чка, выбирай любой, я нацепил большой кусок мяса. Немного с запахом мясо,
чтобы ты учуял издали. И ты подходи и не думай ничего  плохого.  Если  бы  я
блесну подсунул тебе, тогда было бы нечестно, хотя ты  скорее  пошел  бы  на
блесну. Но ведь ты же проглотишь блесну,  и  как  ты  будешь  потом  жить  с
железом в брюхе, когда я отпущу тебя в море? То было бы обманом.  А  я  тебе
честно предлагаю крючок. Немного  поранятся  губы,  только  и  всего.  И  не
беспокойся, я захватил с собой большой бурдюк.  Туда  я  налью  воды,  и  ты
полежишь пока в бурдюке с водой, а потом уплывешь. Но я не уйду  отсюда  без
тебя. А время не ждет. Разве ты не чувствуешь, как крепчают  волны  и  ветер
усиливается, разве ты хочешь, чтобы первенец мой родился сиротой, без  отца?
Подумай, помоги мне..."
     Уже  смеркалось  в  сизых  просторах  холодною  предзимнего  моря.   То
появляясь на гребнях волн, то исчезая между волнами,  лодка  шла  к  берегу.
Трудно  шла,  борясь  с  бурунами,  море  уже  шумело,  вскипало  исподволь,
раскачивалось, набирая штормовую силу. Ледяные брызги летели в лицо, и  руки
на веслах взбухали от холода и влаги.
     Укубала ходила по берегу. Давно уже, охваченная тревогой, она  вышла  к
морю и ждала мужа. Когда соглашалась  идти  замуж  за  рыбака,  говорили  ей
степные сородичи-скотоводы: подумала бы, прежде чем слово  дать,  на  тяжкую
жизнь отваживаешься, выходишь замуж за море и  придется  не  раз  и  не  два
умываться слезами у моря, мольбы к нему обращать. А она не отказала  Едигею,
только сказала: как муж, так и я буду...
     Так оно и получилось. А в этот раз ушел он не с артелью, а один, и  уже
быстро смеркалось, и на море было шумно и неспокойно.
     Но вот замелькали среди бурунов взмахи  весел  и  лодка  показалась  на
волне. Закутанная в платок, с выпирающим  уже  животом,  Укубала  подошла  к
самому прибою и ждала здесь, пока причаливал  Едигей.  Прибой  вынес  мощным
толчком лодку на отмель. Едигей мигом соскочил в воду  и  вытащил  лодку  на
берег, волоча ее, как бык. И когда он распрямился, весь волглый  и  соленый,
Укубала подошла и обняла его  за  мокрую  шею  под  холодным,  одеревеневшим
плащом.
     - Все глаза проглядела. Почему ты так долго?
     - Он не появлялся весь день и только под конец приплыл.
     - Как, ты ходил за золотым мекре?
     - Да, я его упросил. Ты можешь посмотреть на него.
     Едигей достал из  лодки  тяжелый  кожаный  бурдюк,  наполненный  водой,
развязал его и выплеснул на прибрежную гальку вместе с водой золотого мекре.
То была большая рыба. Могучая и красивая рыба. Она бешено заколотила золотым
хвостом, изгибаясь, подпрыгивая, разметая вокруг мокрую  гальку,  и,  широко
разевая розовую пасть,  обратилась  к  морю,  пытаясь  добраться  до  родной
стихии,  до  прибоя.  На  какую-то  недолгую  секунду  рыба  вдруг   замерла
напряженно, затихла, пытаясь осво-иться,  оглядывая  немигающими  безупречно
круглыми и чистыми глазами тот мир, в котором  нечаянно  очутилась.  Даже  в
сумеречном предвечерье зимнего дня  непривычный  свет  ударил  в  голову,  и
увидела рыба сияющие глаза людей, склонившихся над ней, кромку берега и небо
и в очень далекой перспе-ктиве над морем различила за  редкими  облаками  на
горизонте нестерпимо яркий  для  нее  закат  угасающего  солнца.  Задыхаться
начала. И рыба вскинулась. Заколотилась, закрутилась с  новой  силой,  желая
добраться до воды. Едигей поднял золотого мекре под жабры.
     - Подставляй руки, держи,- сказал он Укубале.
     Укубала приняла рыбину, как ребенка, на обе руки и прижала ее к груди.
     - Какая она упругая!  -  воскликнула  Укубала,  ощутив  ее  пружинистую
внутреннюю силу.- А тяжелая, как полено!  И  как  здорово  пахнет  морем!  И
красивая какая! На, Едигей, я  довольна,  очень  довольна.  Исполнилось  мое
желание. Отпусти ее в воду поскорей...
