личным фонарям, а также бетонному забору и расклеенным на  нем
афишкам. - Жень, ты понимаешь разницу между художественным произведением
и жизнью? Между сре-дне-ве-ко-вым художественным произведением  и  нашей
чертовой, реальной жизнью?  Так  он  тебе  и  расколется!  Услышит  твою
"Сказочку про Козявочку", в ножки бухнется и заплачет:  "Простите  меня,
пожалуйста! Посадите меня поскорее в тюрьму!" Чего ты ждешь? Что у  него
глазки забегают, или "смертельная бледность проступит на челе"?  Слушай,
твоим классным рецептом надо  поделиться  со  следственными  органами  и
награду за ноу-хау попросить - этак тысяч  сто  долларов.  Или  лучше  -
миллион!  Они  там,  бедненькие,  сидят,   мучаются,   не   знают,   как
преступников раскалывать, а решение - вот  оно!  Опишите  подозреваемому
красочно и  драматично  картину  преступления,  он  зарыдает,  закричит:
"Огня!
   Огня!" - и начнет в ужасе рвать на себе волосы!
   - Может, хватит? - Я посмотрела на Леху мрачно и осуждающе. - Чего ты
тут раскудахтался? Есть у тебя другой вариант - предлагай! Нет -  иди  и
молчи.
   - "Иди и молчи"? -  Он  снова  покраснел  равномерно,  исключая  лишь
поганисто-белый кончик носа. - Ты хоть понимаешь, что завтра,  возможно,
встретишься с настоящим убийцей?!  Если  он  действительно  убил  Вадима
Петровича, то и с тобой у него, можешь мне поверить, не заржавеет!  Куда
ты лезешь - подумай!
   - Да тебе-то какая разница? То тебе не  нравится,  что  я  из  Москвы
собираюсь уезжать, то к Москвину меня не пускаешь... Ты  что,  деньги  в
меня вложил, как в скаковую лошадь, и боишься, как бы я  раньше  времени
не сошла с дистанции?
   - Естественно, деньги! - Напарничек нервным  движением  ослабил  свое
светлое кашне.  -  Одних  котлет  на  тебя  сколько  пошло,  хотя  ты  и
утверждала, что есть не будешь!
   - Леш, я сейчас не настроена шутить.
   - А если серьезно... Если серьезно...
   Я уже знала, что он сейчас скажет.  И  хотя  своим  любимым  мужчиной
по-прежнему считала Пашкова, уже почти хотела, чтобы  он  это  произнес.
Может быть, для того, чтобы  почувствовать  себя  красивой  и  желанной.
Вспомнить, что и меня можно любить, а не только терзать и гонять...
   Леха стоял передо мной красный и злой, как сто индейцев. Уши его едва
не шевелились от ярости, на щеках тяжело перекатывались желваки. Он  был
выше меня сантиметров, наверное, на пятнадцать и совершенно  не  походил
на Пашкова.
   - Ну, так что же, "если  серьезно"?  -  спросила  я  несколько  более
издевательски, чем собиралась.
   - А то, - рявкнул он, глядя куда-то поверх  моего  плеча,  -  что  ты
лезешь в дерьмовую историю и меня за собой тащишь. Бородин  сказал,  что
всем бошки открутит - он и открутит! А мне моя башка вообще-то дорога...
   Это было совсем не то, что я ожидала услышать. Напротив - то, чего  я
не хотела бы слышать ни при каких обстоятельствах!
   - Так, значит, ты не из-за меня? Из-за  себя?  -  почти  против  воли
вырвалось из моего горла. Я поперхнулась и,  рывком  поправив  на  плече
сумочку, быстро зашагала к метро. Леха за мной не побежал...
