ое кресло, пустой сундук для скудных пожиток конюха.
   В мастерской все тоже было неизменно. Сбруи и вожжи на стенах. Он  присел
на низенькую деревянную лавку, выдохнув от боли, выключил  фонарик.  В  окно
светила яркая луна. Он глубоко вдохнул и заставил себя мысленно вернуться  к
той ужасной ночи.
   В ушах снова зазвучали автоматные очереди - к нему вернулись  ненавистные
воспоминания. Снова заклубился пороховой дым, корчились в муках тела родных,
встречающих смерть под слепящими лучами прожекторов.
   "Шамполюк - это река! Цюрих - это река!"
   Пронзительный крик отца.  Слова,  повторенные  им  раз,  другой,  третий.
Слова, обращенные к нему - туда,  где  он  скрывался  во  тьме,  на  вершине
насыпи, нет, еще выше. Пули прошили грудь отца в миг, когда он из  последних
сил выкрикивал эти слова:
   "Шамполюк - это река!"
   Он поднял голову. Так? Голову, глаза. Всегда эти глаза. За  мгновение  до
этого глаза отца были устремлены не на насыпь, не на него...
   Он смотрел  направо,  по  диагонали  вверх.  На  три  автомобиля,  внутрь
последнего автомобиля.
   Савароне видел Гульямо Донатти. Он узнал его,  скрывавшегося  в  тени  на
заднем сиденье. В миг смерти он узнал, кто был его палачом.
   И ярость обуяла его, и он излил свою ярость, глядя на сына и  мимо  сына.
Мимо, но куда? Что хотел сказать ему отец в последний миг своей жизни? Это и
было недостающее звено, которое восстанавливало разъятую цепочку.
   О Боже! Некая часть его тела? Голова, плечи, руки. Что же это было?
   Все тело! Это было мучительное предсмертное движение тела!  Головы,  рук,
ног. Тело  Савароне  в  последнем  мучительном  броске  устремилось  туда...
Налево! Но не к дому, не к освещенным окнам оскверненного жилища, а за  дом.
За дом!
   "Шамполюк - это река!"
   За домом.
   Лес Кампо-ди-Фьори.
   Река! Широкий горный ручей в лесу. Их семейная "речка"!
   Вот она, частица его детства. Речка его детства протекала в четверти мили
от сада Кампо-ди-Фьори.
   Крупные капли пота выступили на лице Виктора, он тяжело дышал,  руки  его
дрожали. Он вцепился в доски лавки. Он был в изнеможении,  но  мозг  работал
четко: все вдруг совершенно прояснилось.
   Река была не в Шамполюке, не в Цюрихе.  Она  была  в  нескольких  минутах
ходьбы отсюда. По узкой лесной тропинке, истоптанной детскими ножками.
   Высечено в камне на века.
   Частица его детства.
   Он представил себе лес, горный ручей, горы... Горы! Валуны, теснящиеся по
берегу ручья в самом глубоком месте. Там был огромный валун, с  которого  он
мальчишкой нырял в темную воду, на котором лежал, обсыхая под солнцем, и  на
котором вырезал свои инициалы, где  они  с  братьями  оставляли  шифрованные
послания друг другу...
   Высечено в камне на века. Его детство!
   Неужели Савароне выбрал именно этот валун, чтобы  оставить  на  нем  свое
послание?
   Вдруг все стало ясно. Иначе и быть не может.
   Ну конечно, отец так и сделал.

Глава 21

   Ночное небо постепенно серело,  но  лучи  итальянского  солнца  не  могли
пробиться сквозь тучи на горизонте. Скоро пойдет  дождь  и  холодный  летний
ветер задует с северных гор.
   Виктор шел по  аллее  от  конюшни  к  саду.  Было  слишком  темно,  чтобы
различать цвета. Но вдоль садовых до рожек  не  теснились  больше  цветочные
кусты, как раньше столько разглядеть было можно.
   Он нашел тропку с трудом, только после долгих поисков в некошеной  траве,
направляя  в  землю  луч  фонарика,  отыскивая  старинные   ориентиры.   Но,
углубившись в лес за садом, сразу  стал  замечать  знакомые  вехи:  слива  с
толстым  стволом,  семейка  березок,  уже  почти   полностью   утонувших   в
разросшихся лозах дикого винограда и умирающего плюща.
   Ручей протекал в сотне ярдов отсюда. Если памяти ему не изменяет  -  чуть
правее. Вокруг высились березы  и  сосны,  огромные  камыши  и  осока  росли
непроходимой стеной - мягкие, но малоприятные на ощупь.
