оры самым популярным был дядя Едигей. Устроил он им
катание  на  санях.  У   Казангапа   водились   сани   давнишние.   Запрягли
казангаповского верблюда, смирного и  хорошо  идущего  в  нагрудном  хомуте,
Каранара нельзя было, конечно, допускать к таким делам. Запрягли  и  поехали
всей гурьбой. То-то было шуму. Едигей был  за  кучера.  Детишки  липли,  все
хотели посидеть рядом с ним. И  все  просили:  "Быстрей,  быстрей  поехали!"
Абуталип и Зарипа то шли, то бежали рядом, но на  спусках  присаживались  на
край саней. Отъехали от разъезда километра на два, развернулись на пригорке,
назад  со  спуска  покатили.   Запыхался   упряжной   верблюд.   Передохнуть
требовалось.
     Хороший выдался день. Над безбрежно  белыми,  заснеженными  сарозеками,
сколько хватало глаз и слуха,  лежала  белая  первозданная  тишина.  Вокруг,
таинственно  укрытая  снегом,  простиралась  степь   -   грядами,   холмами,
равнинами, небо над сарозеками излучало матовый отсвет и кроткое полуден-ное
тепло. Ветерок чуть слышно ластился к уху. А впереди по железной дороге  шел
длинный красно-охряной состав, и  два  черных  паровоза,  сцепленных  цугом,
тащили его, дыша в две  трубы.  Дым  из  труб  зависал  в  воздухе  медленно
тающими, плывущими кольцами. Приближаясь к семафору,  веду-щий  паровоз  дал
сигнал - длинный, могучий гудок. Дважды повторил, неся о себе  весть.  Поезд
был  сквозной,  он  прошумел  через  разъезд,  не  сбавляя  скорости,-  мимо
семафоров и полдюжины домиков, неловко прилепившихся почти  у  самой  линии,
хотя столько простора было вокруг. И снова все стихло  и  замерло.  Никакого
движения. Лишь над крышами боранлинских домов вились сизые печные дымки. Все
замолчали. Даже разгоряченные ездой ребятишки присмирели в ту минуту. Зарипа
промолвила негромко, только для мужа:
     - Как хорошо и как страшно!
     - Ты права,- так же негромко отозвался Абуталип.
     Едигей глянул на них искоса, не поворачивая головы. Они  стояли,  очень
похожие друг на  друга.  Негромко,  но  внятно  произнесенные  слова  Зарипы
огорчили Едигея, хотя и не ему были предназна-чены. Он понял вдруг, с  какой
тоской и страхом смотрела она на эти домики с вьющимися дымками. Но ничем  и
никак Едигей не мог им помочь, ибо то, что ютилось у железной  дороги,  было
единственным пристанищем для всех них.
     Едигей понукнул упряжного верблюда. Стеганул бичом. И  сани  покатились
назад к разъезду...

     5 января 1953 года в десять часов  утра  на  разъезде  Боранлы-Буранный
сделал остановку пасса-жирский поезд, хотя все пути перед ним были  открыты,
и он мог, как  всегда,  проследовать  без  задержки.  Поезд  простоял  всего
полторы минуты. Этого было, видимо, вполне достаточно. Трое - все  в  черных
хромовых сапогах одинакового фасона - сошли с подножки одного из  вагонов  и
направи-лись  прямо  в  дежурное  помещение.  Шли  молча  и   уверенно,   не
оглядываясь по сторонам, лишь на секунду  задержались  возле  снежной  бабы.
Молча посмотрели на надпись на куске фанеры, приветству-ющую их, да  глянули
на дурацкий малахай, старый, облезлый казангаповский малахай, напяленный  на
голову бабы. И с тем прошли в дежурку.
     Через некоторое время из дверей  выскочил  начальник  разъезда  Абилов.
