садник в седле головой доставал лишь  до  середины  верблюжьего  брюха.  За
отсутствием  леса  в  открытых  степных  пространствах   кочевники   издавна
прибегали к такому способу казни - осужденных вешали на верблюжьем межгорбии
- попарно на одной веревке  или  с  противовесом,  которым  служил  мешок  с
песком. Такой противовес был уже приготовлен для вышивальщицы Догуланг.
     Окриками  и  ударами  палкой  палачи  заставили  зло  орущего  верблюда
опуститься и лечь на  землю,  подобрав  под  себя  длинные  мосластые  ноги.
Виселица была готова.
     Барабаны ожили, слегка  рокоча,  чтобы  в  нужный  момент  загрохотать,
оглушая и вздымая души.
     И тогда зычноголосый нойон снова обратился к вышивальщице, должно быть,
уже на потеху:
     - Спрашиваю тебя в последний раз. Тебе,  глупая  потаскуха,  все  равно
погибать, и выродку твоему не жить! Как тебя понимать все-таки, неужто ты не
знаешь, от кого понесла? Может, поднатужишься, припомнишь?
     - Не помню,  от  кого.  Это  было  давно  и  далеко  отсюда,-  отвечала
вышивальщица.
     Над степью прокатился грубый утробный мужской хохот и злорадный женский
визг.
     Нойон же не унимался с вопросами:
     - Так выходит, как понимать,- на базаре где приспособилась, что ли?
     - Да, на базаре! - вызывающе ответила Догуланг.
     - Торговец или скиталец? А может быть, вор базарный?
     - Не  знаю,  торговец,  или  скиталец,  или  вор  базарный,-  повторила
Догуланг.
     И опять взрыв хохота и визг.
     - А какая ей разница, что  торговец,  что  скиталец  или  вор  -  самое
главное на базаре этим делом заняться!
     И тут неожиданно в рядах воинов раздался чей-то голос. Кто-то сильно  и
громко крикнул:
     - Это я - отец ребенка! Да, это я, если хотите знать!
     И все разом  стихли,  все  разом  оцепенели  -  кто  же  это?  Кто  это
откликнулся на зов смерти в последнюю минуту, навсегда уносившую с собой  не
выданную вышивальщицей тайну?
     И все поразились: пришпоривая своего звездолобого коня, из рядов выехал
вперед сотник Эрдене.  И,  удерживая  Акжулдуза  на  месте,  снова  повторил
громко, оборачиваясь на стременах к толпе:
     - Да, это я! Это мой сын! Имя моего сына - Кунан! Мать моего сына зовут
Догуланг! А я сотник Эрдене!
     С этими словами на виду у всех он соскочил с  коня,  хлопнул  Акжулдуза
наотмашь по шее,- тот отпрянул, а сам  сотник,  сбрасывая  на  ходу  с  себя
оружие и доспехи,  отшвыривая  их  в  стороны,  направился  к  вышивальщице,
которую уже держали за руки палачи. Он шел при полном молчании вокруг, и все
видели человека, свободно шедшего на смерть. Дойдя  до  своей  возлюбленной,
приготовленной к казни, сотник Эрдене упал перед ней на колени и обнял ее, а
она положила руки на его голову, и они  замерли,  вновь  соединившись  перед
лицом смерти.
     В ту же минуту ударили добулбасы, ударили разом и загрохотали, надсадно
ревя, как стадо  всполошившихся  быков.  Барабаны  взревели,  требуя  общего
повиновения и общего экстаза страстей. И все разом опомнились, все вернулось
на круги своя, раздались команды - всем быть готовыми к движению, к  походу.
И возглашали барабаны: всем быть, как  все,  всем  исполнять  свой  долг!  А
палачи немедленно приступили к делу. На помощь палачам  бросились  еще  трое
жасаулов. Они повалили сотника на землю, быстро связали ему руки за  спиной,
то же самое проделали и с вышивальщицей и подтащили их к лежащему  верблюду;
быстро накинули общую веревку  -  одну  удавку  на  сотника,  другую,  через
межгорбие  верблюда,-  на  шею  вышивальщицы  и  в  страшной   спешке,   под
несмолкаемый грохот барабанов, стали поднимать верблюда на  ноги.  Животное,
не желая подниматься, сопротивлялось. Верблюд орал, огрызался, злобно лязгая
зубами. Однако под ударами палок ему пришлось встать во весь  свой  огромный
рост. И с боков двугорбого верблюда повисли в одной  связке,  в  смертельных
конвульсиях, те двое, которые любили друг друга поистине до гроба.