   Все утро следующего дня я провела в тяжких раздумьях. А если уж  быть
совсем честной, то просто тряслась от страха. То, что Москвин -  убийца,
казалось весьма вероятным. И меня он может прихлопнуть, как  надоедливую
осеннюю муху, бьющуюся в стекло. Правда, о нашем рандеву на  даче  знали
Владимир Макарович и Леха: оставалось надеяться, что до милиции  слух  о
моем исчезновении все-таки дойдет. Но это весьма слабо утешало.  К  тому
же  дедушка  Пеев  наверняка  уже  на  следующее  утро  забыл   о   моем
существовании, а Леха... Леха - тот просто побоится попасть в историю  и
не захочет рисковать своей драгоценной башкой.
   Время  летело  на  удивление  быстро.  Так   обычно   бывает,   когда
собираешься  к  стоматологу  и,  тихо  скуля,  наслаждаешься  последними
минутами жизни, не заполненными болью и запахом жженой  кости.  Кажется,
только  что  было  десять  -  ан  нет:  часы  показывают  уже   половину
одиннадцатого. Вроде бы совсем  недавно  часовая  стрелка  подползала  к
одиннадцати - и вот уже почти полдень, а в Логиново  нужно  выезжать  за
часа полтора до встречи!
   И самым обидным было то, что ничего особенно толкового в моей  голове
так и не зародилось. Вчера, с пафосом цитируя Лехе Шекспира, я понимала,
что все это - ерунда. Но не  признавалась  исключительно  из  вредности.
Сегодня тактических и стратегических планов по-прежнему было ноль  целых
ноль десятых.
   Впереди меня ждала встреча с возможным убийцей, а позади...  Впрочем,
что было  позади?  Театр?  Пашков?  Унизительный  спектакль,  устроенный
Бородиным? И труп Бирюкова, наверняка уже надежно спрятанный  где-нибудь
на дне реки или дотла сожженный в негашеной извести...
   В общем, в двенадцать тридцать я хорошенько умылась  холодной  водой,
тяпнула для храбрости водочки, заблаговременно  приобретенной  в  киоске
возле почты, и вслух сказала себе: "Ты - актриса. Ты - хорошая  актриса.
И у тебя обязательно все получится!"
   Как ни странно,  но  мое  болезненное  воображение  к  этому  моменту
благополучно  отключилось,  и  жалостные   картинки   грядущих   похорон
безвременно усопшей Женечки Мартыновой не стали  тревожить  и  без  того
истерзанную душеньку.
   В хризантемах ли мне предстояло лежать или в осенней холодной грязи -
разница, в общем, была небольшой. А я чувствовала  в  себе  нахальное  и
неистребимое желание выпутаться  из  этой  истории  не  только  живой  и
невредимой, но еще и победившей.
   Следовало хладнокровно проанализировать ситуацию. Митрошкин вчера  не
был на сто процентов прав, когда ерничал и издевался над  моим  желанием
воздействовать на психику Москвина по методу принца Датского. Одно дело,
когда преступника  пытается  расколоть  следователь,  который  по  долгу
службы обязан это делать, и совсем  другое,  когда  приходит  неизвестно
откуда взявшийся человек и заявляет:
   "Я знаю - ты убил!" Кроме того, пьесу с  многозначительным  названием
"Мышеловка" перед Клавдием разыгрывали профессиональные актеры -  причем
лучшие  актеры,   столичные   трагики!   Будь   это   датская   народная
самодеятельность, возможно, даже у Шекспира  финал  оказался  бы  совсем
иным... И потом, я ничего не теряла. "Кроме  своей  жизни,  кроме  своей
жизни, кроме своей жизни..." Тьфу ты, черт! Опять все тот  же  "Гамлет"!
Ну не признается он - и не признается,  не  дрогнет  лицо,  не  забегают
глазки - ну и пусть себе остаются недвижными, как у целлулоидной  куклы!