     Едигей понес золотого мекре  к  морю.  Войдя  по  колено  в  набегающий
прибой, он дал рыбе соско-льзнуть  вниз.  На  какое-то  короткое  мгновение,
когда золотой мекре падал в воду, отразилась в  густой  синеве  воздуха  вся
золотая оснастка рыбы от  темени  до  хвоста,  и,  блеснув,  вспарывая  воду
стремительным корпусом, рыба уплыла в глубину...
     А большой шторм разразился на море ночью. Ревело море  за  стеной,  под
обрывом. Еще раз убедился Едигей: неспроста возникают  предвестники  бури  -
ийрек толкуны. То была  уже  глубокая  ночь.  Прислушиваясь  в  полудреме  к
бушующему прибою, Едигей вспомнил о своем заветном  мекре  Как-то  его  рыбе
сейчас? Хотя, должно быть, на больших глубинах море не  так  сотрясается.  В
своей глубокой тьме рыба тоже прислушивается, наверно,  к  тому,  как  ходят
волны поверху. Едигей счастливо улыбнулся при этом и, засыпая, положил  руку
на бок жены и услышал вдруг толчки из чрева.  То  давал  о  себе  знать  его
будущий первенец. И этому Едигей счастливо улыбнулся и безмятежно уснул.
     Знал бы, что не пройдет и года, как разразится война, и все опрокинется
в жизни, и уйдет он от моря навсегда и  только  будет  о  нем  вспоминать...
Особенно когда тяжелые дни наступят...

     Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...
     А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие  пустынные
пространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей...

     В том страшном для Буранного Едигея пятьдесят третьем году и зима легла
ранняя. Никогда такого не бывало в сарозеках. В конце октября уже заснежило,
холода начались. Хорошо, что успел до того картошки завести с Кумбеля себе и
Зарипе с детьми. Как знал - поторопился. Последний раз пришлось на  верблюде
ехать, побоялся, что в проходящем товарняке картошка  померзнет  в  открытом
тамбуре, пока довезешь. Кому она тогда  нужна.  А  так  поехал  на  Буранном
Каранаре, уложил на него вьюком два огромных мешка - самому не сладить  было
с мешками, хорошо, что люди подсобили,- один  по  одну  сторону,  другой  по
другую, а сверху утеплил  мешки  кошмой,  подоткнул  края,  чтобы  ветер  не
задувал, сам же взгромоздился на самый верх между мешками и поехал  спокойно
к себе на Боранлы-Буранный. Сидел на Каранаре, как на слоне. Так думалось  и
самому Едигею. До этого никто здесь представления не имел о верховых слонах.
Той осенью крутили на станции первый индийский фильм. Все кумбельцы от  мала
до велика повалили смотреть невиданную кинокартину о  невиданной  стране.  В
фильме, кроме бесконечных песен и танцев, показывали  слонов,  на  тигров  в
джунгли выезжали охотиться, сидя на слонах. Едигею тоже  удалось  посмотреть
ту картину. Были они с начальником разъезда на общепрофсоюзпом собрании  как
делегаты от боран-линцев, вот тогда  по  окончании  собрания  в  клубе  депо
показали им индийский фильм. С того и  началось.  Стали  выходить  из  кино,
разговоры разные возникали, и дивились  железнодорожники,  как  в  Индии  на
слонах ездят. А кто-то громко сказал на это:
     - И что вам дались эти слоны, едигеевский  Буранный  Каранар  чем  хуже
слона? Нагрузи - так он прет, как слон!
     - И то верно,- засмеялись вокруг.
     - Да что слон! -  откликнулся  еще  голос.-  Слон-то  только  в  жарких
странах может жить. А попробуй у нас по сарозекам зимой. Слон твой и  копыта
откинет, куда ему до Каранара!
     - Слушай, Едигей, слушай, Буранный, а почему бы тебе не соорудить такую
же будку на Каранаре, как в Индии на  слонах?  И  будешь  себе  ездить,  как
тамошний богач!
     Едигей посмеивался. Подшучивали над ним друзья, но все же  лестно  было
слышать такие слова о своем знаменитом атане...
     Зато перепало Едигею той зимой, попереживал, погоревал  из-за  того  же
Каранара...