     В барабанной суматохе не все заметили, как паланкин  хагана  понесли  с
холма. Хаган покидал место казни, с него было довольно;  наказание  достигло
цели,  более  того,  превзошло  ожидания   -   ведь   обнаружился-таки   тот
неизвестный, обладавший вышивальщицей, что постельные утехи  ставил  превыше
всего, им оказался сотник, один из сотников, обнаружился-таки  на  глазах  у
всех и понес заслуженную кару, быть  может,  в  отместку  за  того,  давнего
неизвестного, так и оставшегося неизвестным, в объятиях которого побывала  в
свое время его Бортэ,  родившая  первенца,  всю  жизнь  в  глубине  души  не
любимого хаганом...
     А барабаны гудели, рокотали яростно и надсадно, сопровождая гулом своим
проход верблюда с повешенными телами любовников, разделивших на  двоих  одну
веревку,  перекинутую  через  верблюжье  межгорбье.  Сотник  и  вышивальщица
бездыханно болтались по бокам вьючного животного,- то было  жертвоприношение
к кровавому пьедесталу будущего владыки мира.
     Добулбасы  не  смолкали,  леденя  душу,  держа  всех  в   оглушении   и
оцепенении, и каждый в тот день мог  видеть  собственными  глазами  то,  что
могло случиться и с ним, поступи он вопреки воде хана, неуклонно  идущего  к
своей цели...
     Палачи-жасаулы прошествовали со своим верблюдом - передвижной виселицей
- мимо войска и обозов и, пока они погребали  тела  умерщвленных  в  заранее
вырытой яме, добулбасы не умолкали, барабанщики работали в поте лица.
     Войско тем временем выступило в путь, и снова степная армада Чингисхана
двинулась на запад. Полчища конницы, обозы,  стада,  гонимые  для  прикорма,
оружейные и прочие подсобные мастерские на колесах, все, кто шел  в  походе,
все до едина, поспешно снимались, поспешно покидали  то  проклятое  место  в
сарозекской степи, все уходили не мешкая, и осталась на покинутом месте лишь
одна неприкаянная душа, не знавшая куда себя деть и не посмевшая напомнить о
себе,- прислужница Алтун с ребенком на руках. О ней вдруг все забыли, от нее
уходили, словно бы стыдясь того, что она еще существует, все делали вид, что
ее не видят, все бежали, как с пожара, всем было не до нее.
     Вскоре все смолкло вокруг,  никаких  добулбасов,  никаких  возглашений,
никаких знамен... Лишь  вмятины  от  копыт,  унавоженный  путь,  указывающий
направление похода,- исчезающий след в сарозекской степи...
     Покинутая  всеми,  в  оглушительном  одиночестве,   прислужница   Алтун
бродила, подбирая у вчерашних очагов остатки подгорелой  и  брошенной  пищи,
складывая  про  запас  полуобглоданные  кости  в  сумку,  и  среди   прочего
наткнулась на оставленную кем-то овчину, взвалила ту шкуру  себе  на  плечи,
чтобы постелить ее  на  ночь  под  себя  и  ребенка,  матерью  которого  она
оказалась поневоле...
     Поистине Алтун не знала, что ей делать, куда  путь  держать,  как  быть
дальше, где искать приюта, как прокормить младенца. Пока светило солнце, она
еще могла надеяться на какое-то чудо: а вдруг да улыбнется счастье, вдруг да
встретится жилище - затерявшаяся в степи пасту-шья юрта.  Так  думалось  ей,
так пыталась она обнадежить себя, рабыня, получившая нечаянно и  свободу,  и
ту ношу судьбы, о которой она страшилась думать. Ведь  новорожденный  вскоре
проголодается, потребует молока и помрет у нее на глазах  от  голода.  Этого
она страшилась. И была бессильна что-либо предпринять.
     Единственное и маловероятное, на что  могла  рассчитывать  Алтун,-  это
обнаружить в степи людей, если таковые существовали в этих пустынных  краях,
и, если окажется среди них  кормящая  мать,  поднести  ей  ребенка,  а  себя
предложить в добровольное рабство. Женщина бродила  непри-каянно  по  степи,
шла наугад то на восток то на  запад,  то  снова  на  восток...  Она  шла  с
ребенком на руках без отдыха. День приближался к полудню, когда  дитя  стало
все больше ерзать, хныкать, плакать, просить грудь...  Женщина  перепеленала
младенца и пошла дальше, убаюкивая его на ходу. Но вскоре  ребенок  заплакал
сильнее и уже не утихал, плакал до синевы,  и  тогда  Алтун  остановилась  и
закричала в отчаянии:
     - Помогите! Помогите! Что же мне делать?
