щения, но я должен снова обидеть вас. Я попросил
вашего позволения прийти сюда, но передумал. Я ухожу. - Священник встал. - Я
не могу оставаться здесь. Как бы это вам объяснить попроще...
   - Не стоит, - резко перебил его Адриан. - Меня это не интересует!
   - Что ж, у вас есть преимущество,  -  сказал  Лэнд.  -  Видите  ли,  меня
интересуете вы. Ваше отношение ко всему этому... - Теперь священник решился.
- Вы полагаете,  что  можно  отбросить  все  сомнения,  принеся  клятву?  Вы
полагаете, что семь тысячелетий человеческой истории для нас  -  ничто?  Для
любого из нас, какое бы одеяние мы ни носили?  Скольких  богов,  пророков  и
святых  на  протяжении  веков  создали  себе  люди?  Неужели  их  количество
уменьшает силу веры? Думаю, нет. Ибо каждый  приемлет  лишь  то,  что  может
принять, и чтит свою веру превыше прочих вер. Мои же сомнения  говорят  мне,
что спустя тысячелетия ученые будут изучать останки нашей культуры и сделают
вывод, что наша вера, наша преданность Богу были весьма странного рода,  ибо
мы мифологизировали то, что почитаем священным. Как мифологизировали останки
других. Мой рассудок, знаете, может  это  вообразить.  Но  здесь,  теперь  я
связал себя обетом. Лучше иметь его, чем не иметь. Я верю. Я убежден.
   Адриан вспомнил однажды слышанные слова.
   - Священные откровения не могут быть оспорены смертными? - спросил он.
   - Очень хорошие слова. Я их принимаю, - сказал Лэнд. -  В  конце  концов,
заветы Фомы Аквинского победили время. Но, добавлю,  это  не  есть  чья-либо
исключительная  собственность.  Когда  разум  утрачивает  силу,   дойдя   до
последнего предела, тогда в свои права  вступает  вера,  и  вера  становится
разумом. У меня есть такая вера. Но, будучи смертным, я  слаб.  У  меня  нет
более сил испытывать себя. Я должен вернуться под  утешительную  сень  моего
обета, ибо знаю, что так мне будет  лучше.  -  Священник  протянул  руку.  -
Прощайте!
   Адриан взглянул на протянутую ему руку и пожал ее.
   - Поймите, - сказал он, - мне претит  только  высокомерие  вашего  обета,
вашей веры. Я не знаю, как это выразить.
   - Я вас понимаю. Это высокомерие и есть  первый  грех,  который  ведет  к
духовной смерти. И грех, к тому же чаще прочих  не  замечаемый,  -  гордыня.
Гордыня может однажды убить нас. И тогда, мой юный друг, не будет ничего.
   Лэнд повернулся и направился к двери. Он  открыл  дверь  правой  рукой  -
левая ладонь сжимала золотой крест. Жест был красноречивый. Священник словно
защищал его. Он в последний раз взглянул на Адриана  и  вышел  из  кабинета,
закрыв за собой дверь.
   Фонтин закурил, потом затушил сигарету в пепельнице. Во рту был противный
вкус: он слишком много курил и слишком мало спал. Он подошел к  кофейнику  и
налил себе кофе.
   Примерно час назад Лэнд,  проверяя,  согрелась  ли  вода,  дотронулся  до
металлического  сосуда  и  обжегся.  Адриан  подумал,  что  этот   монсеньор
принадлежит к тому типу людей, которые все в жизни  подвергают  проверке.  И
тем не менее он отказался от важнейшей в жизни проверки. Он просто ушел. Что
ж, он поступил честно.
   Куда честнее, чем сам Адриан по отношению к матери.  Нет,  он  не  солгал
Джейн. Лгать ей было бесполезно: она сразу распознала  бы  ложь.  Но  он  не
сказал и всей правды. Он поступил более жестоко - старался  избегать  Джейн.
Потому что не был морально готов к встрече с матерью.
   Он услышал шаги в коридоре, поставил чашку с кофе  на  стол  и  вышел  на
середину комнаты. Дверь открылась. Вошла Барбара.  Она  придержала  дверь  и
впустила в кабинет ученого. Он еще не снял белого  халата.  Круглые  очки  в
роговой оправе несколько увеличивали его глаза. Во взгляде  Барбары,  обычно
смеющемся и приветливом, горел профессиональный азарт.
