. Если вы разрушите "Корпус  наблюдения",  вы  уничтожите  лучшую
офицерскую молодежь в армии, вы уберете тех, кто хочет вычистить весь мусор!
Не делай этого, Адри. Лучше присоединяйся к нам! Я не шучу.
   - Присоединиться к вам? - недоуменно переспросил Адриан. И добавил тихо:
   - Да ты с ума  сошел.  С  чего  ты  взял,  что  это  хоть  сколько-нибудь
возможно?
   Эндрю, не спуская глаз с брата, отошел от стены.
   - Потому что мы стремимся к одному и тому же.
   - Нет.
   - Да ты только подумай! Монополия, исключительное  право,  исключительные
интересы. Ты талдычишь об этом на каждом углу. Я же читал твое заключение по
делу "Теско".
   -  Это  совсем  другое.  Одна  крупная  компания   подбирает   под   себя
производство и рынок в какой-то области, где нужен простор для  конкуренции.
Но вы-то к чему стремитесь?
   - Ты употребляешь этот термин в отрицательном смысле, потому что  ты  так
его понимаешь. Ладно. Пусть  будет  так.  Но  уверяю  тебя:  на  дело  можно
взглянуть и с другого бока. Монополисты  защищают  свои  интересы.  Мы  тоже
защищаем интересы, только не свои. Нам самим ничего не нужно. Наши  интересы
- это интересы страны, и у  нас  огромные  возможности.  Мы  занимаем  такое
положение, что можем что-то сделать. И я это делаю. Ради всего  святого,  не
мешай мне!
   Адриан отвернулся  и  отошел  от  брата  по  влажным  скользким  мостикам
эллинга, уходящим в открытое море. Волны прибоя били в опоры эллинга.
   - Ты,  Энди,  красиво  излагаешь.  Ты  всегда  был  очень  красноречивым,
самоуверенным и упрямым, но теперь  это  не  сработает.  -  Он  взглянул  на
майора. - Ты вот говоришь, что вам ничего не  надо.  Думаю,  что  надо.  Нам
обоим что-то надо. Но то, чего  хочешь  ты,  пугает  меня.  Я  очень  хорошо
представляю себе, что в твоем  понимании  является  "достойным".  И,  честно
говоря, меня это страшно пугает. Этого твоего заявления  о  "лучших  молодых
офицерах",  берущих  под  свой  контроль  военную   промышленность   страны,
достаточно,  чтобы  я  побежал  в  библиотеку  конгресса  и  перечитал  нашу
Конституцию!
   - Это дурацкая болтовня! Ты же их даже не знаешь!
   - Я знаю, какими методами они действуют - и ты вместе с ними. И если тебе
будет от этого легче, то, что ты  сделал  тогда  в  Сан-Франциско,  было  не
лишено смысла. Мне это очень не понравилось, но я  воздаю  тебе  должное.  -
Адриан стал возвращаться по мосткам. -  Сейчас  ты  просто  потерял  голову,
поэтому я тебя и предупреждаю. Постарайся спасти свою шкуру. Постарайся  как
можно изящнее выйти из игры.
   - Ты меня не запугаешь, - зло сказал Эндрю. -  У  меня  лучший  послужной
список среди офицеров. А ты кто такой? Получил какое-то вшивое признание  от
офицеришки, сбрендившего под бомбежкой в зоне боевых действий. Чушь собачья!
   - Ну, тогда я  тебе  скажу  открытым  текстом.  -  Адриан  остановился  у
открытой двери эллинга и повысил голос. - Через  пять  дней  -  в  следующую
пятницу, чтобы быть точным, - будет подписана повестка военной коллегии.  До
конца  недели  будут  обсуждаться  способы  урегулирования.  Тут  есть   что
обсуждать. Но одно условие окончательно. Тебя отправят в отставку. Всех вас.
   Майор метнулся вперед, замер на краю мостков, словно  собираясь  прыгнуть
на своего врага. Он  сдержался;  отвращение  и  ярость  накатывали  на  него
волнами.
   - Я бы... мог... убить тебя, - прошептал Эндрю. - Я тебя презираю.
   - Я так и думал, - ответил Адриан, зажмурился и  устало  потер  глаза.  -
Отправляйся лучше в аэропорт, - продолжал он, глядя на брата. - Тебе  многое
предстоит сделать. Я предлагаю тебе начать с так называемых улик, которые вы
припрятали. Мы знаем, что вы их копили года три. Передайте их куда следует.
   В злобном молчании майор проскочил мимо Адриана и в два  прыжка  оказался
на лестнице. Он побежал вверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки.