Чуть было не столкнулся со снежной бабой. Выругался и поспешно пошел дальше,
почти  побежал,  чего  с  ним  никогда  не  бывало.  Минут   через   десять,
запыхавшись, он уже возвращался назад, ведя с  собой  Абуталипа  Куттыбаева,
которого срочно разыскал на работе. Абуталип  был  бледен,  шапку  держал  в
руке. Вместе с Абиловым он вошел в дежурное помещение.  Однако  очень  скоро
вышел оттуда в сопровождении двух приезжих в хромовых  сапогах,  и  все  они
направились в барак, где жили Куттыбаевы. Оттуда они вскоре вернулись, опять
же неотступно сопровождая Абуталипа, неся  какие-то  бумаги,  взятые  в  его
доме.
     Потом все стихло. Никто не выходил и не входил в дежурное помещение.
     Едигей узнал о  случившемся  от  Укубалы.  Она  добежала  по  поручению
Абилова на четвертый километр, где проводились в тот день ремонтные  работы.
Отозвала Едигея в сторону:
     - Абуталипа допрашивают.
     - Кто допрашивает?
     - Не знаю. Какие-то приезжие. Абилов велел передать, что если не  будут
допытываться, то не говорить, что на Новый год были вместе  с  Абуталипом  и
Зарипой.
     - А что тут такого?
     - Не знаю. Он так просил сказать тебе. И велел тебе к двум  часам  быть
на месте. У тебя тоже хотят что-то спросить, узнать насчет Абуталипа.
     - А что узнавать?
     - Откуда я знаю. Пришел перепуганный Абилов и говорит - так и так. А  я
к тебе.
     К двум часам и без того ходил Едигей домой обедать. По пути, да и  дома
все пытался взять в толк, что случилось. Ответа не  находил.  Разве  что  за
прошлое, за плен? Так давно уже проверили. А что еще? Тревожно, плохо  стало
на душе. Хлебнул две ложки лапши и отставил в сторону.  Посмотрел  на  часы.
Без пяти два. Раз велели в два, значит, в два. Вышел из дома. Возле  дежурки
прохаживался взад-вперед Абилов. Жалкий, смятый, подавленный.
     - Что случилось?
     - Беда, беда, Едике,- заговорил Абилов, робко поглядывая на дверь. Губы
у него мелко дрожали.- Куттыбаева засадили.
     - А за что?
     - Какие-то запрещенные писания нашли у него.  Ведь  все  вечера  что-то
писал. Это же все знают. И вот дописался.
     - Так это он для детей своих.
     - Не знаю, не знаю, для кого. Я ничего не знаю. Иди, тебя ждут.
     В комнатушке начальника разъезда, именуемой кабинетом, его ждал человек
примерно одного возраста с ним или помоложе немного, лет тридцати,  плотный,
большеголовый, подстриженный ежиком. Мясистый, ноздрястый нос припотевал  от
напряжения мысли, он что-то читал.  Он  вытер  нос  платком,  хмуря  тяжелый
высокий лоб. И потом на протяжении всего их разговора он то и  дело  обтирал
постоянно припотевавший нос. Он достал из лежащей на столе  пачки  "Казбека"
длинную папироси-ну, покрутил ее, закурил и, вскинув на Едигся, стоявшего  в
дверях, ясные, как у кречета, желтоватые глаза, сказал коротко:
     - Садись.
     Едигей сел на табурет перед столом.
     - Что ж, чтоб не было никаких сомнений,- произнес кречетоглазый, достал
из нагрудного  кармана  гражданского  кителя  какую-то  коричневую  корочку,
распахнул ее и тут же убрал, буркнув при этом что-то, то ли "Тансыкбаев", то
ли "Тысыкбаев", Едигей так и не запомнил толком его фамилию.
     - Понятно? - спросил кречетоглазый.
     - Понятно,- вынужден был ответить Едигей.
     - Ну, в таком случае приступим к делу. Говорят, ты лучший  друг-товарищ
Куттыбаева?
