планетян, чтобы они не пытались  установить
связь с землянами ни тем более проникать в околоземные сферы, как это  имело
место в случае посещения инопланетянами  орбитальной  станции  "Паритет"  на
орбите "Трамплин";
     г)  в  целях  изоляции  околоземного   космического   пространства   от
возможного  вторжения  летатель-ных  аппаратов  инопланетного  происхождения
Обценупр   объявляет   установление   в   срочном   порядке    Чрезвычайного
транскосмического режима под названием  операция  "Обруч",  запрограммировав
серию барражирующих по заданным орбитам боевых  ракет-роботов,  рассчитанных
на уничтожение ядерно-лазерным излучением любых предметов, приблизившихся  в
космосе к земному шару;
     д)  довести  до   сведения   бывших   паритет-космонавтов,   самовольно
вступивших в контакт с инопла-нетными существами, что в целях  безопасности,
сохранения  сложившейся  стабильности   геополитической   структуры   землян
исключается какая-либо возможность связи с ними. А потом  будут  предприняты
все меры строжайшего засекречивания  события,  имевшего  место,  и  меры  по
недопущению возобновления контактов. С этой целью орбита  станции  "Паритет"
будет  немедленно  изменена,  а  каналы  радиосвязи  станции  будут   заново
закодированы;
     е) еще раз предупредить инопланетян об опасности  приближения  к  зонам
"Обруча" вокруг земного шара.
     Обценупр. Борт авианосца "Конвенция".

     Прибегая к этим оградительным мерам, Обценупр вынужден  был  заморозить
на неопределенное время всю программу "Демиург"  по  освоению  планеты  Икс.
Орбитальную станцию  "Паритет"  предстояло  перевести  на  другие  параметры
вращения и использовать ее для текущих космических наблюдений. Кооперативный
научно-исследовательский  авианосец  "Конвенция"  было  решено  передать  на
сохранение нейтральной Финляндии. После запуска  в  дальний  космос  системы
"Обруч" всем паритетным службам, всем научным и административным работникам,
всей подсобной обслуге предстояло расформироваться при  строжайшей  подписке
не разглашать до самой смерти причины свертывания деятельности Обцепупра.
     Для широкой  общественности  предполагалось  объявить,  что  работы  по
программе "Демиург" приостанавливаются на неопределенное  время  в  связи  с
возникшей необходимостью капитальных изысканий и коррекций на планете Икс.
     Все было тщательно продумано. И всему этому предстояло  быть  сразу  же
после экстренного вывода "Обруча" вокруг земного шара.
     Перед этим, непосредственно после  окончания  заседания  комиссий,  все
документы, все шифровки,  вся  информация  бывших  паритет-космонавтов,  все
протоколы,  все  пленки  и  бумаги,  имевшие  какое-либо  отношение  к  этой
печальной истории, были уничтожены.
     На Тихом океане, южнее Алеутов, время клонилось  к  концу  дня.  Погода
стояла все такая  же  сравнительно  сносная.  Но  все-таки  волнение  океана
постепенно усиливалось. И уже слышен был рокот вскипающих повсюду волн.
     Служба авиакрыла на авианосце напряженно ждала  момента  выхода  членов
особоуполномочен-ных комиссий к самолетам по завершении  заседания.  Но  вот
они вышли все. Распрощались. Одни пошли на посадку к одному самолету, другие
- к другому.
     Взлет прошел отлично, несмотря на качку. Один из лайнеров взял курс  на
Сан-Франциско, другой в противоположную сторону - на Владивосток.
     Омываемая вышними ветрами, плыла Земля по вечным  кругам  своим.  Плыла
Земля... То была маленькая песчинка в неизмеримой  бесконечности  Вселенной.
Таких песчинок в мире было великое множество. Но только на ней,  на  планете
Земля, жили-были люди. Жили как могли и  как  умели  и  иногда,  обуреваемые
любознательностью, пытались выяснить для себя,  нет  ли  еще  где  в  других
местах подобных им существ. Спорили, строили гипотезы, высаживались на Лупу,
засылали автомати-ческие устройства на другие небесные тела, но  всякий  раз
убеждались с горечью, что нигде в окрест-ностях Солнечной системы нет никого
и ничего похожего на них, как и вообще никакой  жизни.  Потом  они  об  этом
забывали, не до того было, не так-то просто удавалось им жить и ладить между
собой, да и хлеб насущный добывать стоило трудов... Многие  вообще  считали,
что не их это дело. И плыла Земля сама по себе...

