найман-Ана осталась на месте, присела на корточки, всхлипывая,  зажимая
лицо руками, и так сидела, не поднимая головы.  Потом  собралась  с  силами,
пошла к сыну, стараясь сохранить спокойст-вие. Сын-манкурт как ни в  чем  не
бывало  бессмысленно  и  равнодушно   посмотрел   на   нее   из-под   плотно
нахлобученной  шапки,  и  что-то  вроде  слабой  улыбки  скользнуло  по  его
изможденному, начерно обветренному,  огрубевшему  лицу.  Но  глаза,  выражая
дремучее отсутствие интереса к  чему  бы  то  ни  было  на  свете,  остались
по-прежнему отрешенными.
     - Садись, поговорим,- с тяжелым вздохом сказала Найман-Ана.
     И они сели на землю.
     - Ты узнаешь меня? - спросила мать.
     Манкурт отрицательно покачал головой.
     - А как тебя звать?
     - Манкурт,- ответил он.
     - Это тебя теперь так зовут. А прежнее имя свое помнишь?  Вспомни  свое
настоящее имя.
     Манкурт молчал. Мать видела, что он пытался вспомнить, на переносице от
напряжения  выступили  крупные  капли  пота  и  глаза  заволоклись  дрожащим
туманом. Но перед ним возникла, должно, глухая непроницаемая стена, и он  не
мог ее преодолеть.
     - А как звали твоего отца? А сам ты кто, откуда родом? Где ты  родился,
хоть знаешь?
     Нет, он ничего не помнил и ничего не знал.
     - Что они сделали с тобой! - прошептала мать, и опять губы ее запрыгали
помимо  воли,  и,  задыхаясь  от  обиды,  гнева  и  горя,  она  снова  стала
всхлипывать, тщетно пытаясь унять себя.  Горести  матери  никак  не  трогали
манкурта.
     -  Можно  отнять  землю,  можно  отнять  богатство,  можно   отнять   и
жизнь,проговорила она вслух,- но  кто  придумал,  кто  смеет  покушаться  на
память человека?! О господи, если ты есть, как внушил ты такое людям?  Разве
мало зла на земле и без этого?
     И  тогда  сказала  она,  глядя  на   сына-манкурта,   свое   знаменитое
прискорбное слово о солнце, о боге, о себе,  которое  пересказывают  знающие
люди и поныне, когда речь заходит о сарозекской истории...
     И тогда начала свой плач, который и поныне вспоминают знающие люди:
     - Мен ботасы олген боз мая, тулыбын келип искеген*.

     * Я сирая  верблюдица,  пришедшая  вдохнуть  запах  шкуры  верблюжонка,
набитого соломой.