     - Может быть, и так, а что?
     - Может быть, и так,- повторил кречетоглазый, затягиваясь  "казбечиной"
и как бы уясняя услышанное.- Может быть, и так. Допустим.  Ясно.-  И  бросил
вдруг с неожиданной  усмешкой,  с  радостным,  предвкушаемым  удовольствием,
вспыхнувшим в его четких, как стекло,  глазах:  -  Ну  что,  друг  любезный,
пописываем?
     - Что пописываем? - смутился Едигей.
     - Это я хочу узнать.
     - Я не понимаю, о чем речь.
     - Неужто? А? Ну-ка подумай!
     - Не понимаю, о чем речь.
     - А что пишет Куттыбаев?
     - Не знаю.
     - Как не знаешь? Все знают, а ты не знаешь?
     - Знаю, что он что-то пишет. А что именно, откуда мне знать. Какое  мне
дело? Охота человеку писать - пусть себе пишет. Кому какое дело?
     - То есть как кому какое дело? - удивленно встрепенулся  кречетоглазый,
устремляя в него пронзительные, как пули, зрачки.- Значит, кто что хочет, то
пусть и пишет? Это он тебя убедил?
     - Ничего он меня не убеждал.
     Но кречетоглазый не обратил внимания на его ответ. Он был возмущен:
     - Вот она, вражеская агитация! А ты подумал, что будет,  если  любой  и
каждый начнет заниматься писаниной? Ты подумал, что будет? А потом  любой  и
каждый начнет высказывать что ему в голову взбредет! Так, что ли?  Откуда  у
тебя  эти  чуждые  идеи?  Нет,  дорогой,  такого  мы  не   допустим.   Такая
контрреволюция не пройдет!
     Едигей молчал, подавленный и удрученный обрушенными на него словами.  И
очень удивился, что ничего вокруг не изменилось.  Как  будто  бы  ничего  не
происходило. Видел через окно, как прошел,  мелькая,  ташкентский  поезд,  и
представил себе на секунду: едут люди в вагонах по  своим  делам  и  нуждам,
пьют чай или водку, ведут свои разговоры и никому нет дела, что в это  время
на разъезде Боранлы-Буранный сидит он перед невесть  откуда  свалившимся  на
голову кречетоглазым; и до саднящей боли в груди хотелось ему  выскочить  из
дежурки, догнать уходящий поезд и уехать на нем хоть на край  света,  только
бы не находиться сейчас здесь.
     - Ну что? Доходит до тебя суть вопроса? - продолжал кречетоглазый.
     - Доходит, доходит,- ответил Едигей.- Только одно я хочу  узнать.  Ведь
это он для детей своих хотел воспоминания описать.  Как,  что  было  с  ним,
скажем, на фронте, в плену, в партизанах. Что тут плохого?
     - Для детей! - воскликнул тот.- Да кто этому  поверит!  Кто  пишет  для
детей своих, которым без году неделя!  Сказки!  Вот  как  действует  опытный
враг! Упрятался в глуши, где никого и ничего вокруг, где  никто  за  ним  не
следит, а сам принялся пописывать свои воспоминания!
     - Ну, захотелось  так  человеку,-  возразил  Едигей.-  Захотелось  ему,
наверно, свое личное слово сказать, что-то от себя, какие-то мысли от  себя,
чтобы они, дети его, почитали, когда вырастут.
     - Какое еще личное слово!  Это  еще  что  такое?  -  укоризненно  качая
головой, вздохнул кречетоглазый.- Какие еще мысли от себя, что значит личное
слоно? Личное воззрение, так, что ли? Особое,  личное  мнение,  что  ли?  Не
должно быть никакого такого личного слова. Все, что на бумаге,  это  уже  не
личное слово. Что написано пером, того не вырубить топором. Каждый еще будет
мысли от себя высказывать. Очень жирно будет. Вот они,  его  так  называемые
"Партизан-ские тетради", вот в подзаголовке - "Дни и ночи в Югославии",  вот
они! - Он бросил на стол три толстые общие тетради в клеенчатых переплетах.-
Безобразие! А  ты  тут  пытаешься  выгородить  своего  приятеля.  А  мы  его
изобличили!