   Он остановился. Над  головой  раздался  шум  птичьих  крыльев,  качнулась
ветка. Он обернулся и стал вглядываться в темные заросли.
   Тишина.
   И вдруг в тишине раздался шорох пробежавшего  в  траве  лесного  зверька.
Наверное, он вспугнул зайца.  Окружающий  пейзаж  сразу  же  пробудил  давно
дремлющие воспоминания: мальчишкой он подстерегал здесь зайцев.
   Он уже ощущал свежесть близкой воды. Он всегда  умудрялся  почуять  влагу
бегущего ручья прежде,  чем  до  его  слуха  доносился  шум  потока.  Листва
прибрежных деревьев была особенно густая,  почти  сплошная.  Подземные  токи
питали тысячи корней, и потому здесь растительность  была  особенно  буйная.
Ему пришлось с усилием пригибать ветки и приминать  траву,  чтобы  выйти  на
берег.
   Левая ступня утонула в  густом  сплетении  вьющейся  по  земле  лозы.  Он
перенес вес на правую ногу, палкой стал  разгребать  тонкие  змейки  сильных
веточек, чтобы высвободить  плененную  ногу,  и  потерял  равновесие.  Палка
выскользнула из ладони в траву. Он схватился  за  ветку,  чтобы  не  упасть.
Ветка сломалась под его рукой. Упав на колено, он с  помощью  толстого  сука
попытался подняться. Его трость исчезла во тьме. Он оперся  на  сук  и  стал
продираться сквозь кустарник к ручью.
   Поначалу ему показалось, что у ручья сузилось русло. Но потом  он  понял,
что виновата серая мгла и разросшийся лес. Три десятилетия за ним  никто  не
ухаживал, и ветки низко нависли над водой.
   Огромный валун высился справа, вверх по  ручью  в  каких-нибудь  двадцати
шагах, но стена непроходимых зарослей словно отодвигала  древний  камень  на
полмили. Он начал осторожно пробираться  к  нему,  поскальзываясь  и  падая,
снова поднимаясь. Каждый шаг был мукой. Дважды  он  на  что-то  натыкался  в
темноте. На что-то слишком высокое, узкое и тонкое для  камня.  Он  направил
фонарик в землю - это были проржавевшие железные прутья, похожие на  останки
затонувшего корабля.
   Наконец он пробрался к подножию огромного валуна, нависшего  над  ручьем.
Взглянул под ноги, осветив узкую полоску земли  между  камнями  и  водой,  и
понял, что годы сделали  его  осторожным.  Расстояние  до  воды  было  всего
несколько футов, но ему оно  показалось  непреодолимым.  Он  сошел  в  воду,
толстым суком в левой руке пробуя глубину.
   Вода была холодная - он вспомнил, что она здесь всегда была холодная, - и
доходила ему до пояса: по всему телу пробежал озноб. Он поежился  и  проклял
свою старость.
   Но все-таки он здесь. Это самое главное.
   Виктор направил луч  фонарика  на  валун.  До  берега  оставалось  совсем
немного, нужно продумать свои действия. Он мог потерять драгоценные  минуты,
по несколько раз осматривая одно и то же  место,  потому  что  трудно  будет
запомнить, где  он  уже  искал,  а  где  еще  нет.  Он  не  обманывал  себя:
неизвестно, сколько он выдержит в холодной воде.
   Виктор поднял руку и ткнул концам сука в валун. Покрывший его поверхность
мох легко  отколупнулся.  Поверхность  валуна,  освещаемая  лучом  фонарика,
напоминала пустыню, испещренную мириадами крошечных кратеров и ущелий.
   Сердце  забилось  в  его  груди  сильнее  при   виде   первых   признаков
человеческого вторжения. Они были едва заметны, но он их увидел и узнал. Это
были его  метки,  сделанные  полвека  назад.  Линии,  прорезанные  в  камне,
письмена какой-то давным-давно позабытой игры.
   Он ясно увидел букву "В". Он старался как можно глубже запечатлеть  ее  в
камне. Потом "У", за которой следовала  какая-то  цифра.  Потом  "Т"  и  еще
какие-то цифры. Он уже забыл, что бы это могло значить.
   Он соскреб мох вокруг надписи. И увидел  другие  едва  приметные  значки.
Некоторые имели тайные смысл. В основном это были какие-то инициалы.  И  еще
примитивные рисунки деревьев, стрелки, кружки. Детские рисунки.
   Глаза пристально вглядывались в освещенную фонариком поверхность  валуна,
пальцы очищали, терли, гладили все большую и большую поверхность. Он  провел
палкой две вертикальные линии, чтобы отметить месте которое уже  обследовал,
и двинулся дальше в холодив воде, но скоро холод стал невыносимым, и ему пря
шлось выбраться на берег, чтобы отогреться. Руки и ног дрожали от старости и
стужи. Он присел на корточки высокой траве и смотрел, как изо рта вырывается
пар.
