гда узнал своего Каранара.
     - Так это ты, значит? До чего же ты  дошел,  бечара*,  до  чего  же  ты
истаскался! - воскликнул опешивший Едигей.

     * Бечара - бедолага.

     От прежнего Буранного Каранара остались только кожа да кости.  Огромная
голова с запавшими грустными глазами болталась на истончившейся  шее,  космы
были вроде не свои, а подцеплены для  смеха,  свисали  ниже  колен,  прежних
каранаровских горбов, вздымавшихся как черные башни, не было и  в  помине  -
оба горба свалились набок, как увядшие старушечьи груди. Атан так обессилел,
что  не  хватило  мочи  добрести  до  загона.  И  остановился  здесь,  чтобы
передохнуть. Весь до последней кровинки, до последней клеточки изошелся он в
гоне и теперь вернулся как опорожненный мешок, добрался, приполз.
     - Эх-хе-хе! - не без злорадства удивлялся Едигей, оглядывая Каранара со
всех сторон.- Вот до чего ты докатился! Тебя даже собака не узнала.  А  ведь
был атаном! Ну и ну! И ты еще заявился?! Ни стыда,  ни  совести!  Яйца-то  у
тебя на месте, дотянул или потерял по пути? А и вонища же от тебя.  На  ноги
лил, сил не хватало. Вон как намерзло на заднице! Бечара!  Совсем  доходягой
стал!
     Каранар стоял, не в силах шевельнуться, и не  было  в  нем  ни  прежней
силы, ни прежнего величия. Грустный и жалкий, он лишь  покачивал  головой  и
старался только устоять, удержаться на ногах.
     Едигею стало жалко атана. Он пошел домой и вернулся  с  полным  тазиком
отборного пшенич-ного зерна. Подсолил сверху полпригоршней соли.
     - На, поешь,- поставил он корм перед верблюдом.- Может, оклемаешься.  Я
потом доведу тебя до загона. Полежишь, придешь в себя.
     В тот день у него был разговор с Казангапом. Сам пошел к нему  домой  и
речь завел такую:
     - Я к тебе, Казангап, вот по какому делу. Ты не удивляйся: вчера,  мол,
разговаривать  не  хотел,  то  да  се  говорил,  а  сегодня  заявился.  Дело
серьезное. Хочу я возвратить тебе Каранара. Поблагодарить  пришел.  Когда-то
ты подарил его мне сосунком. Спасибо. Послужил он мне хорошо. Я его  недавно
прогнал, терпение мое лопнуло, так он сегодня прибрел. Едва  ноги  приволок.
Сейчас лежит в загоне. Недели через две придет в прежний вид. Силен и здоров
будет. Только подкормить требуется.
     - Постой,- перебил его Казангап.- Ты куда клонишь?  Что  это  ты  вдруг
решил возвращать мне Каранара? Я тебя просил об этом?
     И тогда Едигей выложил все, как того ему  хотелось.  Так  и  так,  мол,
помышляю уехать  с  семьей.  Надоело  в  сарозеках,  пора  переменить  место
жительства. Может, к лучшему обернется. Казангап внимательно выслушал и  вот
что сказал ему:
     - Смотри, дело твое. Только, сдается мне, ты сам не понимаешь, чего  ты
хочешь. Ну хорошо, допустим, ты уехал, но от себя-то не уедешь. Куда  бы  ты
ни запропастился, а от беды своей не уйдешь. Она будет всюду с  тобой.  Нет,
Едигей, если ты джигит, то ты здесь попробуй перебори себя. А уехать  -  это
не храбрость. Каждый может уехать. Но не каждый может осилить себя.