   Адриан поспешно взбежал за ним и окликнул брата, когда  тот  уже  шел  по
лужайке:
   - Энди!
   Майор остановился. Но не обернулся, не ответил. И юрист продолжал:
   - Я восхищаюсь твоей выдержкой и силой. Всегда восхищался. Как восхищался
и силой отца. Ты его частица, но ты - это не весь он. Ты кое-что упустил,  и
я хочу, чтобы мы поняли друг друга. Ты воплощаешь собой все,  что  я  считаю
опасным. И полагаю, это означает, что я тебя тоже презираю.
   - Мы поняли друг друга, - ровным голосом сказал Эндрю. И пошел к дому.

Глава 19

   Музыканты и официанты ушли. Эндрю отвезли  в  аэропорт  "Ла  Гардия".  Он
спешил на девятичасовой самолет в Вашингтон.
   После  отъезда  брата  Адриан  еще  полчаса  пробыл  на  пляже  в  полном
одиночестве. Наконец он вернулся в дом, чтобы поговорить  с  родителями.  Он
сказал, что хотел сначала переночевать, но теперь  решил  тоже  уехать.  Ему
надо возвращаться в Вашингтон.
   - Что же ты не поехал с братом? - спросила Джейн.
   - Сам не знаю, - ответил Адриан тихо. - Как-то не подумал.
   Они попрощались.
   Когда он ушел,  Джейн  вышла  на  террасу,  держа  в  руках  доставленное
священником письмо. Она протянула его мужу, не сумев скрыть тревоги.
   - Вот, тебе принесли. Часа три назад. Священник. Сказал, что он из Рима.
   Виктор молча взглянул на жену, его молчание было красноречиво.  Потом  он
спросил:
   - Что же ты не отдала мне его раньше?
   - Потому что сегодня день рождения твоих сыновей.
   - Они чужие друг другу, - ответил Фонтин, бери конверт. - Они оба -  наши
сыновья, но они очень не похожи.
   - Скоро все будет по-другому. Вот кончится война...
   - Надеюсь, что ты права,  -  ответил  Виктор,  вскрыл  конверт  и  достал
письмо. Несколько страниц мелкого, но разборчивого почерка.  -  У  нас  есть
знакомый по имени Альдобрини?
   - Как?
   - Гвидо Альдобрини. Письмо от  него.  -  Фонтин  показал  ей  подпись  на
последней странице.
   - Что-то не припоминаю, - сказала Джейн, садясь на стул рядом с  мужем  и
глядя на мрачное вечерне небо. - Ты разберешь? Темнеет...
   - Ничего, света достаточно. - Виктор сложил страницы по порядку  и  начал
читать:
   "Синьор Фонтини-Кристи!
   Вы меня не знаете, хотя много лет назад мы встречались. Я заплатил за  ту
встречу лучшей частью своей жизни. Более четверти века я провел в Трансваале
в заточении за совершенный мною мерзкий поступок. Я и пальцем вас  тогда  не
тронул, но наблюдал за происходящим и не возвысил свой голос  о  милосердии,
что было недостойным и греховным делом.
   Да, синьор, я был в числе  тех  священников,  которые  под  водительством
кардинала Донатти появились на рассвете в Кампо-ди-Фьори. Ибо  мы  поверили,
что совершаем благое  деяние  ради  сохранения  Христовой  Матери-Церкви  на
земле; кардинал уверил нас, что  нет  ни  законов  Божьих  или  людских,  ни
милосердия, могущих встать между нашими деяниями  и  священной  обязанностью
защитить Божью  Церковь.  Наш  священнический  долг  и  монашеские  обеты  о
послушании - не только нашим руководителям, но и высшему авторитету  совести
- были извращены всесильным кардиналом Донатти. Я провел эти  двадцать  пять
лет, силясь все осмыслить, но это уже другой рассказ, неуместный здесь. Надо
было знать кардинала лично, чтобы понять.
   Я лишен сана. Недуги, подстерегающие человека в африканских джунглях, уже
заявили о себе, и, благодарение Господу, я не убоюсь  смерти.  Ибо  я  отдал
всего себя покаянию.  Я  замолил  свои  грехи  и  терпеливо  дожидаюсь  суда
Господа.
   Но, прежде чем я предстану пред очи нашего Господа, я бы хотел довести до
вашего сведения информацию, утаить которую будет не меньшим грехом, чем тот,
за который мне уже воздалось.