   Он вернулся в ручей к тому месту, где прервал свои поиски. Мох здесь  был
плотнее и гуще. Под ним он обнаружил еще надписи, похожие на те,  что  нашел
раньше. Буквы "В", "У", "Т" и полустершиеся цифры.
   И вдруг сквозь пелену лет к нему вернулось воспоминание - неясное, как  и
эти письмена. И он понял, что идет по верному пути. Он правильно сделал, что
вошел в ручей и стал обследовать этот валун.
   Как же он мог забыть! "Ущелье" и "тропа". Он всегда на этом камне помечал
- регистрировал - маршруты их детских путешествий в горы.
   Частица его детства.
   Боже, какая частица! Каждое  лето  Савароне  брал  сыновей  и  уводил  на
несколько дней в горы. Это было не опасно, они просто уходили на пикник. Для
детей это было самое восхитительное время летнего сезона. И отец раздавал им
карты, чтобы мальчики  учились  ориентироваться.  Витторио,  самый  старший,
неизменно оставлял записи о путешествиях на этом валуне близ "их" реки.
   Они называли этот валун Аргонавтом. А надписи на  Аргонавте  должны  были
остаться вечным напоминанием об их горных одиссеях. В горах их детства.
   В горах.
   Поезд из Салоник направился в горы! Константинский ларец находится где-то
в горах!
   Он оперся на сук и продолжил поиски. Он уже  почти  обошел  вокруг  всего
валуна. Вода теперь была  ему  по  грудь  и  холодила  стальной  корсет  под
одеждой. И чем дальше он продвигался, тем больше убеждался: он на правильном
пути. Едва различимых царапин на камне - стершихся зигзагообразных шрамов  -
становилось  все  больше.  Поверхность  Аргонавта  была  испещрена   датами,
относящимися к давно забытым путешествиям детства.
   От холода у него заломило позвоночник, и сук выпал из руки. Он зашарил  в
воде, подхватил сук и потерял равновесие. Он упал, точнее, медленно съехал -
прямо на валун, но сумел остаться на ногах, уперев сук в ил.
   То, что он увидел прямо перед собой, под водой,  изумило  его.  Это  была
короткая горизонтальная линия, глубоко прорезавшая камень. Она была высечена
человеком.
   Виктор встал потверже, взял сук в правую руку, кое-как  зажав  его  между
большим пальцем и фонариком,  и  прижал  ладонь  левой  руки  к  поверхности
валуна.
   Он проследил, куда уходит линия. Она резко изгибалась под углом,  уходила
под воду и там кончалась.
   "7". Это была семерка.
   Она не была похожа ни на какой другой  обнаруженный  им  на  этом  валуне
иероглиф. Это была не еле  заметная  царапина,  сделанная  неумелой  детской
рукой, а тщательная работа. Цифра не превышала  в  высоту  двух  дюймов,  но
врезалась вглубь на добрых полдюйма. Ну вот и нашел! "Высечено  в  камне  на
века". Послание, вырубленное в камне.
   Он  приблизил  к  поверхности  валуна  фонарик  и  осторожно  стал  вести
дрожащими пальцами по камню. Боже, неужели это то самое?  Неужели  он  сумел
найти? Несмотря на то, что он продрог и промок до нитки, кровь  застучала  в
висках, сердце бешено заколотилось в груди. Ему хотелось  закричать.  Но  он
должен удостовериться...
   На уровне середины семерки, чуть правее, он  обнаружил  тире.  Потом  еще
одну вертикальную линию. Единица, за которой была  еще  одна  вертикаль,  но
короче  и  чуть  скошена  вправо.  И  перечеркнута   двумя   крестообразными
линиями... "4". Это была четверка.
   "7-14". Цифры были более чем наполовину под водой. За четверкой он увидел
еще одну короткую горизонтальную линию. Еще тире.  После  тире  шла...  "Г".
Нет, не "Г". "Т"... нет, не "Т". Линии не прямые, а изогнутые?!  "2".  Итак.
"7-14-2..." Далее было еще что-то, но не цифра. Серия из  четырех  коротких,
соединенных концами линий. Квадратиц Да, правильный квадратик.  Да  нет  же,
это цифра! Нуль. "7-14-20". Что же  это  значит?  Неужели,  старик  Савароне
оставил послание, которое говорило нечто только ему одно"
   Неужели все было так логично, кроме этой последней надписи? Она ничего не
означала.