Обезопасить же  себя,  наверное,  можно  незамысловатым  и  классическим
методом: "О том, что я встречаюсь с вами, знают еще несколько человек. В
случае, если я не вернусь, письмо с изложением всех фактов  поступит  на
Петровку, 38". Можно... Можно было бы, если  бы  я,  например,  задумала
вымогать деньги. Но я, к сожалению,  в  любом  случае  собиралась  сдать
Москвина милиции и после этого гордо и  насмешливо  посмотреть  в  глаза
Бородину. Так что оставалось  только  уповать  на  везение  и  .небесных
ангелов-хранителей...
   Как ни быстро летело время, но его было еще более чем достаточно.
   Ожидание же делалось невыносимым. Поэтому ровно в час  дня  я  надела
свою походную куртку, туго зашнуровала ботинки  и  вышла  из  темного  и
сырого подъезда.
   Неожиданно яркое солнце плеснулось мне в глаза с небывалой для. осени
щедростью. Я сморщила нос и подумала о том,  что  жизнь  все-таки  очень
хороша. В голове моей в тот момент бродили самые разнокалиберные  мысли:
от суперглобальных - о праве человека на месть, до сугубо прикладных - с
каким интервалом ходит электричка  до  Логинова.  Еще  во  всех  красках
вспоминалось  вчерашнее  Лехино  предательство,  и  от  этого  почему-то
делалось тоскливо.
   "Ты всегда по большому счету была одна, и теперь - одна, - размышляла
я, проезжая в маршрутке  мимо  многоэтажек  Жулебина.  -  Сама  за  себя
отвечаешь и только  на  себя  можешь  рассчитывать...  Ну  присутствовал
когда-то в твоей жизни Пашков. А что Пашков? Поставил тебя перед  фактом
своей  измены  и  предложил,  как  женщине  "умной  и  сильной",   самой
что-нибудь придумать... Нет, если ты никому не нужна, то и тебе никто не
нужен. Заканчивай с этой историей и больше уже никогда не  смей  портить
себе жизнь из-за мужиков. Плевать на них надо с высокой колокольни".
   Однако  чем  ближе  я  подъезжала  к  пункту  назначения,  тем  менее
отвлеченными  и  философски-спокойными  делались  мои  мысли.  Когда  же
подошвы моих теплых ботинок  коснулись  бетонной  платформы  на  станции
Логиново, то я и  вовсе  почувствовала  мучительное  желание  запрыгнуть
обратно в электричку и умчаться куда угодно, только бы подальше  отсюда!
Но двери за моей  спиной  со  стуком  захлопнулись,  народ  потянулся  к
утоптанной узкой  тропинке.  И  мне  не  оставалось  ничего  иного,  как
последовать за аборигенами.
   Дачные  коттеджи  стояли  вдали   сплошной   серо-оранжевой   стеной.
Некоторые были сделаны из камня или  бетонных  блоков,  некоторые  -  из
кирпича. Особыми архитектурными изысками дома не отличались: все  те  же
террасы, мансарды, остроугольные крыши, непременные круглые застекленные
окошечки и кое-где лестницы с широкими перилами.
   Номер дома Москвина я помнила как "Отче наш" и истово надеялась,  что
к этому часу Антон Антонович уже будет на месте.  Каждая  дополнительная
минута ожидания грозила обернуться  тяжелой  шизофренией,  возникшей  на
почве заячьей трусости и дурацкого желания что-то доказать окружающим  и
себе самой. Однако судьбе было угодно лишний раз щелкнуть меня по  носу:
калитка оказалась открытой,  но  на  стук  в  дверь  никто  не  отвечал.
Наручные часики показывали половину третьего, а  в  доме  было  темно  и
тихо, как в антресолях старого шкафа...
   "Раз сказал: в четыре -  значит,  приедет  к  четырем",  -  догадался
Штирлиц", - тоскливо подумала я и пошла в разведывательный  рейд  вокруг
дома.