     - В чем вы его изобличили?
     Кречетоглазый дернулся на стуле и опять бросил с неожиданной  усмешкой,
с предвкушением удовольствия  и  злорадства,  не  мигая  и  не  сводя  ясных
прозрачных глаз:
     - Ну это позволь уж нам знать, в чем мы его изобличили.- Смакуя  каждое
слово,  произнес,  упиваясь  произведенным  эффектом:  -  Это   наше   дело.
Докладывать каждому не стану.
     - Ну что ж, если так,- растерянно промолвил Едигей.
     -  Его  враждебные  воспоминания  не  пройдут   ему   даром,-   заметил
кречетоглазый и принялся что-то быстро писать, приговаривая: - Я думал,  что
ты поумней,  что  ты  наш  человек.  Передовой  рабочий.  Бывший  фронтовик.
Поможешь нам разоблачить врага.
     Едигей нахохлился и сказал негромко, но внятно, тоном,  не  оставляющим
сомнений:
     - Я ничего подписывать не буду. Это я вам сразу говорю.
     Кречетоглазый вскинул уничтожающий взгляд.
     - А нам и не нужна твоя подпись. Ты думаешь, если ты не  подпишешь,  то
делу пшик? Ошиба-ешься. У нас достаточно материалов для того, чтобы привлечь
его к суровой ответственности и без твоей подписи.
     Едигей умолк, чувствуя униженность, жгучую опустошенность. Одновременно
росло, как волна на Аральском море, возмущение,  негодование,  несогласие  с
происходящим. Ему  вдруг  захотелось  придушить  этого  кречетоглазого,  как
бешеную собаку, и он знал, что смог бы это  сделать.  Уж  какая  жилистая  и
крепкая была шея у того фашиста, которого ему пришлось удавить  собственными
руками. Другого выхода не было. Они столкнулись с  ним  неожиданно  лицом  к
лицу в траншее,  когда  выбивали  с  позиции  противника.  Зашли  с  фланга,
забрасывая траншею гранатами и простреливая проходы очередями  автоматов,  и
уже очистили линию и устремились с боем дальше, когда вдруг сшиблись с ним в
упор. Видимо, то был пулеметчик, стрелявший  до  последнего  патрона.  Лучше
было взять его в плен. Эта мысль мелькнула в сознании Едигея. Но  тот  успел
занести нож над головой. Едигей боднул его каской в лицо, и они  повалились.
И уже ничего не оставалось, как вцепиться ему в горло. А тот изворачивал-ся,
хрипел, скреб пальцами по сторонам, пытаясь нашарить выбитый из рук  нож.  И
каждое мгнове-ние Едигей ожидал, что вонзится нож ему в спину, и  поэтому  с
неослабевающим, нечеловеческим, звериным усилием  сжимал,  стискивал,  рыча,
хрящастую шею оскалившегося, почерневшего врага. И когда  тот  задохнулся  и
резко запахло мочой, он разжал сцепившиеся в судороге пальцы.  Его  вырва-ло
тут же, и, обливаясь собственной блевотиной, он пополз подальше со стоном  и
мутью в глазах. Об этом он никому не рассказал ни тогда,  ни  после.  Кошмар
этот снился иногда ему, и на другой день он не находил себе места,  жить  не
хотелось... Об этом вспомнил  Едигей  сейчас  с  содроганием  и  омерзением.