   "7-14-20..." Дата? Но что за дата?
   О Боже! 7-14. Это же 14 июля! Его день рождения!
   День взятия Бастилии. Всю жизнь эта дата служила поводом  для  шуточек  в
семье. Фонтини-Кристи рожден в день праздника Французской революции.
   14 июля... 20. 1920 год.
   Это и был ключ Савароне. Что-то случилось 14 июля 1920 года. Но  что  же?
Что же произошло такого, что, по  мнению  отца,  должно  было  иметь  важное
значение для сына? Нечто куда более важное, чем другие дни рождения, чем все
прочие даты.
   Острая боль пронзила: тело, выстрелив опять в  самом  низу  позвоночника.
Корсет совсем заледенел, холод от  воды  передался  коже,  проник  в  каждый
мускул.
   С осторожностью хирурга Виктор провел пальцами по  камню,  по  высеченным
цифрам. Только дата. Вокруг поверхность валуна осталась гладкой. Он взял сук
в левую руку и погрузил его в донный ил. Скрипя  зубами  от  боли,  он  стал
продвигаться обратно к берегу, пока уровень воды не опустился до  колен.  Он
остановился,  чтобы  перевести  дыхание.  Но  приступы  боли  усилились.  Он
причинил себе больше  вреда,  чем  подозревал.  Надвигался  приступ.  Виктор
стиснул челюсти и напряг живот. Надо выбраться из  воды  и  лечь  на  траву.
Потянувшись к свисающим ветвям, он упал на колени. Фонарик выскочил из  руки
и покатился по мшистому берегу: луч его устремился  в  лесную  чащу.  Фонтин
ухватился за сплетение корней  и  подтянулся  к  берегу,  упираясь  суком  в
илистое дно ручья.
   И замер, потрясенный увиденным.
   Прямо над ним, во мгле береговых зарослей,  стояла  человеческая  фигура.
Огромного роста человек, одетый во все черное, неподвижно смотрел  на  него.
Вокруг его шеи, резко контрастируя с черным одеянием, белела  узкая  полоска
воротничка. Воротничок священника. Лицо -  насколько  он  мог  разглядеть  в
серых предутренних сумерках - было бесстрастным. Но глаза,  устремленные  на
него, пылали ненавистью.
   Священник заговорил. Медленно, тихо, клокоча ненавистью.
   - Враг Христов вернулся!
   - Ты - Гаэтамо, - сказал Виктор.
   - Приезжал человек в автомобиле, чтобы наблюдать за мной в моей хижине  в
горах. Я узнал этот автомобиль. Узнал этого человека. Он  служит  ксенопским
еретикам. Монах, живущий  ныне  в  Кампо-ди-Фьори.  Он  хотел  помешать  мне
проникнуть сюда.
   - Но не смог.
   - Не смог. - Расстрига не стал развивать эту тему. - Значит, вот оно где.
Все эти годы ответ был там! - Его глубокий  голос  словно  парил,  начинаясь
неизвестно где, внезапно обрываясь. - Что он сообщил тебе? Имя?  Чье?  Банк?
Здание в Милане? Мы думали об этом. Мы перевернули все вверх дном.
   - Что бы то ни было, это для вас ровным счетом ничего не значит.  Ни  для
вас, ни для меня.
   - Лжешь! - тихо сказал Гаэтамо  все  тем  же  леденящим  душу  монотонным
голосом. Он посмотрел направо, потом налево. Он вспоминал. - Мы прочесали  в
этом лесу каждый дюйм, испещрили мелом все деревья, отмечая каждый квадратик
земли. Мы даже хотели сжечь, спалить весь этот лес... но боялись  уничтожить
предмет наших поисков. Мы прокляли этот ручей, когда исследовали его дно. Но
все было тщетно. Громадные камни  покрыты  бессмысленными  надписями,  среди
которых и дата рождения семнадцатилетнего гордеца, который  запечатлел  свое
тщеславие на камне. И ничего!
   Виктор  напрягся.  Вот  оно!  Одна  короткая  фраза  священника-расстриги
отомкнула замок. Семнадцатилетний гордец, запечатлевший  свое  тщеславие  на
камне. Но "запечатлел" не он! Донатти  нашел  ключ,  но  не  понял  его!  Он
рассуждал просто: семнадцатилетний юноша вырезает памятную  дату  на  камне.
Это настолько естественно, настолько не бросается в глаза. И настолько ясно.
   Насколько ясными стали теперь воспоминания. Вик тор вспомнил почти все.
   14 июля 1920 года. Ему семнадцать лет. Он вспомнил, потому что такого дня
рождения у него еще не было.