   Дело Донатти продолжается.  Некий  человек,  один  из  трех  священников,
лишенных сана и отправленных за решетку по приговору  гражданского  суда  за
нападение на вас, вышел на свободу. Как вам  должно  быть  известно,  Другой
покончил с собой, третий умер от болезней в тюрьме. Человек же, уцелевший  и
вышедший из тюрьмы по причинам мне неведомым,  вновь  посвятил  себя  поиску
пропавших рукописей из Салоник. Я сказал - по причинам  мне  неведомым,  ибо
кардинал Донатти был скомпрометирован и не  пользовался  доверием  в  высших
кругах Я Ватикана. Греческие документы не в силах  поколебать  устои  Святой
Матери-Церкви. Божественное откровение не может быть оспорено писаниями руки
смертного.
   Сей лишенный сана священник называет себя Энричи Гаэтамо. Он упорствует в
ношении сутаны, которую апостольским указом ему запрещено надевать. По моему
разумению, годы, проведенные им в  исправительном  учреждении,  ни  в  малой
степени не способствовали просветлению  его  души  и  не  указали  ему  пути
милостивого Христа. Напротив, сколько я мог судить,  он  представляет  собой
новое воплощение Донатти. Его следует опасаться.
   В настоящее время он прилагает усилия, чтобы добыть хоть малейшие крупицы
сведений о поезде из Салоник, отправившемся в путь тридцать  три  года  тому
назад. Он уже объездил большую территорию, начал с сортировочной  станции  в
Эдесе, побывал на Балканах, обследовал все  железнодорожные  пути  в  районе
Монфальконе вплоть до северных  пределов  Альп.  Он  разыскивает  всех,  кто
когда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи. Он одержим своей  маниакальной
идеей. И он принимает заветы Донатти. Нет  такого  закона,  ни  Божьего,  ни
человеческого, который  мог  бы  совратить  его  с  пути  "паломничества  ко
Христу", как он это называет. И ни одной душе он не  открывает  цели  своего
путешествия. Но я-то знаю, а теперь вот и  вы  тоже.  Вскоре  мне  предстоит
покинуть сей мир.
   Гаэтамо живет в  небольшой  охотничьей  сторожке  в  гоpax  близ  Варесе.
Убежден, что близость к этому месту Кампо-ди-Фьори не ускользнула от  вашего
внимания.
   Это все, что  мне  известно.  То,  что  он  попытается  каким-то  образом
разыскать вас, мне  совершенно  очевидно.  Молюсь,  чтобы  вас  предупредили
заранее, и да пребудете вы в руке Божией.
   В горести и вине за мое прошлое остаюсь ваш. Гвидо Альдобрини".
   Над водой  вдалеке  раздался  раскат  грома.  Фонтин  даже  пожалел,  что
символика получилась такой прямолинейной.
   Теперь все небо над ними заволокло тучами, солнце село, заморосил  дождь.
Он обрадовался перемене погоды и взглянул на Джейн. Она не спускала  с  него
глаз, каким-то образом ей передалась овладевшая им тревога.
   - Иди в дом, - сказал он. - Я скоро приду.
   - А письмо...
   - Конечно, - ответил он на  ее  невысказанный  вопрос,  сложил  письмо  в
конверт и отдал ей. - Прочти.
   - Ты вымокнешь до нитки. Сейчас хлынет ливень.
   - Дождь освежает. Ты же знаешь, я люблю  дождь.  -  Он  улыбнулся  ей.  -
Потом, когда прочитаешь письмо, помоги мне снять корсет, и поговорим.
   Она постояла рядом некоторое время, он ощущал на себе ее взгляд. Но,  как
обычно, она оставит его одного, раз он просил.
   Его бил легкий озноб - от мыслей,  не  от  дождя.  Письмо  от  Альдобрини
оказалось не первым признаком того, что поезд из Салоник вновь  замаячил  на
горизонте его судьбы. Джейн он ничего не рассказывал, ибо ничего конкретного
и не произошло - лишь несколько тревожных случайностей.
   Три месяца назад он отправился в больницу, где ему  предстояло  перенести
очередную корректирующую  ортопедическую  операцию.  Спустя  несколько  дней
после операции к нему пришел посетитель, удививший и  немного  встревоживший
его: представитель архиепископа Нью-Йорка.  Он  представился  как  монсеньор
Лэнд. Он вернулся в Соединенные Штаты, проведя  много  лет  в  Риме,  и  ему
захотелось повидать Виктора: работая  в  ватиканских  архивах,  он  случайно
набрел на удивительные документы.
   Священник держался почтительно, причем Фонтина поразило то, что тот  имел
полное представление о его физическом состоянии и знал о  семейной  трагедии
куда больше, чем могло бы быть известно просто сердобольному визитеру.