     Но это случилось уже с холодами. А в тот день застиг его в пути  первый
снегопад. Снежок и до этого  сыпал  несколько  раз  и  быстро  таял.  А  тут
зарядил, да еще как! Сомкнулось небо над сарозеками сплошным  мраком,  ветер
закрутил. Густо, тяжело повалил снег белыми кружащимися хлопьями. Не холодно
было, но мокро и неуютно. А главное  -  не  различить  ничего  вокруг  из-за
снега. Что было делать? В сарозеках нет попутных пристанищ, где  можно  было
бы переждать  непогоду.  Оставалось  одно  -  положиться  на  силу  и  чутье
Буранного Каранара. Он-то должен был привезти  к  дому.  Едигей  предоставил
атану  полную  волю,  а  сам  поднял  воротник,  нахлобучил  шапку,  укрылся
капюшоном и терпеливо сидел, тщетно стараясь что-то различить  по  сторонам.
Непроглядная завеса снега, и только. А Каранар  шел  в  той  круговерти,  не
сбавляя шага и, должно быть, понимая,  что  хозяин  сейчас  ему  не  хозяин,
потому и примолк, затих на вьюках и ничем  уже  не  проявлял  себя.  Великой
силой должен был обладать Каранар, чтобы с таким грузом бежать  в  степи  по
снегопаду. Могуче, жарко дышал, неся на себе хозяина, и кричал, рявкал,  как
зверь, а то завывал подолгу тягучим дорожным гудом и  все  шел  неутомимо  и
безостановочно сквозь летящий навстречу снег...
     Немудрено - слишком длинным показался Едигею тот путь.  "Скорей  бы  уж
добраться",- думал он и представлял себе, как заявится и что дома  наверняка
беспокоятся, что с ним в такую непогоду. Укубала тревожится о нем, только не
скажет об этом вслух. Она не из тех, кто  выкладывает  все,  что  в  мыслях.
Может быть, и Зарипа думает, что с ним? Конечно, думает. Но  она  тем  более
звука не проронит, старается как можно меньше  попадаться  ему  на  глаза  и
избегает всяческих разговоров наедине.  А  что  избегать,  что,  собственно,
плохого такого произошло? Ведь ни словом, ни  поступком  каким  не  дал  он,
Едигей, повода к тому, чтобы кто-то мог подумать, будто что-то здесь не так.
Как было прежде, так и есть. Просто они,  оказавшись  попутчиками  в  жизни,
словно бы оглянулись вдруг, той ли дорогой идут... И снова пошли. Вот н все.
А каково приходится ему при этом, это уж его беда... Это  его  судьба  -  на
роду, должно быть, так написано, что  разрываться  суждено  как  между  двух
огней. И пусть то никого не тревожит, это его дело, как быть с самим  собой,
с душой своей многострадальной. Кому какое дело, что с ним и  что  его  ждет
впереди! Не малое дитятко он,  как-нибудь  разберется,  сам  развяжет  тугой
узел, который затягивался все туже по его же вине...
     Это были страшные  мысли,  мучительные  и  безысходные.  Вот  уже  зима
вступила в сарозеки, а он по-прежнему не мог ни забыть Зарину, ни отказаться
хотя бы мысленно от Укубалы. На беду свою, он нуждался в обеих сразу, и они,
вероятно, видя и зная это, не пытались торопить события,  чтобы  помочь  ему
побыстрей определиться. Внешне все обстояло как всегда  -  ровные  отношения
между женщинами,  детвора  обоих  домов,  как  общая  семья,  вместе  росла,
постоянно вместе играли их дети на разъезде - то в том доме,  то  в  этом...
Так прошло лето, и так минула осень...
     Сиротливо и неприютно чувствовал себя  Буранный  Едигей  в  одиночестве
среди снегопада. Мело, безлюдье кругом. Каранар то и дело стряхивал с головы
налипающие комья снега и будил на бегу тишину рыком и выкликами.  Худо  было
хозяину в том пути.  Едигей  ничего  не  мог  поделать  с  собой,  никак  не
удавалось ему успокоить, определить  себя  на  чем-то  одном,  бесспорном  и
безусловном. Не мог начистоту открыться перед Зарипой, не мог отречься и  от
Укубалы. И тогда  он  начинал  поносить,  ругать  себя  последними  словами:
"Скотина! Хайван что ты, что твой верблюд! Сволочь! Собака! Дурья голова!" -
и еще в том же духе, перемежая их крепким матом, бичевал  себя,  устрашал  и
оскорблял, чтобы отрезветь, чтобы прийти в себя, одуматься,  остановиться...
Но ничто не помогало... И был он что тот оползень, стронувшийся  с  места...
Единственная  отрада,  которая  ждала  его,  были  дети.  Они  безоговорочно
принимали его таким, какой он есть, и не ставили перед ним особых проблем. В
чем помочь, что подвезти, что приладить по дому - это он для них  готов  был
всегда с великим удоволь-ствием, как и сейчас картошку вез им на зиму в двух
огромных мешках, навьюченных на Каранара. Топливо тоже было запасено...