     Едигей не стал  соглашаться  с  ним,  но  не  стал  и  спорить.  Просто
задумался и сидел, тяжело вздыхая. "А может, все  же  уехать,  закатиться  в
другие края? - думал он.- Но смогу ли забыть? А почему я должен забывать?  А
как же быть дальше? И не думать нельзя, и думать тяжко. А ей каково-то?  Где
она теперь с несмышленышами? И есть ли кому понять  и  помочь  ей  в  случае
чего? И Укубале нелегко - сколько дней уже молча сносит она мое  отчуждение,
мою угрюмость... А за что?"
     Казангап понял,  что  происходит  в  уме  Буранного  Едигея,  и,  чтобы
облегчить положение, сказал,  кашлянув,  чтобы  привлечь  его  внимание.  Он
сказал ему, когда тот поднял глаза:
     - А впрочем, зачем мне тебя убеждать, Едигей, словно бы я хочу какую-то
выгоду иметь. Ты и сам все разумеешь. И если на то пошло, ты не Раймалы-ага,
а я не Абдильхан. И главное,  за  сто  верст  вокруг  нет  у  нас  ни  одной
березины, к которой я мог бы  привязать  тебя.  Ты  свободен,  поступай  как
угодно. Только подумай, перед тем как стронуться с места.
     Эти слова Казангапа долго оставались в памяти Едигея.

Х

     Раймалы-ага был очень известным  для  своего  времени  певцом.  Смолоду
прославился. Милостью божьей  он  оказался  жырау,  сочетавшим  в  себе  три
прекрасных начала: он был и поэтом, и  композито-ром  собственных  песен,  и
исполнителем незаурядным,  певцом  большого  дыхания.  Своих  современ-ников
Раймалы-ага поражал. Стоило ему ударить по струнам,  как  вслед  за  музыкой
лилась песня, рождаясь в присутствии слушателей. И  на  следующий  день  эта
песня ходила уже из уст в уста, ибо, услышав напев  Раймалы,  каждый  уносил
его с собой по аулам и кочевьям. Это его песню распевали тогдашние джигиты:

     Воды прохладной вкус познает конь горячий,
     Когда он припадет к реке, бегущей с гор.
     Когда же я скачу к тебе, чтобы с седла
     Припасть к твоим губам,
     Я познаю отраду бытия на белом свете..

     Раймалы-ага красиво и ярко одевался, это ему сам  бог  велел.  Особенно
любил богатые, оторочен-ные лучшими мехами шапки, разные для  зимы,  лета  и
весны.  И   был   еще   у   него   конь   неразлучный   -   всем   известный
золотисто-игреневый ахалтекинец Сарала, даренный туркменами на званом  пиру.
Хвалу воздавали Сарале не меньше, чем хозяину. Любуясь походкой его, изящной
и величественной, знатоки наслаждение получали. Потому и говорили  те,  кому
охота была подшутить: все богатство Раймалы - звук домбры да походка Саралы.
     А оно так и было. Всю свою жизнь Раймалы-ага провел в седле и с домброй
в руках. Богатства не нажил, хотя славу  имел  огромную.  Жил,  как  майский
соловей, все время в пирах, в веселии, везде ему почет и ласка. А коню  уход
и корм. Однако были иные крепкие,  состоятельные  люди,  которые  не  любили
его,- беспутно,  мол,  бестолково  прожил  жизнь,  как  ветер  в  поле.  Да,
поговаривали и так за спиной.
     Но когда Раймалы-ага появлялся на красном пиру, то  с  первыми  звуками
его домбры и песни все затихали, все завороженно смотрели на его руки, глаза
и лицо, даже те, кто не одобрял его образа жизни. На руки  смотрели  потому,
что не было таких чувств в человеческом сердце, созвучия которым не нашли бы
эти руки в струнах; на глаза смотрели потому, что  вся  сила  мысли  и  духа
горела в его глазах, беспрестанно преображавшихся; на лицо смотрели  потому,
что красив он был и одухотворен. Когда он пел, лицо его менялось, как море в
ветреный день...
     Жены уходили от него, отчаявшись и исчерпав терпение, но многие женщины
плакали украдкой по ночам, мечтая о нем.