     На всем необозримом степном пространстве не было ни дымка, ни  огонька.
Безлюдно  прости-ралась  вокруг  степь,  глазу  не  на  чем  остановиться...
Бескрайняя степь да бескрайние небеса, лишь  маленькое  белое  облачко  тихо
кружило над головой...
     Ребенок корчился в плаче. Алтун взмолилась и запричитала:
     - Ну, что же ты хочешь от меня, несчастный?! Ведь тебе от роду  седьмой
день! На свое несчастье появился ты на этот свет...  Чем  же  мне  накормить
тебя, сиротиночка? Не видишь - вокруг ни души! Только мы  с  тобой  в  целом
мире, только мы с тобой, горемычные, и только белая тучка в небе, даже птица
не летит, только белая тучка кружит... Куда же мы с тобой  пойдем?  Чем  мне
кормить тебя? Покинуты мы, брошены, а отец и мать твои повешены и  закопаны,
и куда идут люди  войной,  и  зачем  сила  на  силу  прет  со  знаменами  да
барабанами, и чего ищут люди, обездо-лив тебя, новорожденного?!
     Алтун снова побежала по степи, крепко прижимая к  себе  плачущее  дитя,
побежала, чтобы только не стоять, не бездействовать, не  разрываться  живьем
от горя... А младенец не  понимал,  захлебывался  в  плаче,  требуя  своего,
требуя теплого материнского молока. В отчаянии Алтун присела на  камень,  со
слезами и гневом рванула ворот своего платья и сунула ему грудку  свою,  уже
немолодую, никогда не знавшую ребенка:
     - Ну, на, на! Убедись! Было бы чем кормить, неужто я не  дала  бы  тебе
молока пососать, сиротиночке несчастной!  На,  убедись!  Может,  поверишь  и
перестанешь терзать меня! Хотя что я говорю! Кому я говорю! Что моя пустышка
тебе, что мои слова! О, Небо, какое же наказание ты уготовило мне!
     Ребенок  сразу  примолк,  завладев  грудью,  и,  приноравливаясь   всем
существом своим к  ожидаемой  благодати,  зачмокал,  заработал  деснами,  то
открывая, то закрывая при этом заблестевшие радостно глазки.
     - Ну и что? - беззлобно и устало укоряла  женщина  сосунка.-  Убедился?
Убедился, что попусту сосешь?  Да  ты  ведь  сейчас  зайдешься  плачем  пуще
прежнего, и что мне тогда с тобой делать в этой проклятой степи?  Скажешь  -
обман, да разве бы стала я тебя обманывать? Всю жизнь  в  рабынях  хожу,  но
никогда никого не обманывала, мать еще в детстве говорила,  у  нас,  в  роду
моем, в Китае никто никого не обманывал. Ну, ну, потешься малость, сейчас ты
узнаешь горькую истину...
     Так приговаривала прислужница Алтун, готовя себя к  неизбежной  участи,
но - странно ей было, что сосунок, кажется,  не  собирался  отказываться  от
пустой груди, а наоборот, блаженство светилось на его крохотном личике...
     Алтун осторожно вынула из уст младенца сосок и тихо  вскрикнула,  когда
вдруг брызнула из него струйка белого молока.  Пораженная,  она  снова  дала
грудь ребенку, потом снова отняла  сосок  и  опять  увидела  молоко.  У  нее
появилось молоко! Теперь она явственно почувствовала прилив  некой  силы  во
всем своем теле.
     - О, Боже! - невольно воскликнула прислужница Алтун.-  У  меня  молоко!
Настоящее молоко! Ты слышишь, маленький мой, я буду  твоей  матерью!  Ты  не
погибнешь теперь! Небо услышало нас, ты  мое  выстраданное  дитя!  Имя  твое
Кунан, так назвали тебя родители,  твои  отец  с  матерью,  полюбившие  друг
друга, чтобы явить тебя на свет и погибнуть из-за этого! Поблагодари,  дитя,
того, кто явил нам это чудо - молоко мое для тебя...
     Потрясенная происшедшим, Алтун умолкла, жарко стало,  пот  выступил  на
челе. Озираясь вокруг в том бескрайнем пространстве, не заметила, не увидела
она ничего, ни единой души,  ни  единой  твари,  только  солнце  светило,  и
кружила над головой одинокая белая тучка.