     И тогда вырвались из души ее причитания, долгие безутешные вопли  среди
безмолвных бескрайних сарозеков...
     Но ничто не трогало сына ее, манкурта.
     И тогда решила Найман-Ана не расспросами, а внушением  попытаться  дать
ему узнать, кто он есть.
     - Твое имя Жоламан. Ты слышишь? Ты  -  Жоламан.  А  отца  твоего  звали
Доненбай. Разве ты не помнишь отца? Ведь он тебя с детства учил стрелять  из
лука. А я твоя мать. А ты  мой  сын.  Ты  из  племени  найманов,  понял?  Ты
найман...
     Все, что она говорила ему, он выслушал с полным отсутствием интереса  к
ее словам, как будто бы речь шла ни  о  чем.  Так  же  он  слушал,  наверно,
стрекот кузнечика в траве.
     И тогда Найман-Ана спросила сына-манкурта:
     - А что было до того, как ты пришел сюда?
     - Ничего не было,- сказал он.
     - Ночь была или день?
     - Ничего не было,- сказал он.
     - С кем ты хотел бы разговаривать?
     - С луной. Но мы не слышим друг друга. Там кто-то сидит.
     - А что ты еще хотел бы?
     - Косу на голове, как у хозяина.
     - Дай  я  посмотрю,  что  они  сделали  с  твоей  головой,-  потянулась
Найман-Ана.
     Манкурт резко отпрянул, отодвинулся, схватился рукой за шапку и  больше
не смотрел на мать. Она  поняла,  что  поминать  о  его  голове  никогда  не
следует.
     В  это  время  вдали  завиднелся  человек,  едущий  на   верблюде.   Он
направлялся к ним.
     - Кто это? - спросила Найман-Ана.
     - Он везет мне еду,- ответил сын.
     Найман-Ана  забеспокоилась.   Надо   было   поскорее   скрыться,   пока
объявившийся некстати жуаньжуан не увидел ее. Она осадила свою верблюдицу на
землю и взобралась в седло.
     - Ты ничего не говори. Я скоро приеду,- сказала Найман-Ана.
     Сын не ответил. Ему было все равно.
     Найман-Ана  поняла,  что  совершила  ошибку,  удаляясь   верхом   через
пасущееся стадо. Но было уже поздно. Жуаньжуан, едущий к стаду, конечно, мог
заметить ее, восседающую на белой  верблюдице.  Надо  было  уходить  пешком,
прячась между пасущимися животными.
     Удалившись изрядно от выпаса,  Найман-Ана  заехала  в  глубокий  овраг,
поросший по краям полынью. Здесь она спешилась, уложив Акмаю на дно  оврага.
И отсюда стала наблюдать. Да,  так  оно  и  оказалось.  Углядел-таки.  Через
некоторое время, погоняя верблюда рысью, показался  тот  жуаньжуан.  Он  был
вооружен  пикой  и  стрелами.  Жуаньжуан  был  явно  озадачен,   недоумевал,
оглядываясь по сторонам,-  куда  же  девался  верховой  на  белом  верблюде,
замеченный им издали? Он не знал  толком,  в  каком  направлении  двинуться.
Проскочил в одну сторону, потом в другую. И в последний раз  проехал  совсем
близко от оврага. Хорошо, что Найман-Ана догадалась затянуть  платком  пасть
Акмаи. Не ровен час верблюдица подаст голос. Скрываясь за  полынью  на  краю
обрыва, Найман-Ана разглядела жуаньжуана довольно ясно. Он сидел на мохнатом
верблюде, озираясь по  сторонам,  лицо  было  одутловатое,  напряженное,  на
голове черная  шляпа,  как  лодка,  с  концами,  загнутыми  вверх,  а  сзади
болталась, поблескивая, черная, сухая коса, плетенная в два зуба.  Жуаньжуан
привстал на стременах, держа наготове пику, оглядывался, крутил  головой,  и
глаза его поблескивали.  Это  был  один  из  врагов,  захвативших  сарозеки,
угнавших немало народа в рабство и причинивших столько несчастий  ее  семье.
Но что могла она, невооруженная женщина, против свирепого  воина-жуаньжуана?
Но думалось ей о том, какая жизнь, какие события привели этих людей к  такой
жестокости, дикости - вытравить память раба...
     Порыскав взад-вперед, жуаньжуан вскоре удалился назад к стаду.
     Был уже вечер. Солнце закатилось, но зарево  еще  долго  держалось  над
степью. Потом разом смерклось. И наступила глухая ночь.
     В полном одиночестве Найман-Ана провела ту ночь в степи где-то недалеко
от своего горемыч-ного сына-манкурта. Вернуться к нему  побоялась.  Давешний
жуаньжуан мог остаться на ночь при стаде.
     И к ней пришло решение не оставлять сына в рабстве,  попытаться  увезти
его с собой. Пусть он манкурт, пусть не понимает что к чему, но лучше  пусть
он будет у себя дома, среди своих, чем в пастухах у жуаньжуаней в  безлюдных
сарозеках. Так подсказывала ей материнская душа. Примириться с  тем,  с  чем
примирялись другие, она не  могла.  Не  могла  она  оставить  кровь  свою  в
рабстве. А вдруг в родных местах вернется к нему  рассудок,  вспомнит  вдруг
детство...
     Наутро Найман-Ана снова села верхом на Акмаю. Дальними, кружными путями
долго подбиралась она к стаду,  продвинувшемуся  за  ночь  довольно  далеко.
Обнаружив стадо, долго всматривалась, нет ли кого  из  жуаньжуаней.  И  лишь
убедившись, что никого нет, они окликнула сына по имени:
     - Жоламан! Жоламан! Здравствуй!
     Сын оглянулся, мать вскрикнула от радости, но тут  же  поняла,  что  он
отозвался просто на голос.
     Снова пыталась Найман-Ана пробудить в сыне отнятую память.
     - Вспомни, как тебя зовут, вспомни свое имя! - умоляла и убеждала она.-
Твой отец Доненбай, ты разве не знаешь? А твое имя не Манкурт,  а  Жоламан*.
Мы назвали тебя так потому, что  ты  родился  в  пути  при  большом  кочевье
найманов. И когда ты родился, мы сделали там стоянку на три дня. Три дня был
пир.

     * Жоламан - имя, образованное от двух слов:  "жол"  -  путь,  "аман"  -
здоровье; по смыслу - будь здоров в пути.

     И хотя все это на сына-манкурта не произвело никакого впечатления, мать
продолжала рассказывать, тщетно  надеясь  -  вдруг  что-то  мелькнет  в  его
померкшем сознании. Но она билась  в  наглухо  закрытую  дверь.  И  все-таки
продолжала твердить свое:
     - Вспомни, как твое имя? Твой отец Доненбай!
     Потом она накормила, напоила его из своих припасов и стала напевать ему
колыбельные песни.
     Песенки ему очень понравились. Ему приятно было  слушать  их,  и  нечто
живое, какое-то потепление появилось на его застывшем, задубелом до  черноты
лице.  И  тогда  мать  стала  убеждать  его  покинуть  это  место,  покинуть
жуаньжуаней и уехать с ней к своим родным  местам.  Манкурт  не  представлял
себе, как можно встать и уехать куда-то,- а как же стадо? Нет, хозяин  велел
все время быть при стаде. Так сказал хозяин. И он  никуда  не  отлучится  от
стада...
     И снова в который раз пыталась  Найман-Ана  пробиться  в  глухую  дверь
сокрушенной памяти и все твердила:
     - Вспомни, ты чей? Как твое имя? Твой отец Доненбай!
     Не заметила мать в напрасном тщании,  сколько  времени  прошло,  только
спохватилась, когда на краю стада опять появился жуаньжуан  на  верблюде.  В
этот раз он оказался гораздо ближе  и  ехал  спешно,  погоняя  все  быстрее.
Найман-Ана не мешкая села на