     Так катилась его жизнь от песни к песне, со свадьбы на свадьбу, с  пира
на пир, и незаметно старость подкралась. Вначале в усах  седина  замелькала,
потом борода поседела. И даже Сарала стал не тот - телом упал, хвост и грива
иссеклись, по походке только и можно было  судить,  что  был  когда-то  конь
отменный. И  вступил  Раймалы-ага  в  зиму  свою,  как  тополь  островерхий,
подсыхающий в гордом одиночестве... И тут обнаружилось, что нет  у  него  ни
семьи, ни дома, ни стад,  ни  иного  богатства.  Приютил  его  младший  брат
Абдильхан, но прежде высказал  в  кругу  близких  сородичей  недовольство  и
упреки.  Однако  велел  поставить  ему  отдельную  юрту,  велел  кормить   и
обстирывать...
     О старости  стал  петь  Раймалы-ага,  о  смерти  стал  призадумываться.
Великие и печальные песни рождались в те дни. И настал его  черед  постигать
на досуге изначальную думу мыслителей - зачем рождается человек на  свет?  И
уже не разъезжал он, как прежде,  по  пирам  и  свадьбам,  все  больше  дома
оставался, все чаще наигрывал на домбре грустные мелодии, воспоминаниями жил
да все дольше засиживался со старейшинами в беседах о бренности мира...
     И, бог ему свидетель, спокойно завершил бы дни свои  Раймалы-ага,  если
бы не один случай, потрясший его на склоне лет.
     Однажды не утерпел Раймалы-ага, оседлал своего  престарелого  Саралу  и
поехал  на  большой  праздник  развеять  скуку.  Домбру  на  всякий   случай
прихватил. Уж очень просили уважаемые люди  побывать  на  свадьбе,  если  не
петь, то погостить хотя бы. С тем и поехал Раймалы-ага - с легкой  душой,  с
намерением быстро вернуться.
     Встретили его с почетом большим,  в  самую  лучшую  юрту  белокупольную
пригласили. Сидел он там в кругу знатных лиц, кумыс попивал,  разговоры  вел
приличествующие да благожелания высказывал.
     А в ауле  пир  шел  горой,  доносились  отовсюду  песни,  смех,  голоса
молодых, игры и забавы. Слышно  было,  как  готовились  к  скачкам  в  честь
молодоженов, как хлопотали повара у костров, как гомонили  на  воле  табуны,
как беспечно резвились собаки, как ветер шел со степи,  донося  запахи  трав
цветущих... Но более всего и ревностно улавливал слух Раймалы-аги  музыку  и
пение в соседних юртах, смех девичий то и дело взрывался  вокруг,  заставляя
его настораживаться...
     Томилась, изнывала душа старого певца. Виду не подавал собеседникам, но
мысленно Раймалы-ага витал в прошлом, ушел в те дни, когда сам был молодым и
красивым, когда мчался по дорогам на молодом и ретивом скакуне Сарале, когда
травы, сминаясь под копытами, плакали и  смеялись,  когда  солнце,  заслышав
песню его, катило навстречу, когда ветер  не  вмещался  в  грудь,  когда  от
звуков его домбры загоралась кровь в сердцах людей, когда каждое  слово  его
срывали на лету, когда умел он страдать, умел любить, и казниться,  и  слезы
лить, прощаясь со стремени... К чему и зачем все то было? Чтобы затем жалеть
и угасать на старости, как тлеющий огонь под пеплом серым?