   - Доктор Шайер закончил, - сказала она. - Можно нам кофе?
   - Конечно! - Адриан подошел к кофеварке и налил две чашки. Ученый сел  на
стул, где пять минут назад сидел Лэнд.
   - Мне черный, пожалуйста,  -  сказал  Шайер,  положив  на  колени  листок
бумаги. - А ваш знакомый уже ушел?
   - Да, ушел.
   - Он знает, что там? - спросил ученый, отхлебывая кофе.
   - Знает, потому что я ему рассказал. И он поступил так, как счел  нужным.
Ушел.
   - Его можно понять, - произнес Шайер, моргая от пара,  поднимающегося  от
чашки. - Садитесь, послушайте.
   Барбара взяла чашку, но не села. Они переглянулись с Шайером,  и  Барбара
отошла к окну. Адриан сел напротив ученого.
   - Рукопись подлинная? - спросил Адриан. - Это  первое,  что  я  хотел  бы
узнать.
   - Подлинная ли? Что касается времени написания, материала, стиля, почерка
-  да,  подлинная.  Мой  анализ  подтвердил  это.  И,   подозреваю,   прочие
исследования покажут то же самое.  Химический  и  спектрографический  анализ
займет длительное время, но мне довелось держать в  руках  сотни  рукописей,
датируемых тем же периодом. Так  что  по  всем  внешним  признакам  рукопись
подлинная. А вот что касается подлинности ее  содержания...  Ведь  это  было
написано  полубезумным  человеком  на  пороге   смерти.   Весьма   жестокой,
мучительной смерти. Так что о  подлинности  этого  документа  должны  судить
другие. Если вообще  тут  возможно  вынести  какое-либо  суждение.  -  Шайер
поглядел на Адриана, поставил чашку на стол и взял с  колен  листок  бумаги.
Адриан не шелохнулся. Ученый продолжал:
   - Как гласит эта рукопись, узник, которому предстояло на  следующий  день
расстаться  с  жизнью  на  арене  цирка   перед   многочисленной   публикой,
отказывается от своего имени Петр, которым наградил  его  смутьян  по  имени
Иисус. Он заявляет, что не достоин этого имени. Он изъявляет желание,  чтобы
завтра объявили о смерти Симона из Вифсаиды - это данное  ему  при  рождении
имя. Его переполняет чувство вины, потому что, как он  заявляет,  он  предал
своего спасителя... Ибо человек, распятый на Голгофе, был вовсе не Иисус  из
Назарета.
   Пожилой ученый умолк, и его последние слова будто повисли в воздухе.
   - О Боже! - Адриан  вскочил  со  стула.  Он  посмотрел  на  Барбару.  Она
промолчала. Он вновь обернулся к Шайеру:
   - Прямо так и сказано?
   - Да. Этого человека  терзали  угрызения  совести.  Он  пишет,  что  трое
учеников Христа  поступили  по-своему,  наперекор  его  желанию.  С  помощью
легионеров Пилата, ими подкупленных, они тайно вынесли Иисуса из  узилища  -
тот был без сознания - и подменили его  осужденным  преступником,  очень  на
него похожим, которого обрядили в  одежду  плотника.  А  на  другой  день...
суматоха, возбужденная толпа, драное  рубище,  струящаяся  из-под  тернового
венца кровь... Никто и не заметил подмены. Но совсем не этого желал человек,
называвший себя мессией...
   - Ничто не изменится, - задумчиво  перебил  его  Адриан,  вспомнив  слова
старика священника, - и тем не менее все станет иным.
   - Его спасли против его воли. Он хотел умереть, а не жить.  В  пергаменте
об этом заявлено совершенно определенно.
   - Но он не умер. Он остался жив.
   - Да.
   - И он не был распят?
   - Нет. Если только принять на веру то, что написано в  этой  исповеди.  И
если учесть обстоятельства ее написания. Ведь  этот  человек  был  на  грани
помешательства. Я бы не стал принимать его признания на веру только  потому,
что документ действительно относится к этой эпохе.
   - Таково ваше заключение?
   - Таково мое предположение,  -  поправил  его  Шайер.  -  Автор  исповеди
предается истовой молитве и уповает на судьбу.  Его  мысли  в  одних  местах
ясны, в других - туманны. Кто это - сумасшедший  или  бичующий  себя  аскет?