     Насыщаясь  и  наслаждаясь  молоком,  младенец   засыпал,   тельце   его
расслаблялось,  доверитель-но  покоясь   на   полусогнутой   руке,   дыхание
становилось  ровным,  а  женщина,  позабыв  обо  всем,  что  было  пережито,
преодолевая все еще гудящий в  ушах  беспощадный  бой  добулбасов,  отдалась
неведомым ранее сладостным ощущениям кормящей матери,  открывая  в  том  для
себя некое благодатное единство земли, неба, молока...

     А тем временем  поход  продолжался...  Все  дальше  на  запад  катилась
заданным ходом великая  степная  армада  завоевателя  мира.  Войска,  обозы,
гурты...
     В сопровождении  стражи  и  свиты,  за  знаменосцами  с  развевающимися
знаменами, на которых яростные драконы, расшитые  шелками,  изрыгали  пламя,
двигался Чингисхан на своем неизменном и неутомимом иноходце  поразительной,
как сама судьба, масти - с белой гривой и черным хвостом.
     Земля уплывала назад, гудя под литыми копытами иноходца, земля  убегала
назад, но не убав-лялась, а все прирастала, постоянно простираясь  до  вечно
недостижимого горизонта все новыми и новыми пространствами. И не  было  тому
конца и края. И будучи песчинкой по сравнению  с  бескрайностью  и  величием
земли,  хаган  жаждал  обладать  всем,  что  было  обозримо  и   необозримо,
достигнуть признания его Повелителем Четырех  Сторон  Света.  Потому  и  шел
завоевывать, и вел войско в поход...
     Хаган был суров и молчалив, как, впрочем,  и  положено  быть  тому.  Но
никто не предполагал, что творилось у него на душе. Никто ничего не понял  и
тогда, когда вдруг случилось  совершенно  неожиданное,-  когда  хаган  вдруг
круто повернул коня, повернул вспять, так  круто,  что  поспеша-вшие  следом
чуть было не столкнулись с ним и едва успели принять в стороны.  Тревожно  и
тщетно обозревал хаган небеса, прислонив дрожащую ладонь к глазам,  нет,  не
задержалось, не отстало в пути белое облачко, не было  его  ни  впереди,  ни
позади. Так неожиданно  исчезло  оно,  неизменно  сопровождавшее  его  белое
облачко. Больше оно не появилось ни в тот день, ни на второй, ни на десятый.
Облачко покинуло хагана.
     Дойдя до Итиля, Чингисхан понял, что Небо отвернулось от  него.  Дальше
он не пошел. Отправил завоевывать Европу сыновей и внуков, сам  же  вернулся
назад в Ордос, чтобы здесь умереть и быть похороненным неизвестно где:

x x x

     Поезда в этих краях шли с запада на восток и с востока на запад...
     В середине февраля 1953 года среди пассажирских поездов,  шедших  через
сарозекские степи с  востока  на  запад,  следовал  поезд  с  дополнительным
спецвагоном в голове состава. Безномерной вагон этот, прицепленный сразу  за
багажным,  внешне  ничем  особо  не  отличался  от  остальных,   но   только
внешне,одна  часть  спецвагона  была  почтовым  отделением,  другая  же  его
половина,  наглухо  отделенная   от   почтового   блока,   служила   путевым
следственным изолятором для лиц, представлявших особый интерес  для  органов
госбезопасности. Таким лицом  благодаря  задуман-ному  старшим  следователем
одного из оперативных отделов госбезопасности Казахстана Тансык-баевым  делу
оказался в этот раз Абуталип Куттыбаев. Это его  везли  в  том  арестантском
отсеке в сопровождении самого Тансыкбаева  и  усиленной  охраны.  Везли  для
очных ставок в другие города.
     Тансыкбаев оказался неутомим в достижении поставленной цели  -  допросы
продолжались и в пути. Задача Тансыкбаева заключалась в том,  чтобы  шаг  за
шагом выявить подрывную сеть,  созданную  вражескими  спецслужбами  из  лиц,
бежавших при загадочных обстоятельствах из немецкого  плена,  оказавшихся  в
Югославии и вошедших там в прямые контакты не только с будущими югославскими
ревизионистами, но и с английской  разведкой.  Необходимо  было  разоблачить
завербованных  и  затаившихся  до  срока  врагов  Советской   власти   путем
неустанных допросов, сличения показаний, прямых и косвенных улик и, главное,
через торжество королевы следствия - полное признание обвиняемыми их вины  и
раскаяние в содеянном.