     Печалился Раймалы-ага, все больше помалкивал,  погруженный  в  себя.  И
вдруг услышал он приближающиеся  к  юрте  шаги,  голоса  и  звон  монист,  и
знакомое шуршание платьев уловило его ухо. Кто-то снаружи  высоко  приподнял
сшитый полог над дверью юрты, и  на  пороге  появилась  девушка  с  домброй,
прижатой к груди, открытолицая, со взглядом озорным и гордым, с бровями, как
тетива тугими, что выдавало в ней весьма решительный характер, и вся она, та
черноокая, была ладна собой, словно бы сотворена умелыми руками,- и  ростом,
и обличьем,  и  одеянием  девичьим.  Она  стояла  в  дверях  с  поклоном,  в
сопровождении подруг и нескольких джигитов, прощения прося у знатных лиц. Но
никто не успел и рта открыть, как девушка уверенно  ударила  по  струнам  и,
обращаясь к Раймалы-аге, запела приветственную песню:
     "Как караванщик, издали идущий к роднику, чтоб жажду  утолить,  к  тебе
пришла я, певец прославленный Раймалы-ага, сказать слова привета. Не  осуди,
что вторглись мы сюда толпою  шумной,-  на  то  здесь  пир,  на  то  веселье
воцаряется на свадьбах. Не удивляйся смелости моей, Раймалы-ага,- отважилась
к тебе явиться с песней, с таким же трепетом и тайным страхом, как  если  бы
сама в любви признаться я хотела. Прости, Раймалы-ага, я смелостью заряжена,
как порохом ружье заветное. Хотя живу я вольно на пирах  и  свадьбах,  но  к
встрече этой готовилась всю жизнь, как та пчела, что мед по каплям собирает.
Готовилась, как тот цветок в бутоне, которому раскрыться суждено  в  урочный
час. И этот час настал..."
     "Позволь, но кто же ты, пришелица  прекрасная?"  -  хотел  было  узнать
Раймалы-ага, но не посмел прервать чужую песню  на  полуслове.  Однако  весь
подался к ней в удивлении и восторге. Душа смутилась в нем,  горячей  кровью
возбудилась плоть, и если бы в тот час особым зрением обладать сумели  люди,
увидели б они, как встрепенулся он, как крыльями взмахнул,  подобно  беркуту
на взлете. Глаза в нем ожили и засияли, насторожился сам, как клик  желанный
заслышав в небесах. И поднял голову Раймалы-ага, забыв о годах...
     А девушка-певица продолжала:
     "Послушай же историю мою, жырау великий, коль скоро я решилась на  этот
шаг. Я с юных лет люблю тебя, певец от бога Раймалы-ага. Я  всюду  следовала
за тобой, Раймалы-ага, где б ты ни пел, куда б ты ни  приехал.  Не  осуждай.
Моя мечта была акыном стать таким, каким  ты  был,  какой  ты  есть  поныне,
великий мастер песни Раймалы-ага. И, следуя повсюду за тобой незримой тенью,
ни слова твоего не пропустив, твои напевы повторяя как молитвы,  училась  я,
стихи твои, как заклинанья, затвердила. Мечтала я,  просила  я  у  бога  мне
ниспослать  великой  силы  дар,  чтобы  могла  тебя  приветствовать  в  один
счастливый день, чтобы в любви признаться, в преклонении давнем спеть песни,
сочиненные в твоем присутствии, и еще, пусть бог простит мне эту дерзость, с
тобой, великий мастер, в искусстве состязаться я мечтала,  пусть  если  даже
буду побеждена. О Раймалы-ага, об этом дне мечтала, как иной о свадьбе. Но я
была мала, а ты - таким великим, таким любимым  всеми,  настолько  славой  и
почетом окружен, немудрено, меня, девчонку  малую,  заметить  ты  не  мог  в
народе, не мог ты отличить в том многолюдье  на  пирах.  А  я  же,  упиваясь
песнями твоими, сгорая от стыда, я втайне грезила тобой  и  женщиной  хотела
стать скорее, чтобы прийти к тебе и объявить-ся смело. И клятву я дала  себе
познать искусство слова, познать природу  музыки  так  глубоко  и  научиться
петь, как ты, учитель мой, чтобы прийти к тебе, не уклоняясь и  не  страшась
взыскующего взора, чтобы привет сказать, в любви признаться и бросить  вызов
свой, нисколько не таясь. И вот я здесь. Я вся здесь на виду и на суду. Пока
росла я, пока я женщиной предстать спешила без опозданья, так время медленно
тянулось, и наконец-то нынешней весной все девятнадцать мне  исполнились.  А
ты, Раймалы-ага, в моем девичьем мире все  такой  же  и  все  тот  же,  лишь
поседел немного. Но это не помеха, чтобы любить тебя, как  можно  не  любить
других, совсем не поседевших. И вот я  здесь.  Теперь  позволь  сказать  мне
решительно и ясно, меня отвергнуть как девицу волен ты, но как певицу  -  не
смеешь отвергать, поскольку я пришла с тобою  состязаться  в  красноречии...