Однако он сознавал, что кречетоглазый берет  хитростью  и  превосходством  в
уме. Это его задело за живое. Пока тот писал, Едигей пытался найти слабину в
доводах кречетоглазого. Из  сказанного  кречетоглазым  одна  мысль  поразила
Едигея своей алогичностью, каким-то дьяволь-ским  несоответствием:  как  это
можно обвинять кого-либо во "враждебных  воспоминаниях"?  Разве  могут  быть
воспоминания человека враждебными или невраждебными, ведь воспоминания - это
то, что было когда-то в прошлом, это то, чего уже нет, что было  в  минувшем
времени. Значит, человек вспоминает о том, как то было в действительности.
     - Я хочу знать,- промолвил Едигей, чувствуя, как пересыхает в горле  от
волнения. Но он заставил себя произнести эти слова очень спокойно.-  Вот  ты
говоришь...- Он нарочно назвал его на "ты",  чтобы  тот  понял,  что  Едигею
нечего лебезить и бояться,  дальше  сарозеков  гнать  его  некуда.-  Вот  ты
говоришь,- повторил он,- враждебные воспоминания. Как  что  понимать?  Разве
могут быть воспоминания враждебными  или  невраждебными?  По-моему,  человек
вспо-минает то, что было и как было  когда-то,  чего  уже  нет  давно.  Или,
выходит, если хорошее - вспоминай, а если плохое  -  не  вспоминай,  забудь?
Такого вроде никогда и не было. Или, выходит, если какой сон приснится  и  о
нем, о сне, надо вспоминать? А если сон страшный, неугодный кому?..
     - Вот ты какой! Хм, черт возьми! - подивился кречетоглазый.Порассуждать
любишь, поспорить захотел. Ты тут никак местный философ. Что ж,  давай.-  Он
сделал паузу. И как бы примерился, изготовился и изрек:  -  В  жизни  всякое
может быть в смысле исторических событий. Но мало ли что было  и  как  было!
Важно вспоминать, нарисовать прошлое устно или тем более письменно так,  как
требуется сейчас, как нужно сейчас для нас. А все, что  нам  не  на  пользу,
того и не следует вспоминать.  А  если  не  придерживаешься  этого,  значит,
вступаешь во враждебное действие.
     - Я не согласен,- сказал Едигей.- Такого не может быть.
     - А никто и не нуждается  в  твоем  согласии.  Это  ведь  к  слову.  Ты
спрашиваешь, а я объясняю по доброте своей. А вообще-то я не обязан вступать
с тобой в такие разговоры. Ну хорошо, давай перейдем от слов к  делу.  Скажи
мне, когда-нибудь Куттыбаев, ну, скажем, в откровенной беседе, за  выпивкой,
допустим, не называл тебе какие-нибудь английские имена?
     - А зачем это? - искренне изумился Едигей.
     - А вот зачем.- Кречетоглазый открыл одну  из  "Партизанских  тетрадей"
Абуталипа и зачитал подчеркнутое красным карандашом место:  "27  сентября  к
нам в расположение прибыла английская миссия - полковник и  два  майора.  Мы
прошлись перед ними парадным маршем. Они нас приветствовали. Потом был общий
обед в палатке у командиров. Туда  пригласили  и  нас,  несколь-ких  человек
иностранных партизан среди югославов. Когда меня познакомили с  полковником,
он очень любезно пожал мне руку и все расспрашивал через переводчика, откуда
я и как сюда попал. Я коротко рассказал. Мне налили вина,  и  я  тоже  выпил
вместе с ними.  И  потом  еще  долго  разговаривали.  Мне  понравилось,  что
англичане простые, откровенные люди. Полковник сказал, что великое  счастье,
или, как он выразился, провидение, помогло нам в том, что мы  все  в  Европе
обьединились против фашизма. А без этого борьба  с  Гитлером  стала  бы  еще
тяжелей, а возможно,  кончилась  бы  трагическим  исходом  для  разрозненных
народов" - и так далее.- Закончив цитиро-вать, кречетоглазый отложил тетрадь
в сторону. Закурил еще  одну  "казбечину"  и,  помолчав,  попы-хивая  дымом,
продолжал: - Выходит, Куттыбаев не возразил английскому полковнику, что  без
гения Сталина победа была бы невозможной, сколько бы они ни крутились там, в
Европе, в парти-занах или еще как угодно. Значит, он товарища  Сталина  и  в
мыслях не держал! Это до тебя доходит?