   Нельзя сказать, чтобы коттедж Антона Антоновича сильно  отличался  от
соседних  домов.  Двухэтажный,  серо-белый,  с  большими  прямоугольными
окнами, он был окружен жидким, полысевшим к  осени  кустарником.  Ничего
особенно зловещего в пейзаже не наблюдалось, но тем не менее коленки мои
отчего-то все больше и больше слабели.
   Лаз в  подвал...  Что  там?  Может  быть,  огромный  холодильник  для
складирования трупов?  Наглухо  зашторенное  окно...  Темная  комната  с
неясным силуэтом человека, притаившегося  в  углу?  Новенькая  лопата  с
тяжелым черенком, прислоненная к  шершавой  стене...  Да-а,  такой  если
шарахнуть по голове, то мозги полетят до самой платформы Логиново...
   Что я ему скажу, когда он попросит показать  наброски  пьесы?  "Лучше
давайте я вкратце обрисую фабулу"? "Некий  театральный  режиссер  решает
подзаработать денег и для этого продает свою пьесу именитому драматургу,
разучившемуся писать..."  Его  глаза  темнеют,  ноздри  начинают  нервно
вздрагивать.
   Или наоборот? Он улыбается подчеркнуто вежливо  и  кивает  седовласой
головой:
   "Продолжайте, продолжайте! Я вас внимательнейшим образом  слушаю!"  И
что дальше?
   Прочувственно распрощаться и уйти, каждой  клеточкой  спинного  мозга
ожидая удара лопатой по голове?
   Я как раз в красках и подробностях представляла себе этот самый удар:
холодную сталь, припорошенную снежком и крошащую  череп,  брызги  крови,
резвыми пташками разлетающиеся во все стороны,  -  когда  вдруг  увидела
его... Антон Антонович Москвин, собственной персоной, неспешно шагал  по
тропинке к даче. И  на  нем  наверняка  было  то  же  самое  темно-серое
драповое пальто, в  котором  засекла  его  престарелая  соседка  убитого
Вадима Петровича.
   Моя  дерзкая  отвага  вместе  со  способностью  соображать  мгновенно
куда-то подевалась. На минуту показалось даже, что смерзшаяся земля, как
водяной матрас, уходит из-под ног. Задыхаясь от ужаса, я  спряталась  за
выступ стены и прижалась щекой к ее холодной  шершавой  поверхности.  "А
может,  правда  повосхищаться  его   творчеством   и   рассказать   идею
какой-нибудь дурацкой пьесы? - промелькнуло в голове. - Есть же в запасе
"Царевна-лягушка", в конце концов"...
   Господи!.. Мамочки!.. Что же делать?!
   Он прошел еще несколько метров, обогнул лежащую на тропинке корягу.
   Расстояние  между  нами  неумолимо  сокращалось,  теперь  от  калитки
Москвина отделял всего с десяток шагов. И тут откуда-то  слева  появился
Леха! Я даже подумала, что у меня зрительные галлюцинации, и часто-часто
заморгала глазами, пытаясь прогнать нелепое  видение.  Но  это  была  не
галлюцинация, а самый настоящий, живой Митрошкин, улыбающийся  светло  и
зубасто, как дипломат на приеме, и  одетый  почти  в  такое  же,  как  у
Москвина, драповое пальто.
   Они сходились, как два представителя дружественных  стран,  а  я  все
плотнее вжималась в стену.
   "Чуйства"   переполняли    меня,    словно    истерическую    барышню
девятнадцатого века. Он  все-таки  пришел!  Он  меня  не  бросил!  Леха!
Хороший, надежный Леха! Но что он собирается делать и  как  намеревается
объяснить Москвину свое появление?
   - Здравствуйте, по поводу меня вам вчера  звонил  Владимир  Макарович
Пеев!
   -  отрекомендовался  Митрошкин,  чуть   не   налетев   на   Москвина,
собирающегося войти  в  калитку.  И  глаза  Антона  Антоновича  медленно
поползли на лоб.