     Весь тот январь был очень морозным и мглистым. И откуда столько  холода
нагоняло в сарозеки! Поезда шли со смерзшимися буксами,  добела  прокаленные
ледяной  стужей.  Странно  было  видеть  -  черные  нефтеналивные   цистерны
останавливались на разъезде сплошь белой, завьюженной, в изморози чередой. А
стронуться с места поездам тоже было нелегко. Сцепленные парами паровозы как
бы в два плеча долго  сдергивали  толчками,  буквально  отрывали  с  рельсов
пристывшие колеса. И эти усилия паровозов, отдиравших  вагоны,  слышались  в
резком воздухе далеко вокруг лязгающим железным громыханием. По  ночам  дети
боранлинцев испуганно просыпались от этого грохота.
     А тут еще и заносы начались на путях. Одно к другому. Ветры ошалели.  В
сарозеках им был полный простор, не угадаешь, с какой стороны ударит  пурга.
И казалось боранлинцам, ветер так  и  норовил  наметать  сугробы  именно  на
железной дороге. Только и высматривал  любую  продушину,  чтобы  навалиться,
запуржить, завалить пути тяжким свеем.
     Едигей, Казангап и еще трое путевых рабочих  только  и  знали,  что  из
конца в конец перегона расчищать пути то там, то тут,  то  снова  в  прежнем
месте.  Выручали  верблюжьи  волокуши.  Весь  тяжелый  верхний  слой  заноса
вывозили на обочину дороги  волокушей,  а  остальное  приходилось  довершать
вручную. Едигей не жалел Каранара и был доволен возможностью  измотать  его,
усмирить в нем буйную силу, впряг в пару с другим, под  стать  ему  по  тяге
верблюдом и гонял их бичом, вывозя сугробы поперечной доской с  противовесом
позади, на котором сам стоял,  придавливая  волокушу  собственной  тяжестью.
Других приспособлений тогда не было. Поговаривали, что вышли уже  с  заводов
специальные снегоочистители, локомотивы,  сдвигающие  сугробы  по  сторонам.
Сулили в скором времени прислать такие машины, но пока  обещания  оставались
на словах.
     Если летом месяца два припекало до умопомрачения,  то  теперь  вдохнуть
морозный воздух было страшно - казалось,  легкие  разорвутся.  И  все  равно
поезда шли и дело требовалось делать. Едигей оброс  щетиной,  впервые  в  ту
зиму  начавшей   поблескивать   кое-где   сединками,   глаза   вспухали   от
недосы-пания, лицо -  в  зеркало  глянуть  отвратно:  как  чугун  стало.  Из
полушубка не вылезал, а  поверх  еще  постоянно  плащ  брезентовый  носил  с
капюшоном. На ногах валенки.
     Но чем бы ни занимался Едигей, как бы трудно ни приходилось, из  головы
не шла история Абуталипа Куттыбаева. Больно аукнулась она  в  Едигее.  Часто
думали-гадали они с Казангапом - как же все это приключилось и чем кончится.
Казангап все больше молчал, хмурясь, напряженно  думал  о  чем-то  своем.  А
однажды сказал:
     - Всегда так бывало.  Пока  еще  разберутся...  В  давние  дни  не  зря
говорили: "Хан не бог. Он не всегда знает, что делают те, что при нем, а те,
что при нем, не знают о тех, кто на базарах поборы  собирает".  Всегда  было
так.
     -  Да  что  ты,  слушай!  Тоже  мне  мудрец,-  недовольно  высмеял  его
Едигей.Когда им дали по шапке, ханам всяким! Да разве дело в этом!
     - А в чем? - резонно спросил Казангап.
     - В чем, в чем! - раздраженно проворчал Едигей, но так и не ответил.  И
ходил с этим застрявшим в мозгу вопросом, не находя ответа.
     Как известно,  беда  не  приходит  одна.  Простыл  здорово  старшенький
Куттыбаевых - Даул. Свалился в жару и бреду мальчишка, кашель  мучил,  горло
болело. Зарипа говорила, что у него ангина. Лечила его  всякими  таблетками.