Тебе бросаю вызов, мастер, слово за тобой!"
     - Но кто же ты? Откуда ты? - воскликнул Раймалы-ага и с места встал.Как
звать тебя?
     - Мое имя Бегимай.
     - Бегимай? Так где же ты была до этого? Откуда ты явилась,  Бегимай?  -
невольно вырвалось из уст Раймалы-аги, и голову склонил он омраченно.
     - Ведь я сказала, Раймалы-ага. Мала была я, я росла.
     - Все понимаю,- ответил он на то.- Не понимаю лишь одно - судьбы  своей
не понимаю! Зачем угодно было ей тебя взрастить такой  прекрасной  к  закату
лет моих предзимних? Зачем? Чтобы сказать, что все, что было прежде,  не  то
все было, что я напрасно жил на свете, не ведая, что будет мне как воздаяние
от неба отрадное мучение узнать, услышать, лицезреть  тебя?  К  чему  судьба
немилость проявляет столь жестоко?
     - Напрасно сетуешь так горько, Раймалы-ага,- сказала Бегимай.- Уж  если
то судьба в моем лице явилась - во мне не сомневайся, Раймалы-ага. Ничто  не
будет мне дороже, чем знать, что радость  я  могу  тебе  доставить  девичьей
лаской, песней и любовью беззаветной. Во мне не сомневай-ся, Раймалы-ага. Но
если ты сомненья одолеть не сможешь, уж если ты закроешь предо мной дверь  к
себе, то и тогда,  любя  тебя  безмерно,  почту  за  честь  особую  с  тобою
состязаться в мастерстве, готовая принять любые испытанья.
     -  О  чем  ты  говоришь!  Что  испытанье  словом,  Бегимай!  Что  стоит
состязанье в  мастерстве,  когда  есть  испытанья  пострашнее  -  любви,  не
совместимой с тем порядком, в котором мы живем. Нет, Бегимай,  не  обещаю  я
соревноваться в красноречии с тобой.  Не  потому,  что  сил  не  хватит,  не
потому, что слово умерло во мне, не потому, что голос потускнел. Я лишь могу
тобою восхищаться, Бегимай. Я лишь могу любить тебя себе на горе, Бегимай, и
лишь в любви с тобою состязаться, Бегимай.
     С этими словами Раймалы-ага взял домбру, настроил ее  на  новый  лад  и
запел новую песню, запел как в былые дни - то  как  ветер,  чуть  слышный  в
траве, то как гроза, грохочущая раскатами в бело-голубом небе. С тех  пор  и
осталась та песня на земле. Песня "Бегимай".
     "...Если ты пришла издалека, чтоб испить воды из родника, я  как  ветер
встречный добегу и к ногам  твоим  упаду,  Бегимай.  Если  же  сегодня  день
наипоследний мне судьбой начертан на роду, то сегодня не умру я, Бегимай,  и
вовеки не умру я, Бегимай, оживу  и  снова  буду  жить,  Бегимай,  чтобы  не
остаться без тебя, Бегимай, без тебя, как без очей, Бегимай..."