   Боже, подумал Виктор, Савароне невероятный человек. Частица его  детства.
В тот день отец подарил ему то, о чем  он  давно  мечтал,  о  чем  постоянно
просил: путешествие в горы вдвоем, без  младших  братьев.  Чтобы  взойти  на
настоящую вершину. Выше их обычных и - ему - надоевших стоянок у подножий.
   В день его семнадцатилетия отец подарил ему  альпинистское  снаряжение  -
каким пользуются настоящие покорители горных вершин. Нет, конечно,  отец  не
собирался отправиться с ним  на  Юнгфрауони  и  не  замышляли  ничего  столь
необычайного. Но тот первый поход с отцом отметил важную веху в  его  жизни.
Альпинистское снаряжение и поход явились для него доказательством того,  что
он наконец в глазах отца стал взрослым.
   А он-то забыл! Он и сейчас еще сомневался - ведь потом было много  других
походов. Неужели тот первый доход был в Шамполюк? Да, должно быть,  так.  Но
куда? Этого он уже не мог вспомнить.
   - ...и окончишь свою жизнь в этом ручье. Гаэтамо говорил,  но  Фонтин  не
слушал его. Лишь последняя угроза донеслась до его слуха. Кому-кому, а этому
безумцу ничего нельзя говорить!
   - Я обнаружил лишь бессмысленные каракули. Детские надписи, ты прав.
   - Ты обнаружил то, что по  праву  принадлежит  Христу!  -  Голос  Гаэтамо
загремел, прокатившись эхом по лесу. Он встал на одно колено, его  массивные
плечи и грудь нависли над Виктором, глаза  его  сверкали.  -  Ты  нашел  меч
архангела ада. Довольно лжи! Скажи мне, что ты обнаружил?
   - Ничего.
   - Лжешь! Почему ты здесь? Старик. В воде и грязи!  Что  спрятано  в  этом
ручье? Что таит этот камень? Виктор посмотрел прямо в безумные глаза.
   - Почему я здесь? - повторил он, вытягивая шею, выгибая истерзанную спину
и морщась от боли. - Я стар. У меня остались воспоминания.  Я  убедил  себя,
что ответ должен быть здесь. Когда мы были детьми, мы оставляли  друг  другу
послания на этом камне. Ты сам  их  видел.  Детские  каракули,  нацарапанные
камешком на большом валуне. Я и подумал, что, может быть... Но я  ничего  не
нашел. Если что и было, то все уже давно смыто.
   - Ты обследовал валун, но потом внезапно прекратил  поиски.  Ты  собрался
уходить.
   - Взгляни на меня! Сколько, ты думаешь, старик может  пробыть  в  ледяной
воде?
   Гаэтамо медленно покачал головой.
   - Я следил за тобой. Ты вел себя как человек,  который  нашел  то,  зачем
пришел.
   - Ты видел то, что хотел увидеть. Не то, что было на самом деле.
   Нога Виктора скользнула, сук, на который  он  опирался,  глубоко  ушел  в
береговой ил. Священник протянул руку и схватил Фонтина за  волосы.  Свирепо
рванул и поволок Виктора на  берег,  вывернув  его  голову  вбок.  Все  тело
пронзила  острая  боль.   Широко   раскрытые   безумные   глаза,   казалось,
принадлежали  не  стареющему  священнику,  но  скорее   молодому   фанатику,
мучившему его тридцать лет назад.
   Гаэтамо прочитал в его взгляде это воспоминание.
   - Мы тогда решили, что ты сдох. Ты не должен был выжить.  И  то,  что  ты
выжил, лишь убедило нашего преподобного  отца,  что  ты  посланник  ада.  Ты
помнишь. А теперь я продолжу то, что начал тридцать лет назад.  И  с  каждой
сломанной костью тебе  представится  возможность  -  как  и  тогда,  раньше,
сказать мне, что же ты нашел. Но не пытайся солгать. Боль  прекратится  лишь
после того, как ты скажешь мне правду.
   Гаэтамо нагнулся и начал выкручивать Виктору голову, прижимая его лицо  к
каменистому берегу, раздирав кожу, стискивая горло.
   Виктор попытался вырваться из его рук, но  священник  сильно  ударил  его
лбом о шишковатый корень. Из ран  хлынула  кровь  и  залила  Виктору  глаза,
ослепив и разъярив его. Он поднял правую руку и схватил Гаэтамо за запястье.
Священник стиснул ему ладонь и загнул ее внутрь, крепко обхватив пальцы.  Он
вытащил Фонтина из воды, не переставая выкручивать ему  голову  назад,  так,
что острый стальные перемычки корсета вонзились ему в спину.