   Уж  не  знаю,  что  он  там  подумал  по  поводу  почтенного  божьего
одуванчика, давшего подобную рекомендацию, но то, что Леха  весьма  мало
походил на воздушное и эфирное создание, было неоспоримым фактом.  Столь
же незначительно и туманно мой напарничек напоминал повзрослевшую Наташу
Ростову.  Носатый,  ушастый,  коротко  подстриженный,  он  стоял   перед
Москвиным и смотрел на него  открытым,  искренним  взглядом  пионера  на
линейке.
   - Так вы и есть тот самый молодой  драматург?  -  не  очень  уверенно
переспросил  Москвин,  и  я  с  ужасом  поняла,  что  сейчас   разражусь
истерическим, икающим смехом.
   Однако Лехины круглые глаза неожиданно сделались серьезными.
   - Не совсем  драматург,  -  проговорил  он,  ненавязчиво  поддерживая
Антона Антоновича .под локоть и  возобновляя  движение  к  дому.  -  Мне
пришлось пойти на небольшой обман, чтобы добиться этой встречи с вами...
Видите ли, я - представитель частной адвокатской конторы, в которую  две
недели назад обратился Вадим Петрович Бирюков...
   Москвин вздрогнул! Абсолютно точно вздрогнул! Я прекрасно видела  это
из своего временного убежища за выступом стены! Даже щеки его  сделались
по-стариковски дряблыми, хотя всего пять минут назад он выглядел пожилым
добрым молодцем. А Леха тем временем продолжал:
   - Наш клиент намеревался подать иск об установлении авторских прав на
пьесы "Провинциалка",  "Последнее  лето"  и  "Вербное  воскресенье".  Он
утверждал,  что  данные  произведения  украдены  вами   и   весь   доход
присвоен...
   - Послушайте, но это же чушь! - Антон Антонович резко  остановился  и
выдернул свой локоть из цепких Лехиных пальчиков. - Не знаю,  кто  вы  и
зачем пришли, но  говорите  вы  полнейшую  ерунду!..  Если  вы,  молодой
человек, сию же секунду не уберетесь отсюда,  я  буду  вынужден  вызвать
милицию. Подумать только!
   Нет, это же просто смешно сказать...
   Леха, однако, не поспешил устыдиться. или хотя бы усомниться в  своем
праве нагло наезжать на заслуженного  и  признанного  деятеля  искусств.
Физиономия его оставалась по-прежнему невозмутимой  и  чем-то  неуловимо
напоминала морду аквариумного  сомика,  прижавшегося  лбом  к  стеклу  и
смотрящего на мир равнодушными, не замутненными мыслью глазками.
   - Может быть, поговорим в доме? Не стоит,  мне  кажется,  делать  эту
историю достоянием гласности. Соседи, знаете ли, прохожие...
   - Соседи? Прохожие? - весьма натурально взбеленился Москвин, и в этот
момент я почти готова была поверить в то, что мы  опозорились,  а  пьесы
действительно его. - Да что это вы себе  позволяете?  Либо  вы  мерзкий,
низкий шантажист и вымогатель, либо кому-то из  моих  знакомых  изменило
чувство юмора, и он решил вот так глупо пошутить...
   - В соответствии с заявлением Бирюкова начала  работать  комиссия  по
установлению авторства... -  так  же  монотонно  и  спокойно  проговорил
напарничек.
   - И, должен сказать, результаты не в вашу пользу...
   -  Это  черт  знает  что!  Мне  необходимо  встретиться   с   Вадимом
Петровичем!..
   - Вы не можете с ним встретиться, - Леха совсем не  в  духе  трагизма
ситуации гайморитно шмыгнул носом, - потому что Вадим  Петрович  Бирюков
убит. И вы прекрасно об этом знаете...