   Это  были  очень  странные  полчаса.  Священник  сказал,  что  занимается
историей. Он наткнулся в архивах  на  документы,  где  излагались  печальные
факты о возникших некогда трениях между кланом Фонтини-Кристи  и  Ватиканом,
которые и привели к разрыву северных синьоров со священным престолом.  Когда
Виктор поправится, предложил священник, они могли бы встретиться и  обсудить
прошлое его семейства. Историческое  прошлое  Фонтини-Кристи.  И,  прощаясь,
священник впрямую намекнул на нападение, произошедшее  в  Кампо-ди-Фьори.  В
страданиях  и  боли,  причиненных  прелатом-маньяком,  нельзя  обвинять  всю
церковь, сказал он.
   А пять недель спустя произошел еще один странный случай. Виктор  сидел  в
своем вашингтонском офисе, готовясь к  выступлению  в  сенате  по  проблемам
налоговых  льгот  для  американских   торговых   кораблей,   плавающих   под
парагвайским флагом. Зазвенел зуммер селектора.
   - Мистер Фонтин, к вам пришел мистер  Теодор  Дакакос.  Он  говорит,  что
хочет засвидетельствовать вам свое почтение.
   Дакакос  был  одним  из  молодых  греческих   магнатов-судовладельцев   -
удачливый соперник Онассиса в Ньяркоса, пользующийся куда большей,  чем  эти
двое симпатией в коммерческих кругах. Фонтин  попросил  секретаршу  впустить
его.
   Дакакос оказался  крупным  мужчиной  с  открытым  лицом,  которое  больше
подошло бы игроку в американский футбол, чем финансовому гиганту.  Было  ему
около  сорока,  по-английски  он  говорил  очень  правильнее  как  прилежный
студент.
   Он прилетел в Вашингтон, чтобы присутствовать на  слушаниях  -  возможно,
чтобы узнать что-то для себя новое, поучиться.
   Виктор рассмеялся. Репутацию честного малого, которой  пользовался  грек,
можно было сравнить лишь с его легендарным деловым чутьем. Фонтин ему так  и
сказал.
   - Мне просто очень повезло в жизни. В  юном  возрасте  мне  представилась
возможность получить образование в общине  доброго,  хотя  и  малоизвестного
религиозного братства.
   - Вам и впрямь повезло!
   - Мои родители были не из богатых, но они  верно  служили  своей  церкви.
Способами, которых я сегодня не понимаю.
   Молодой  греческий  магнат  явно  вкладывал   в   свои   слова   какой-то
дополнительный смысл, но Фонтин не мог понять какой.
   - Пути  благодарности,  как  и  пути  Господни,  неисповедимы,  -  сказал
улыбаясь Виктор. - У вас блестящая репутация. Вы  оправдываете  усилия  тех,
кто вам помогал.
   - Теодор - мое первое имя, мистер Фонтин.  Полностью  меня  зовут  Теодор
Аннаксас Дакакос. В годы учения меня называли Аннаксас-младший. Это вам ни о
чем не говорит?
   - В каком смысле?
   - То, что мое второе имя - Аннаксас.
   - Знаете, за многие годы я имел дело с сотнями ваших соплеменников. Но не
помню, чтобы я был знаком с кем-то по имени Аннаксас.
   Грек некоторое время молчал. Потом тихо произнес:
   - Я вам верю.
   Наконец, третий случай был самый невероятный, он вернул настолько  зримые
воспоминания  о  расстреле  в  Кампо-ди-Фьори,  что  Фонтин  не   на   шутку
разволновался. Это произошло всего десять дней  назад  в  Лос-Анджелесе.  Он
остановился в отеле "Беверли-Хиллз", прибыв на  конференцию,  организованную
двумя  компаниями,  которые  намеревались  объединиться.  Его  вызвали   для
консультаций по некоторым спорным вопросам. Задача была невыполнима.
   Потому-то он и грелся на  солнышке  днем,  вместо  того  чтобы  сидеть  в
конференц-зале  отеля,  выслушивая  доводы   адвокатов,   которые   пытались
обосновать претензии своих клиентов. Он потягивал кампари за столиком  около
бассейна под открытым небом  и  не  уставал  поражаться  обилию  импозантных
людей, которым явно не нужно было беспокоиться о хлебе насущном.
   - Guten Tag, mein Heir.
   Говорившей было лет пятьдесят - возраст, который обеспеченные дамы  легко
могут  скрыть  с  помощью  косметики.  Среднего   роста,   хорошо   сложена,
перемежающиеся светлые и темные пряди. Белые  брюки  и  голубая  блузка.  На
глазах темные очки в серебряной оправе. Немецкий явно был ее  родным,  а  не
выученным языком. Он ответил ей на своем правильном, куда менее естественном
немецком и неловко поднялся.