     Начало тому было уже положено - в процессе допросов Абуталип  Куттыбаев
припомнил около десятка имен бывших военнопленных,  воевавших  в  Югославии;
большинство из них при проверке оказались живыми и здоровыми, проживающими в
разных концах страны. Эти люди уже были арестованы и,  в  свою  очередь,  на
допросах назвали еще много  имен,  значительно  пополнив  тем  самым  список
югославских предателей. Одним словом,  дело  обрастало  живой  плотью  и,  с
благословения  высшестоящего  начальства,  придерживавшегося   мнения,   что
профилактика в выявлении вражеских элементов никогда не вредна, вступало  во
вполне серьезную фазу. В случае успеха на фоне разгоравшегося международного
конфликта с югославской компартией,  предания  Тито  идеологической  анафеме
самим Сталиным оно могло оказаться  весьма  выигрышным  и  обещало  "большой
урожай" не только зачинателю процесса Тансыкбаеву, но и многим его  коллегам
из других городов, проявлявшим чрезвычайную  заинтересованность  по  той  же
причине - всем им хотелось, пользуясь  ситуацией,  выдвинуться.  Отсюда  шла
согласованность действий. Во всяком случае, в таких областных  городах,  как
Чкалов (бывший Оренбург), Куйбышев, Саратов, куда везли Абуталипа Куттыбаева
на очные ставки  и  перекрестные  допросы,  приезда  Тансыкбаева  ожидали  с
нетерпением.
     Тансыкбаев не терял времени, он любил темпы, напор в работе. От него не
ускользнуло, как подействовал на подследственного выезд из места заключения,
с какой болью и тоской вглядывал-ся тот сквозь  решетку  в  проносящиеся  за
окном  пристанционные  поселки.  Тансыкбаев  понимал,  что   происходило   у
Куттыбаева  на  душе,   и   пытался   внушить   ему,   насколько   возможно,
доверитель-ным тоном, что он, следователь-де, нисколько не желает  ему  зла,
потому как предполагает, что не так уж велика вина самого Куттыбаева, что-де
ясно,  конечно,  что  не  он,  Абуталип  Куттыбаев,  резидент,  руководитель
агентурной сети,  зарезервированной  спецслужбами  на  случай  чрезвычай-ной
ситуации  в  стране,  и  если   Куттыбаев   поможет   следствию   обнаружить
главаря-резидента и,  главное,  раскрыть,  железно  доказать  это  на  очной
ставке, то свою участь он этим может облегчить. Очень  даже.  Смотришь,  лет
через пять - семь вернется к семье, к детям. В любом случае, если он поможет
объективному ведению следствия, высшей  меры  наказания  -  расстрела  -  он
избежит, и наоборот, чем больше  он  будет  упорствовать,  запутывать  дело,
скрывать от карательных органов  истину,  тем  хуже  для  него,  тем  больше
несчастья причинит он своей семье. Может случиться, на закрытом суде  выйдет
и вышка...
     Еще один козырной ход Тансыкбаева  заключался  в  том,  что  он  внушал
подследственному:  если  тот  пойдет  на  сотрудничество,  то   его   записи
сарозекских преданий, особенно "Легенда о манкурте" и  "Сарозекская  казнь",
не будут приобщены к делу, и  наоборот,  если  Абуталип  этого  не  сделает,
Тансыкбаев   предложит   суду   рассмотреть   записанные   им   тексты   как
завуалированную  под  старину  националистическую  пропаганду.  "Легенда   о
манкурте" -  вредный  призыв  к  возрожде-нию  ненужного  и  забытого  языка
предков,  к  сопротивлению  ассимиляции  наций,  а  "Сарозекская  казнь"   -
осуждение  сильной  верховной  власти,  подрыв  идеи  главенства   интересов
государства  над  интересами  личности,   сочувствие   гнилому   буржуазному
индивидуализму, осуждение общей  линии  коллективизации,  т.  е.  подчинения
коллектива  единой  цели,  отсюда  недалеко  и  до  негатив-ного  восприятия
социализма. А, как известно, любое нарушение  социалистических  принципов  и
интересов сурово карается... Недаром тем, кто без санкции  подобрал  с  поля
общественный колосок, дают десять лет лагерей. Что уж говорить о  собирателе
идеологических  "колосков"!   С   такой   подачи   суд   может   рассмотреть
дополнительные   обвинения   по   дополнительной   статье.    Для    большей
убедительности  Тансыкбаев  несколько  раз  зачитывал  вслух   свои   четкие
умозаключения по поводу сар