Но при детях находиться неотлучно она не могла: работала стрелочницей,  жить
надо было. То в ночь, то днем выходила на дежурство. Пришлось Укубале  взять
на себя эти заботы. Своих двое да ее двое, с четырьмя управлялась,  понимая,
в каком безвыходном положении оказалась семья Абуталипа. И  Едигей  как  мог
помогал. Рано утром приносил уголь к  ним  в  барак  из  сарайчика  и,  если
успевал, растапливал печь.  Каменный  уголь  растопить  тоже  сноровку  надо
иметь. Засыпал сразу ведра полтора угля, чтобы целый  день  тепло  держалось
для детей. Воду из цистерны на тупиковой  линии  тоже  сам  приносил,  дрова
колол на растопку. Что стоило ему сделать то, сделать  это,  дров  наколоть,
воды принести и прочее... Самое трудное заключалось  в  другом.  Невозможно,
мучительно, невыносимо было смотреть в глаза Абуталиповым ребятам и отвечать
на их вопросы. Старший лежал больной, он был по характеру сдержанным  малым,
но младший, Эрмек, тот в мать, живой, ласковый, бесконечно чувствительный  и
ранимый, с ним трудно приходилось.  Когда  Едигей  заносил  поутру  уголь  и
растапливал печь,  то  старался  не  разбудить  ребят.  Однако  редко  когда
удавалось уйти незамеченным. Кудрявый черноголо-вый Эрмек сразу  просыпался.
И первый его вопрос, как только открывал глаза, был:
     - Дядя Едигей, а папика приедет сегодня?
     Малыш бежал к нему  раздетый,  босиком  и  с  неистребимой  надеждой  в
глазах, что стоит Едигею сказать "да" - и отец непременно вернется  и  снова
будет с ними дома. Едигей сгребал его в охапку, худенького, теплого, и снова
укладывал в постель. Разговаривал как со взрослым:
     - Сегодня не знаю, Эрмек, приедет или не приедет  твой  папика,  но  со
станции нам должны сообщить по связи, каким поездом он вернется. Ведь у  нас
пассажирские поезда не останавливаются, сам знаешь. Только по приказу самого
главного диспетчера дороги. По-моему, на днях должны передать. И тогда мы  с
тобой и с Даулом, вот если он поправится к тому времени, выйдем к  поезду  и
встретим.
     - Мы скажем: папика, а вот и мы!
     - Ну конечно! Мы так и скажем,- бодрым поддерживал Едигей.
     Но сообразительного малыша не так-то просто было провести.
     - Дядя Едигей, а давай, как тогда, сядем на товарный поезд и поедем все
к этому самому главному диспетчеру. И  скажем,  чтобы  он  остановил  у  нас
поезд, на котором приедет папика.
     Приходилось выкручиваться.
     - Но ведь тогда было лето, тепло.  А  сейчас  на  товарном  поезде  как
поедешь? Холодно очень. Ветрище. Вон видишь, как окна замерзли. Мы туда и не
доедем, застынем, как ледышки. Нет, это очень опасно.
     Мальчик примолкал грустно.
     - Ты полежи пока, а я посмотрю Даула,- находил причину Едигей, подходил
к постели больного, клал тяжелую узловатую руку на  горячий  лоб  ребенка...
Тот с трудом приоткрывал глаза, слабо улыбался спекшимися  от  жара  губами.
Жар все еще держался.- Ты не раскрывайся.  Ты  потный.  Слышишь,  Даул?  Еще
больше простынешь. А ты, Эрмек,  подноси  ему  тазик,  когда  он  помочиться
захочет. Слышишь? Чтобы он не вставал. Скоро ваша мама придет с дежурства. А
тетя Укубала придет сейчас, покормит вас. А когда Даул  выздоровеет,  будете
прибегать к нам, играть с Сауле и Шарапат. Мне на работу  пора,  а  то  ведь
снег какой большой, поезда  остановятся,-  заговаривал  Едигей  ребят  перед
уходом.
     Но Эрмек был неумолим.
     - Дядя Едигей,- говорил он ему, стоящему уже  на  пороге.-  Если  снегу
будет очень много, когда  папикин  поезд  остановится,  я  тоже  пойду  снег
чистить. У меня есть лопатка.
     Едигей выходил от них с тяжелым, щемящим  сердцем.  Саднило  от  обиды,
беспомощности, жалос-ти. Зол он был тогда  на  весь  свет.  И  вымещал  свою
злость на снеге, ветре, заносах, на верблюдах, кото-рых не щадил на  работе.
Работал как зверь, точно бы один мог остановить всю сарозекскую пургу...