   - Добрый день. Мы знакомы? Извините, но я вас не припоминаю.
   - Пожалуйста, садитесь. Вам трудно стоять. Я знаю.
   - Да? Значит, мы встречались.
   Женщина села напротив. Она продолжала по-английски:
   - Да. Но у вас тогда было много других забот. Вы тогда были солдатом.
   - Это было во время войны?
   - Вы летели из  Мюнхена  в  Мюльгейм.  И  там,  в  самолете  была  шлюха,
вывезенная из концлагеря.  Ее  сопровождали  три  вермахтских  скота.  Скоты
худшие, чем она, - так я себя успокаиваю.
   - Боже мой! - изумился Фонтин. - Да вы же были тогда совсем девочка!  Что
же с вами случилось?
   Она  рассказала  ему  свою  историю.  Ее   забрали   бойцы   французского
Сопротивления в лагерь для перемещенных лиц к юго-западу от Монбельяра.  Там
в течение нескольких месяцев она прожила в сплошных муках,  которые,  по  ее
словам, не поддаются описанию, - у  нее  началась  "ломка".  Много  раз  она
пыталась покончить с собой, но у французов были иные планы относительно нее.
Они  полагали,  что,  когда  действие   наркотиков   пройдет,   ее   ожившие
воспоминания подвигнут ее к согласию стать их тайным агентом.
   - Конечно, они были правы, - сказала женщина за столиком на  патио  отеля
"Беверли-Хиллз". - Они следили за мной  день  и  ночь,  мужчины  и  женщины.
Мужчинам это даже доставляло удовольствие -  французы  никогда  не  упускают
случая, не правда ли?
   - Вы пережили войну, - сказал Фонтин, пропуская ее намек мимо ушей.
   -  С  пригоршней  французских  наград:  Военный  крест,  орден  Почетного
легиона, орден "Легион Сопротивления".
   - И стали кинозвездой, а я, дурак, вас не узнал,  -  продолжил  Фонтин  с
улыбкой.
   - Увы, нет. Хотя у меня было немало возможностей  сблизиться  со  многими
влиятельными людьми в кинематографе.
   - Боюсь, я не совсем понимаю.
   - Я стала - и, рискуя показаться нескромной, до сих пор остаюсь  -  самой
преуспевающей "мадам" Южной  Франции.  Один  только  Каннский  кинофестиваль
обеспечивает мне достаточный доход для  очень  безбедного  существования.  -
Теперь настала ее очередь улыбнуться.
   Хорошая улыбка, подумал Фонтин. Искренняя, живая.
   - Ну что ж, рад за вас. Я в достаточной  мере  итальянец,  чтобы  считать
вашу профессию вполне почтенной.
   - Не сомневаюсь. Я здесь охочусь за новыми талантами.  Мне  доставило  бы
огромное удовольствие выполнить любое ваше пожелание. Здесь  поблизости  мои
девочки.
   - Нет, благодарю вас. Вы очень любезны,  но  я  уже  не  тот,  каким  был
когда-то.
   - Я считаю, что вы великолепны, - просто сказала  она.  -  И  всегда  так
считала. - Она улыбнулась. - Ну, мне  пора.  Я  вас  узнала,  и  мне  просто
захотелось с вами поболтать. Вот и  все.  -  Она  поднялась  из-за  стола  и
протянула руку. - Не надо вставать.
   Ее рукопожатие было твердым.
   - Мне было приятно - и утешительно - снова вас увидеть, - сказал он.
   Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:
   - Я была в Цюрихе несколько месяцев назад. Меня нашли через  человека  по
имени Любок. Он чех. Педик-"королевка", как мне сказали. Он тогда тоже был в
том самолете, верно?
   - Да. Исключительного мужества человек, я бы сказал. По  моим  оценкам  -
король. - Виктор был настолько ошарашен, что ответил  почти  машинально,  не
подумав. Он не вспоминал о Любоке уже много лет.
   - Да, я помню. Он всех нас тогда спас. Но его раскололи.
   - Раскололи? Боже, если он жив, то ему столько же лет, сколько и  мне,  а
то и больше. Семьдесят или за семьдесят. Кому нужны такие старики? О чем вы?
   - Их интересовал человек по имени Витторио Фонтини-Кристи, сын Савароне.
   - Вы говорите ерунду. Но эту ерунду я еще могу понять, хотя и не понимаю,
какое это может иметь отношение к вам. Или к Любоку.
   - Я и сама знаю не больше. И не хочу знать. Ко мне в гостиницу  в  Цюрихе
пришел человек и стал задавать вопросы о вас. Естественно, я не могла на них