     Вот так он пел ту песню "Бегимай". День тот надолго  остался  в  памяти
людей. Сколько разговоров закипело сразу вокруг  Раймалы-аги  и  Бегимай.  А
когда провожали  невесту  к  жениху,  среди  праздничных  белых  юрт,  среди
всадников на праздничных конях, среди  яркой  праздничной  толпы,  во  главе
провожального  каравана  гарцевали   Раймалы-ага   и   Бегимай   с   песнями
благопо-желаний. Бок о бок ехали они, стремя в стремя ехали они, красовались
рядышком они,  обращались  к  богу  они,  к  добрым  силам  обращались  они,
новобрачным счастья желали они, на домбрах играли они,  на  свирелях  играли
они, песни пели они - то он, то она, то он, то она...
     И дивились люди вокруг, что такие песни слышат они,  и  смеялись  травы
вокруг, дым костров стелился  вокруг,  и  летали  птицы  вокруг,  веселились
ребята, на двухлетках вокруг скача...
     Не узнавали люди старого певца Раймалы-агу.  Снова  голос  звенел,  как
бывало, снова гибким и ловким он стал, как бывало, а глаза  сияли,  как  две
лампы в белой юрте на зеленом лугу. Даже конь его Сарала шею выгнул  и  тоже
гордился.
     Но не всем то было по душе. Были в толпе и те, что плевались, глядя  на
Раймалы-агу. Сродственники, соплеменники его  возмущались  -  баракбаи,  так
назывался тот род. Баракбаи злились, находясь на свадьбе. Куда это годится -
Раймалы-ага с ума спятил на старости лет. Стали наговаривать они  брату  его
Абдильхану. Как же будем тебя волостным  избирать,  засмеют  нас  другие  на
выборах, если старый пес Раймалы на позорище нас  выставляет?  Слышишь,  что
поет, как жеребец молодой, гогочет? А она, девка эта, слышишь, что отвечает?
Стыд и срам! На  глазах  у  всех  голову  крутит  ему.  Не  к  добру.  Зачем
связываться с этой девкой? Приструнить его надо, чтобы худая молва не  пошла
по аулам...
     Абдильхан давно уже зло держал на беспутного брата, до седин  дожившего
за беспутным занятием. Думал - постарел, остепенился, и тут на тебе: на весь
род баракбаев позор навлекает.
     И тогда приударил коня  своего  Абдильхан,  пробиваясь  к  брату  через
толпу, и кричал, угрожая кнутом: "Опомнись! Домой уезжай!" Но не слышал и не
видел его старший брат, сладкозвучными песнями занятый. А поклонники  -  те,
что плотной толпой окружали верхами певцов,  те,  которые  в  песнях  каждое
слово ловили, Абдильхана вмиг оттеснили и успели  с  разных  сторон  по  шее
огреть плетьми. Разберись тут, кто руку приложил. Ускакал Абдильхан...
     А песни пелись. В ту минуту новая песня рождалась в устах.
     "...Когда марал влюбленный подругу  кличет  ревом  поутру,  ему  ущелье
вторит эхом горным",- пел Раймалы-ага.
     "Когда же лебедь, разлученный  с  лебедицей  белой,  на  солнце  глянет
поутру, то солнце он увидит кругом черным",- отвечала песней Бегимай.
     И так они пели в честь молодых - то он, то она, то он, то она...
     Не ведал Раймалы-ага в тот час самозабвенный, с какой кипучей злобой  в
груди  ускакал  брат  Абдильхан,  с  какой  обидой  и   местью   нестерпимой
последовали за ним сородичи, весь баракбаев род. Какую  в  сговоре  расправу
заготовили они ему, не знал...
     А песни пелись - то он, то она, то он, то она...
     Мчал Абдильхан, к седлу пригнувшись  черной  тучей.  К  аулу,  к  дому!
Сородичи, что волчьей стаей рядом шли, ему кричали на скаку:
     - Брат твой рассудком тронулся! Ума лишился! Беда!  Его  лечить  скорее
надо!
     А песни пелись - то он, то она, то он, то она...
     Так с пе