     А дни шли как капли, падающие с  неотвратимой  размеренностью  одна  за
другой. Вот и январь миновал, и холода начали слегка сдавать.  От  Абуталипа
Куттыбаева не было никаких известий. Терялись в догадках Едигей и Казангап -
по-всякому думали, судили мужики. И тому и другому казалось, что должны  его
отпустить вскорости, что уж там такого страшного - писал что-то для себя, не
для кого-нибудь. Надежда была у них такая, и эту  надежду  внушали  они  как
могли Зарипе, чтобы она держалась, не падала духом. Она и сама понимала, что
ради детей должна быть каменной. Она и впрямь  стала  каменной.  Замкнулась,
губ не размыкала, только глаза тревожно поблескивали. Кто знает, на  сколько
хватило бы ее выдержки.
     Буранный Едигей тем часом был свободен  от  работы.  Решил  пройтись  в
степь взглянуть, как гурт верблюжий  пасется  и,  главное,  как  ведет  себя
Каранар. Не покалечил ли кого в стаде? Перебесился ли,  пора  уж.  Пошел  на
лыжах,  это  было  неподалеку.  Вернулся  вовремя.  И   собирался   доложить
Казангапу, что, мол, все в порядке. Пасутся животные в Лисохвостовой лощине,
снегу там  почти  нет,  ветром  продувает,  потому  подножный  корм  открыт,
беспокоиться пока нечего. Но решил Едигей зайти домой лыжи оставить. Старшая
дочка Сауле выглянула из двери испуганная:
     - Папа, мама плачет! - И скрылась. Едигей бросил  лыжи,  встревоженный,
поспешил в дом. Укубала так рыдала, что у Едигея перехватило дыхание.
     - Что? Что случилось?
     - Будь проклято все в этом проклятом мире! - запричитала, захлебываясь,
Укубала.
     Никогда не видел Едигей жену  свою  в  таком  состоянии.  Укубала  была
крепкой, трезвой женщиной.
     - Это ты, ты во всем виноват!
     - В чем? В чем я виноват? - поразился Едигей.
     - Наговорил с целый короб несчастным детишкам.  А  давеча,  вот  только
что, останавливался пассажирский, встречный у него был впереди.  Остановился
пропустить его. И откуда только они сошлись  на  нашем  разъезде?  А  ребята
Абуталиповы оба как увидели, что  остановился  пассажирский  поезд,  да  как
кинутся с криком: "Папа! Папика! Папика приехал!" И к поезду! Я за  ними.  А
они бегут от вагона к вагону  и  криком  исходят:  "Папа,  папика!  Где  наш
папика?" Думала, под поезд попадут. Ни одна дверь не открылась. А они бегут.
Длиннющий глухой состав. А они бегут! И пока догнала я, пока ухватила этого,
младшего, да пока второго схватила за руку, поезд тронулся и  пошел.  А  они
вырываются: "Там папика наш, не  успел  сойти  с  поезда!"  -  и  такой  рев
подняли. Сердце мое зашлось, думала, с ума сойду, так кричали и плакали они.
С Эрмеком плохо! Иди успокой ребенка!  Иди!  Это  ты  сказал  им,  что  отец
вернется, когда остановится пассажирский поезд. Если бы ты видел, что с ними
было, когда поезд ушел, а отец не появился! Если бы ты видел! И зачем только
так устроено в жизни, зачем так страшно привязывается отец к дитю, а дите  к
отцу? Зачем такие страдания?
     Едигей шел к ним как на казнь. И только  об  одном  молил  бога:  чтобы
снизошел он и простил ему перед казнью этот невольный обман малых доверчивых
душ. Ведь он не хотел им зла. И что теперь сказать, как держать ответ?
     При  его  появлении  Эрмек   и   Даул,   заплаканные   и   опухшие   до
неузнаваемости, с новой силой закричали, старались объяснить ему  наперебой,
что поезд остановился на разъезде, а отец не успел сойти  и  что  пусть  он,
дядя Едигей, остановит поезд...
     - Сагындым*, папикамды! Сагындым, сагындым! - кричал Эрмек, умоляя  его
всем своим видом, доверием, надеждой, горем.

     * Сагындым- истосковался, измучился в тоске.

     - Сейчас я все узнаю. Тише, тише, не плачьте,-  пытался  Едигей  как-то
вразумить, как-то успокоить зашедшихся в реве  ребят.  И  еще  труднее  было
самому выстоять, не поддаться, не измениться в лице, чтобы дети не увидели в
нем слабого, беспомощного человека.- Вот сейчас  мы  пойдем,  мы  пойдем!  -
"Куда пойдем? Куда? К кому пойдем? Что делать? Как быть?"  -  думал  он  при
этом.- Вот мы сейчас выйдем и там подумаем, поговорим,- обещал Едигей что-то
неопределенное, бормотал что-то бессвязное.