     Мысли о детях были прибежищем для Едигея, там он  оказывался  в  полном
ладу с самим собой. Он представлял, как доберется до Боранлы-Буранного,  как
выбегут мальчишки из дома, заслышав его приезд, и не загонишь их назад, хотя
снег идет, и будут прыгать вокруг с громкими криками: "Дядя Едигей  приехал!
На Каранаре! Картошку привез!" - и то, как  строго  и  властно  прикажет  он
верблюду лечь ничком на землю и тогда, весь заснеженный, слезет с  Каранара,
отряхиваясь и успевая между делом погладить детишек по головам, и как  затем
начнет разгружать мешки с картошкой и поглядывать, а не  появится  ли  возле
Зарипа, если она дома, он ей ничего  не  скажет  особенного,  да  и  она  не
скажет, он только посмотрит ей  в  лицо  и  будет  тем  доволен  -  и  опять
занедужит, закручинится, так что ж, куда  от  этого  денешься,  а  ребятишки
будут крутиться возле, путаться под руками, то и дело  опасливо  подбегая  к
нему, боясь верблюжьего рыка,  и,  преодолевая  страх,  будут  пытаться  ему
помочь, и это принесет ему вознаграждение за все муки...
     Внутренне он готовился  к  скорой  встрече  с  Абуталиповыми  ребятами,
заранее думал: а что расскажет он им в этот раз, своим, как он  их  называл,
ненасытным слухачам? Опять об  Аральском  море?  Самые  любимые  рассказы  -
всякие случаи на море, которые они домысливают затем с непремен-ным участием
отца и тем самым продолжают, сами того не ведая,  держать  связь  с  ним,  с
памятью о нем... Только вот все, что знал и слышал Едигей о  морской  жизни,
истощилось, все уже много раз им было сказано и пересказано, кроме разве что
истории с золотым мекре. А как поведать  эту  историю?  Кому  ее  объяснить,
кроме как самому себе, знающему, что стоит за давнишним тем событием.
     Так проделывал он путь в тот снегопадный день. Всю дорогу  не  покидали
его сомнения, размыш-ления... И всю дорогу шел снег...
     С того снега и зима легла в  сарозеках,  ранняя  и  студеная  с  первых
шагов.
     С началом холодов снова пришел в неистовство  Буранный  Каранар,  снова
взъярился, снова взбунтовалась в нем самцовая сила, и уже ничто и  никто  не
мог посягать на его свободу. Тут и самому хозяину в пору  было  отступиться,
не лезть на рожон...
     На третий день после  снегопада  промело  сарозеки  метельным  морозным
ветром, и встала сразу, как пар,  напряженная  мглистая  стынь  над  степью.
Далеко и отчетливо слышались по стуже  скрипучие  шаги,  любой  звук,  любой
шорох разносился с предельной ясностью.  Поезда  на  перегоне  слышались  за
многие километры. А когда на рассвете услышал Едигей спросонья  трубный  рев
Буранного Каранара в загоне и то, как он топтал-ся и расшатывал со скрежетом
изгородь за домом, понял, какая напасть снова пожаловала  ко  двору.  Быстро
оделся, вышел впотьмах, пошел к загону и раскричался, колюче обдирая  глотку
морозным вяжущим воздухом:
     - Ты чего! Ты чего, опять конец света? Опять за свое? Опять  кровь  мою
пить! Ах ты хайван! Замолчи! Заткнись, говорю! Что-то ты рано больно в  этом
году решил заняться этим делом. Не насмешил бы народ!
     Но  напрасно  он  тратил  слова  на  ветер.  Обуреваемый  пробудившейся
страстью верблюд не думал считаться с ним.  Он  требовал  своего,  он  орал,
фыркал, устрашающе скрипел зубами, ломал загон.
     - Значит, учуял? - Хозяин сменил гнев на укоризну.- Ну ясное дело, тебе
сейчас немедленно требу-ется бежать  туда,  в  стадо.  Учуял,  что  какая-то
кайманча* в охоту пришла! Эх-эх! И почему только  угораздило  бога  устроить
ваше верблюжье отродье так, что в году только раз спохватываетесь о том, чем
могли заниматься каждый день без шума и скандала? И кому тогда  какое  дело!
Так нет, прямо конец света!..

     * Кайманча - молодая верблюдица.