Притворщик или истинный мученик? К сожалению, самый факт  того,  что  данный
документ составлен две  тысячи  лет  назад,  придает  ему  достоверность,  в
которой можно было бы усомниться,  будь  он  создан  при  менее  драматичных
обстоятельствах.  Не  забудьте,  это  было  время,   когда   Нерон   жестоко
преследовал инакомыслящих, время социального, политического и теологического
безумства.   Люди   умудрялись   уцелеть   только   благодаря    собственной
изобретательности. Кто же он был на самом деле?
   - Но ведь в документе об этом говорится. Симон из Вифсаиды.
   - Это только заявление автора исповеди. Нет никаких  подтверждений  того,
что  Симон-Петр  принял  смерть  вместе  с  раннехристианскими   мучениками.
Разумеется, подобные сведения должны были бы войти составной частью в  общую
легенду, однако об этом нет  упоминания  ни  в  одном  из  евангельских  или
околоевангельских текстов.  Если  же  допустить,  что  этот  человек  принял
мученическую  смерть,  но  факт  его   смерти   каким-то   образом   остался
незамеченным летописцами, то это чрезвычайно странное  упущение,  не  gравда
ли?
   Ученый снял очки и вытер толстые линзы краешком халата.
   - Что вы хотите сказать? - спросил Адриан. Ученый водрузил очки на нос, и
задумчивые глаза тотчас увеличились.
   - А  вы  представьте  себе,  что  простой  римлянин,  которому  предстоит
ужасающая казнь, выдумывает историю, опровергающую самую суть ненавистной  и
опасной религии, причем в весьма и весьма достоверной форме.  Такой  человек
может снискать благорасположение у своих палачей и консулов, даже у  цезаря.
Знаете, в то время многие пытались сделать нечто подобное. В  той  или  иной
форме. До нас дошли фрагменты множества аналогичных "исповедей". И вот нам в
руки попадает очередное признание - на сей раз сохранившееся полностью. Есть
ли у нас основания доверять ему более, нежели всем прочим? И почему?  Только
лишь потому, что оно сохранилось полностью? Изобретательность  и  борьба  за
выживание в человеческой истории всегда взаимосвязаны.
   Адриан  внимательно  смотрел  на  ученого.  В  его  словах  чувствовалось
смятение.
   - Но сами-то вы что думаете, профессор?
   - Не все ли равно, - ответил Шайер, пряча глаза. Наступило молчание,  все
были взволнованы.
   - Вы ведь верите этой исповеди, правда? Шайер ответил не сразу.
   - Это поразительный документ.
   - Там говорится, что дальше произошло с тем плотником?
   - Да, - ответил Шайер, глядя на Адриана. - Он покончил с  собой  три  дня
спустя.
   - Покончил с собой? Но это же противоречит всему...
   - Да, - мягко прервал его ученый. - Сообразуется только время:  три  дня.
Сообразность  и  несообразность,  как  найти  гармонию?  Далее  в   исповеди
говорится, что плотник проклял тех, кто помешал ему,  однако  перед  смертью
воззвал к своему Богу с просьбой простить их.
   - Что ж, это сообразно.
   - А вы думали, что  могло  быть  иначе?  Изобретательность  и  борьба  за
выживание, мистер Фонтин. Всегда одно и то же.
   "Ничто не изменится, однако все будет иным".
   - В каком состоянии пергамент?
   - Он на удивление хорошо сохранился. Благодаря пропитке животными жирами.
Рукопись поместили в вакуумную камеру,  под  плиту  отполированного  горного
хрусталя...
   - А прочие рукописи?
   - Я осмотрел их бегло, чтобы найти пергамент. Рукописи, которые, по моему
предположению, анализируют соглашения по  догмату  филиокве  с  позиции  его
оппонентов,  находятся  в  почти  идеальном  состоянии.   Для   того   чтобы
расшифровать арамейский свиток, понадобится немало времени и трудов.  Адриан
сел.
   - Это у вас дословный перевод исповеди? - спросил он, указывая на  листок
бумаги, который ученый держал в руках.
   - В общем, да. Перевод не отредактирован. Я бы  не  решился  представлять
его в таком виде.
   - Можно мне его взять?
   - Вы можете взять все. - Шайер наклонился чуть  вперед.  Адриан  протянул
руку и принял листок бумаги. - Пергамент, рукописи. Они ваши.