     Он подошел к Зарипе. Она лежала  на  кровати  пластом,  уткнув  лицо  в
подушку.
     - Зарипа, Зарипа! - тронул ее за плечо Едигей.
     Но она даже не подняла головы.
     - Мы пойдем сейчас походим, побродим немного вокруг, а потом заглянем к
нам,- сказал он ей.- Я пойду с ребятами.
     Это было единственное, что он мог придумать,  чтобы  как-то  успокоить,
отвлечь их и самому собраться с мыслями. Эрмека он посадил к себе на  спину,
а Даула взял за руку. И пошли они бесцельно вдоль железной  дороги.  Никогда
еще не испытывал Буранный Едигей  такого  сострадания  к  чужому  несчастью.
Эрмек сидел у него на спине, все еще всхлипывая, влажно и горестно дыша ему
     в затылок. Маленькое, изболевшееся в тоске  человеческое  существо  так
доверчиво приникло к нему, так доверчиво ухватилось за его плечи,  а  второе
такое же существо так доверчиво держалось за его руку, что Едигею было  хоть
криком кричать от боли и жалости к ним.
     Так шли они вдоль железной дороги среди  пустынных  сарозеков,  и  лишь
поезда проходили, грохоча, то в одну, то в  другую  сторону...  Приходили  и
уходили...
     И опять вынужден был Едигей сказать детям неправду. Он сказал  им,  что
они ошиблись. Этот поезд, который случайно остановился на их разъезде, шел в
другую сторону, а их папика должен прибыть с другой стороны. Но вернется он,
наверное, не так скоро. Оказывается, его послали на какое-то море  матросом,
и как только корабль приплывет из  того  далекого  путешествия,  он  приедет
домой. Надо пока подождать. По его понятиям, эта неправда должна была помочь
им пока продержаться, пока неправда сбудется правдой. Едигей не  сомневался,
что Абуталип Куттыбаев вернется. Пройдет какое-то время,  разберутся,  и  он
вернется, ни одной секунды не задержится, как только  его  освободят.  Отец,
так любящий детей своих, не промедлит ни секунды... И потому Едигей  говорил
неправду... Достаточно хорошо зная Абуталипа, Едигей  лучше,  чем  кто-либо,
представлял себе, каково этому  человеку  в  разлуке  с  семьей.  Кто-нибудь
другой, возможно, не  так  остро,  не  так  тяжело  переживал  бы  временную
отлучку, пусть и не по своей воле, но с надеждой, что скоро вернется  домой.
А для Абуталипа, Едигей в этом не сомневался,  то  было  равносильно  высшей
мере наказания. И боялся Едигей за него.  Выдержит  ли,  дождется  ли,  пока
будут вершиться суд да дело...
     Зарипа к тому времени отправила уже несколько писем  в  соответствующие
учреждения с запро-сом о муже и просила сообщить ей, может ли  она  иметь  с
ним свидание. Пока никакого ответа не было. Казангап и  Едигей  тоже  голову
ломали.  Мужики,  однако,  склонны  были  объяснить  это  тем,  что  разъезд
Боранлы-Буранный не имел  прямой  почтовой  связи.  Письма  необходимо  было
передавать через кого-то или отвозить самому на станцию Кумбель. Поступления
почты тоже шли через Кумбель и тоже путем добрых  услуг...  А  такой  способ
связи, как известно, не всегда самый быстрый.
     Так оно и случилось однажды...

     Поезда в этих краях шли с запада на восток и с востока на запад...

     Пробиваясь сквозь белую летучую мглу, беспрестанно вздымаемую ветрами с
холодных сарозекских равнин, машинистам проходящих поездов  в  те  метельные
февральские ночи стоило немало усилий разглядеть  среди  снежных  заносов  в
степи полустанок  Боранлы-Буранный.  Объя-тые  клубящимися  вихрями,  ночные
поезда  приходили  и  уходили  во  мгле,  как   в   беспокойном,   тревожном
сновидении...
     В такие ночи, казалось, мир зарождался заново из первозданного хаоса  -
сокрытые стужей собственного дыхания, сарозекские степи походили  на  дымный
океан, возникающий в кромешном борении тьмы и света...
     И в том великом пустынном пространстве каждую ночь, не угасая до  утра,
светилось одно окошко на  полустанке,  точно  там,  за  этим  окном,  горько
маялась некая душа, точно там кто-то тяжко болел, не находя себе места,  или
страдал от жестокой бессонницы. То было  окошко  пристанционного  барака,  в
котором жила семья Абуталипа Куттыбаева. Это они, его