   То, что произошло  потом,  отпечаталось  в  моей  памяти  в  какой-то
сюрреалистическо-клиповой  манере.  Митрошкин  с  Москвиным,  стоящие  в
каких-нибудь двух шагах от крыльца  и  соответственно  в  четырех  -  от
меня... Утоптанная дорожка перед коттеджами - как раз пустынная... Запах
близкого снега... Голые,  перемерзшие  кусты...  Круглые  Лехины  глаза,
глядящие с любопытством и вызовом...
   Шершавая стена,  царапающая  мою  щеку...  Дряблые,  старческие  щеки
Москвина... Его рука, опускающаяся в карман за зажигалкой...  Зажигалка,
падающая на землю прямо Митрошкину под ноги... Напарничек, наклоняющийся
за ней... И  снова  рука  Москвина,  опускающаяся  в  карман!  Безлюдная
тропинка! Запах близкого снега!
   Запах крови! Нож,  торчащий  в  груди  Бирюкова!  Беззащитная  Лехина
спина! Лопата, вдавливающаяся в мое плечо!
   - А-а-у-а-а! - утробно закричала я, выскакивая из-за угла  с  лопатой
наперевес и со всего размаху шарахая ею Антона Антоновича по загривку. -
Гад!
   Сволочь! Ты убил - я знаю!
   К счастью, размах у  меня  оказался  небольшой.  Хребет  заслуженного
драматурга не треснул. Москвин только слабо охнул, начал заваливаться на
бок и медленно осел на мерзлую землю  прямо  в  своем  шикарном  дорогом
пальто. Рука его безжизненно  вывалилась  из  кармана  вместе  с  пачкой
сигарет. А Леха, взглянув на меня почти испуганно, осведомился:
   - Ты что, с дуба рухнула?
   - Нет, - серьезно ответила я и от переизбытка чувств заплакала...
   Поднять Антона Антоновича с земли и втащить его на крыльцо было делом
трех минут. Он,  впрочем,  не  особо  сопротивлялся,  даже  пытался  сам
перебирать ногами и, морщась, приговаривал:
   -  Вы  ошибаетесь!  Вы  даже  себе  не  представляете,  ребята,   как
ошибаетесь!
   - Ключ! - угрожающе прорычал Леха, и рука драматурга послушно полезла
во внутренний карман. Представляю, какими словами он  вспоминал  в  этот
момент  дедушку  Пеева,  сосватавшего  ему  сразу   двух   "эфирных"   и
"воздушных" молодых драматургов  с  замашками  Родиона  Раскольникова  и
явными нарушениями психики!
   Нам же просто нечего было терять. Тут уж, как говорится, или пан  или
пропал.
   - Вы убили Вадима Петровича Бирюкова! - дожимал Леха,  толкая  Антона
Антоновича  в  кресло  под  деревянной  лестницей.  -  Вас  видели,  вас
запомнили, вас опознают.  У  вас  был  мотив  для  убийства.  Отпираться
бессмысленно, лучше все рассказать сразу!
   - Да! Вы воткнули ему в печень  нож  и  оставили  лежать  там,  возле
музыкального центра! - "живописала" я, не желая  отказываться  от  своей
блестящей идеи "расколоть" его по методу принца Датского. - На вас  было
это же пальто, вы пришли около половины четвертого  и  долго  звонили  в
дверь, прежде чем Бирюков открыл...
   Москвин только отрешенно мотал головой  и  как-то  болезненно  морщил
лоб.
   Щеки его дрожали, словно у пожилого, немощного бульдога.
   - Валидол! - в конце концов простонал он. - Позвольте  мне  взять  из
кармана брюк валидол.
   - А когда Бирюкова убивали, валидол, наверное, не требовался?
   Антон Антонович  вдруг  как-то  сник,  словно  устал  сопротивляться,
поднял на меня бессмысленные, больные глаза и четко произнес:
   - Я был в его квартире - да. Но я никого не убивал, хотя вы  вряд  ли
мне пов