     -  А  может  быть,  он  говорил  об  этом,-  Едигей  пытался   защитить
Абуталипа,- да просто забыл написать.
     - А где об этом сказано? Не  докажешь!  Больше  того,  мы  сверились  с
показаниями Куттыбаева в сорок пятом году,  когда  он  проходил  проверочную
комиссию по возвращении из югославского партизанского соединения. Там случай
с английской миссией не упоминался. Значит, здесь что-то нечисто. Кто  может
поручиться, что он не был связан с английской разведкой!
     Опять Едигею стало тяжко и больно. Не понимал он, что тут к чему и куда
клонит кречетоглазый.
     - Куттыбаев тебе  что-нибудь  не  говорил,  подумай,  не  называл  имен
английских? Нам важно знать, кто были эти, из английской миссии.
     - А какие имена у них бывают?
     - Ну, например, Джон, Кларк, Смит, Джек...
     - Сроду таких не слыхал.
     Кречетоглазый задумался, помрачнел, не все, должно быть, устраивало его
во встрече с Едигеем. Потом он сказал несколько вкрадчиво:
     - Он что тут, школу какую-то открывал, детей учил?
     - Да какая там школа!  -  невольно  рассмеялся  Едигей.-  Двое  у  него
детишек. И у меня две девочки. Вот и вся школа. Старшим по пять лет, младшим
по три. Детям некуда у нас деваться, кругом пустыня. Занимают  они  детишек,
воспитывают, значит. Все-таки бывшие учителя - и он и жена его.  Ну,  читают
там, рисуют, учат что-то писать, считать. Вот и вся школа.
     - Какие песенки они пели?
     - Да всякие. Детские. Я и не помню.
     - А чему он их учил? Что они писали?
     - Буквы. Слова какие-то обычные.
     - Какие, например, слова?
     - Ну какие! Я не помню.
     - Вот эти! - Кречетоглазый нашел среди бумаг  листочки  из  ученических
тетрадей с детскими каракулями.- Вот это первые  слова.-  На  листочке  было
написано детской рукой: "Наш дом".- Вот видишь, первые слова, которые  пишет
ребенок,- "наш дом". А почему не "наша победа"? Ведь  первым  словом  должно
быть на устах сейчас, ну-ка подумай, что? Должно быть -  "наша  победа".  Не
так ли?  А  ему  почему-то  в  голову  это  не  приходит?  Победа  и  Сталин
неразделимы.
     Едигей замялся. Он чувствовал себя настолько униженным всем этим и  так
жалко стало ему Абуталипа и Зарипу, которые столько сил и  времени  отдавали
возне с неразумными детьми, такое зло взяло его, что он осмелился:
     - Если уж так, то надо бы первым долгом писать  "наш  Ленин".  Все-таки
Ленин на первом месте стоит.
     Кречетоглазый задержал от неожиданности дыхание,  долго  затем  выдыхая
дым из легких. Встал с места. Видимо, потребовалось пройтись, да некуда было
в этой комнатушке.
     - Мы говорим - Сталин, подразумеваем - Ленин! - произнес он отрывисто и
чеканно. Потом задышал облегченно, как после бега, и добавил  примирительно:
- Хорошо, будем считать, что этого разговора между нами не было.
     Он  сел,  и  снова  на  непроницаемом   лице   отчетливо   обозначились
невозмутимые, ясные, как у кречета, глаза с желтоватым оттенком.
     - У нас есть сведения, что Куттыбаев выступал прот