     Все это выговаривал Буранный Едигей больше  для  формы,  чтобы  не  так
обидно  было,  ибо  он  прекрасно  понимал  свою  беспомощность.  Ничего  не
оставалось, не сотрясать же воздух впустую,- открыл загон.  И  не  успел  он
отодвинуть тяжеленную, в рост человека калитку из жердей, которую держал  на
крепкой цепи, как, едва не сшибя его с ног, Каранар ринулся вон и побежал  в
степь с яростным воплем и рыком, широко раскидывая  цыбастые  ноги  и  тряся
тугими черными горбами. Мигом скрылся с глаз, взметая тучи снега за собой.
     - Тьфу ты! - плюнул вслед хозяин и добавил в  сердцах:  -  Беги,  беги,
дурак, а то опоздаешь!
     Едигею  с  утра  предстояло  выходить  на  работу.  Потому  и  пришлось
смириться с бунтом Каранара.  Знал  бы,  чем  все  это  кончится,  да  разве
отпустил бы его - ни за что, пусть хоть лопнул бы. Но кто бы без  него  смог
управляться дома с взбесившимся атаном?  Пусть  проваливает  куда  подальше.
Понадеялся Едигей, что верблюд проветрится на воле, поостынет в нем  горячая
кровь, поуспокоится...
     На другой день уже стали поступать вести, как сводки с фронта, о боевых
действиях Буранного Каранара. Картина складывалась малоутешительная.  Стоило
остановиться поезду на Боранлы-Буранном,  как  машинист,  или  кочегар,  или
кондуктор  наперебой  рассказывали  о  бесчинствах  и   погромах   Каранара,
устраиваемых  им  в  пристанционных  и  приразъездных   верблюжьих   гуртах.
Передали, что на разъезде  Малакумдычап  Каранар  забил  до  издыхания  двух
атанов и погнал перед собой в степь четырех маток, хозяевам с трудом удалось
отбить их у Каранара. Люди из  ружей  стреляли  в  воздух.  В  другом  месте
Каранар согнал с верблюдицы ехавшего верхом хозяина. Хозяин, олух  небесный,
ждал часа  два,  думал,  что,  позабавившись,  атан  с  миром  отпустит  его
верблюдицу, которая, кстати, вовсе не собиралась сама избавляться  от  этого
нахала. Но когда человек стал приближаться к верблюдице, чтобы уехать на ней
домой, Каранар кинулся на него зверь зверем и погнал его -  и  затоптал  бы,
если бы тот не успел спрыгнуть в глубокую  промоину  и  затаиться  там,  как
мышь, ни живой ни мертвый. Потом он пришел в себя и,  выбравшись  по  оврагу
подальше от места встречи с Буранным Каранаром, поспешил  домой  счастливый,
что жив остался.
     Поступали по устному телефону сарозекскому и другие  подобные  вести  о
свирепых похождениях  Каранара,  но  самое  тревожное  и  грозное  сообщение
прибыло  в  письменном  виде  с  разъезда  Ак-Мойнак.  Вон   куда   подался,
чсртяка,Ак-Мойнак, за станцией Кумбель! Оттуда прислал свое посла-ние  некий
Коспан. Вот что писалось в этой достопримечательной записке:
     "Салем, уважаемый Едигей-ага! Хотя ты и известный человек в  сарозеках,
но придется тебе выслушать неприятные вещи. Я-то думал, ты  мужик  покрепче.
Чего ты распустил своего громилу Каранара? От тебя такого мы не ожидали.  Он
тут страх навел на нас великий. Покалечил наших атанов,  а  сам  отбил  трех
лучших маток, к тому же прибыл он сюда не один - пригнал какую-то верблюдицу
оседланную, видно, согнал по пути хозяина, а не  то  зачем  этой  верблюдице
пришлой быть под седлом. Так вот, отбил он этих маток, угнал их  в  степь  и
никого близко не подпускает - ни человека, ни  скотину.  Куда  это  годится?
Один молодой атанча наш уже издох, ребра  у  него  оказались  переломаны.  Я
хотел выстрелами в воздух отпугнуть Каранара, забрать наших маток. Куда там!
Ничего не боится. Готов загрызть, изжевать заживо кого угодно! Только бы  не
мешали ему заниматься его делом. Он не  жрет,  не  пьет,  кроет  этих  маток
подряд, только земля ходуном ходит.  Тошно  смотреть,  как  он  это  зверски
делает. И орет при этом на всю степь, словно конец света наступает. Сил  нет
слушать! И, сдается мне, он  мог  бы  заниматься  этим  делом  сто  лет  без
продыху. Я такого изверга сроду не видывал. В нашем поселке все встревожены.
Женщины и дети боятся далеко уходить от домов. А потому я требую,  чтобы  ты
прибыл незамедлительно и забрал своего Каранара. Даю срок. Если  через