   - Они мне не принадлежат.
   - Знаю.
   - Тогда почему же вы мне их предлагаете? Мне казалось, вы должны  просить
меня оставить их вам, чтобы изучить. И поразить мир.
   Ученый снова снял очки. Его глаза щурились от усталости, голос был тих.
   - Вы передали в мои руки  очень  странную  находку.  И  страшную.  Я  уже
слишком стар. Мне это не по силам.
   - Не понимаю.
   - Тогда прошу вас принять во внимание вот что. Эта  рукопись  опровергает
смерть, а не жизнь. Но смерть была символом. Усомнясь в символе, вы рискуете
подвергнуть сомнению все, что стоит за этим символом. А я  не  убежден,  что
это оправданно.
   Адриан некоторое время молчал.
   - Цена истины слишком велика. Вы это хотите сказать?
   -  Если  это  истина.  Но,  повторяю,  у  нас  распространена  иллюзия  о
неопровержимости древних истин. Гомер выдумал своих героев, но  многие  века
спустя путешественники пускаются в далекие плавания, чтобы найти пещеру, где
обитали одноглазые великаны. Фруассар сочинял хроники исторических  событий,
никогда не имевших места, но его все превозносят как выдающегося историка. Я
прошу вас подумать о последствиях.
   Адриан встал, задумчиво прошелся по кабинету и остановился  у  стены,  на
которую недавно смотрел Лэнд. Плоская поверхность, покрытая  белой  краской.
Пустота.
   - Вы можете подержать эти документы здесь?
   -  Да,  я  могу  запереть  их  в  лабораторный  сейф.  И   прислать   вам
свидетельство о приеме на хранение. Фонтин обернулся.
   - В сейф?
   - Да. В сейф.
   - Это надежное место?
   - Вполне. А на какой срок, мистер Фонтин?
   - На какой срок - что?
   - Вы хотите все это оставить у нас?
   - На неделю, на месяц, на век. Не знаю.

***

   Он  стоял  у  окна  своего  гостиничного  номера  и  смотрел  на   силуэт
Манхэттена. Нью-Йорк притворялся спящим, но мириады огоньков внизу на улицах
разоблачали невинный обман.
   Они проговорили несколько часов подряд - он  и  сам  не  помнил  сколько.
Говорил он, Барбара только слушала, мягко уговаривая рассказать ей все.
   Ему предстояло столько сделать, столько пережить, прежде  чем  он  сможет
вновь обрести душевное спокойствие.
   И вдруг - звук напугал его - зазвонил телефон.  Адриан  резко  обернулся,
ощущая, как заколотилось  сердце  в  груди,  и  понимая,  что  глаза  выдают
объявший его ужас.
   Барбара встала и бесшумно подошла к нему.  Она  взяла  его  лицо  в  свои
ладони. Страх прошел.
   - Я не хочу ни с кем говорить. Не сейчас.
   - Ну и не надо. Кто бы это ни был. Попроси их перезвонить утром.
   Как просто. Сказать правду.
   Телефон снова зазвонил. Он подошел к тумбочке и снял  трубку,  зная,  что
сейчас скажет, уверенный в своей силе.
   - Адриан? Куда  ты  запропастился?  Мы  тебя  ищем  по  всему  Нью-Йорку!
Полковник из Генинспекции Таркингтон сказал, в каком тебя отеле искать.
   Это был юрист из министерства юстиции, который работал с Невинсом.
   - Что такое?
   - Дело раскручивается! Все наши труды наконец-то  окупаются!  Мы  прижали
их!  Белый  дом  в  панике.  Мы   связались   с   сенатским   комитетом   по
законодательству.  С  минуты  на  минуту   нам   назначат   государственного
обвинителя. На лучшее и надеяться было нельзя.
   - У вас есть конкретные улики?
   - Больше того. Масса свидетелей,  показаний,  признаний.  Вся  эта  шайка
ворюг уже пытается обеспечить себе пути к отступлению.  Мы  снова  на  коне,
Фонтин. Ты с нами? Нам нельзя останавливаться!
   Адриан задумался на мгновение, прежде чем дать ответ.
   - Да, я с вами.
   Важно только не останавливаться. На одном фронте надо продолжать бой.  На
другом - заключать мир. Премудрость лишь в том, чтобы определить - на  каком
именно.