ным: едва  свернув
за угол, княжна услышала, как, скрипнув, приоткрылась и вновь со  стуком
захлопнулась тяжелая дверь. Шагов в  коридоре  слышно  не  было,  а  это
означало, что кто-то - либо Прохор,  либо  Степан,  -  приоткрыв  дверь,
выглянул в коридор, чтобы убедиться, что их не  подслушивают.  Это  было
скверно, хотя, с другой стороны, слуги могли просто  играть  в  кости  и
чесать языки, рассказывая друг другу  какие-нибудь  сальности.  В  таком
случае присутствие за дверью княжны Марии  было  бы  для  них  столь  же
нежелательным, как если бы они и в самом деле договаривались ограбить  и
убить ее по дороге.
   Княжна поднялась на второй этаж, чувствуя, что нервы у нее звенят  от
напряжения. Ноги сами привели ее  обратно  в  курительную.  Эта  комната
притягивала ее, как магнитом - возможно, потому, что в  ней  было  много
оружия. Мария Андреевна подумала, что Аграфена Антоновна во многом  была
права:  ее  поведение  и  образ  мыслей  в  последнее  время   перестали
соответствовать общепринятым нормам.  Девице  ее  возраста  и  положения
прилично было находить успокоение в рукоделье или,  на  худой  конец,  в
чтении светских романов; ее же зачем-то тянуло к  оружию  и  курительным
принадлежностям. Положим, курительные принадлежности  просто  напоминали
ей о старом князе, но по-настоящему она успокоилась  лишь  тогда,  когда
взгляд  ее  коснулся   маслянисто   поблескивающих   ружейных   стволов,
красноватого, с теплым оттенком, старого  дерева  прикладов  и  холодных
зеркал любовно отполированных клинков.
   Интересно, подумала княжна. Это что  же  такое?  Как  сказал  Михаила
Илларионович - кавалерист-девица? Неужто и я такая же?
   Она прислушалась к своим ощущениям и не нашла  в  себе  ни  малейшего
намека на желание служить в армейской кавалерии и рубиться на  саблях  с
французскими  кирасирами  или,  скажем,   уланами.   Это   было   вполне
естественно: Мария Андреевна вовсе не считала  войну  женским  занятием.
Главное призвание женщины - дарить жизнь, а не отнимать ее...
   Тут ей не ко времени вспомнился лесной разбойник, застреленный ею  из
пистолета буквально несколько дней назад. Воспоминание это лишь вскользь
промелькнуло  где-то  на  самом  краю  ее  сознания  и  тут  же  пугливо
спряталось, но княжна неожиданно для себя самой поймала его за скользкий
хвостик и выволокла  на  свет  божий,  испытывая  при  этом  болезненное
любопытство, как раненый, который тщится заглянуть  под  повязки,  чтобы
увидеть то, на что смотреть ему вовсе не следует. Ей было  интересно  не
само воспоминание, а собственная реакция на  него.  Предполагалось,  что
эта сцена должна повергать ее в ужас и приходить к ней в кошмарных снах;
так, во всяком  случае,  следовало  из  прочитанных  ею  романов  и  той
неосязаемой,  но  всеобъемлющей  и  всевластной   системы   общепринятых
взглядов и понятий, которая именуется общественным мнением. На самом  же
деле, детально припомнив и всесторонне обдумав ту страшную сцену, княжна
совершенно спокойно заключила, что  сделала  лишь  то,  что  требовалось
сделать для спасения собственной жизни - ни больше, ни меньше.
   "Вы изменились", - вспомнила она слова Аграфены Антоновны и подошла к
зеркалу. Из глубины старинного венецианского стекла на нее смотрело  все
то же, знакомое до мельчайшей черточки лицо. Княжна  не  видела  в  себе
никаких изменений, если не считать какого-то  нового  выражения  глаз  и
появившихся  в  уголках  рта  едва  заметных  твердых   складочек.   Она
попыталась придать  лицу  другое,  менее  сосредоточенное  выражение,  и
складочки исчезли без следа, а глаза  потеплели.  Впрочем,  княжне  было
хорошо известно, что зеркала - самые искусные  лжецы  в  мире.  Человек,
глядясь  в  зеркало,  никогда   не   видит   своего   настоящего   лица;
следовательно, зеркала годятся лишь на то, чтобы поправлять  перед  ними
прическу и искать у этих оправленных в дерево  и  бронзу  кусков  стекла
ответов на свои вопросы не стоит - это пустая трата времени.
   Отвернувшись от зеркала, она поднесла  к  самому  лицу  свои  руки  и
внимательно осмотрела их со всех сторон. Руки были как  руки  -  тонкие,
белые, с длинными гибкими пальцами и чистыми овальными ногтями.  Они  ни
капельки не дрожали, когда одна из них  протянулась  и  сняла  со  стены
украшенный серебряной насечкой дуэльный пистолет.
   Княжна провела пальцами по  граненому  стволу,  как  слепая,  ощупала
выполненный в виде оленьей головы  курок  и  коснулась  гладкого  дерева
рукояти. До сих пор она держала в руках подобное оружие только  однажды,
но  ощущение  этой  уверенной,  хорошо  сбалансированной,   красивой   и
смертоносной тяжести накрепко засело в кончиках ее нервов.  Указательный
палец сам собой лег на спусковой крючок, плавно скользнув  по  гладкому,
маслянистому на ощупь и неожиданно теплому  железу.  Княжне  подумалось,
что еще немного, и она, наконец, поймет мужчин, полагающих  войну  своим
призванием. В оружии была заключена сила, и  оно  каким-то  таинственным
образом переливало эту силу в руку, сжимавшую рукоять пистолета или эфес
шпаги. Княжна и раньше ловила себя на этом  странном  ощущении  -  когда
охотилась вместе с дедом или стреляла  в  цель  под  присмотром  верного
Архипыча, - но лишь теперь это чувство сделалось таким сильным, что  она
смогла его осознать.
   Ай-яй-яй, подумала  она  без  всякого,  впрочем,  раскаяния.  А  ведь
княгиня-то права - я действительно изменилась. К лучшему ли, к  худшему,
но изменилась. А ведь полгода назад я, помнится, еще игрывала  временами
в куклы и мечтала  о  прекрасном  принце.  Ну,  принц  -  это,  положим,
неплохо...
   Она заметила, что за окном уже начало  смеркаться,  и  зажгла  свечи,
подумав при этом, что лето как-то незаметно  пролетело,  хотя  казалось,
что ему не будет конца. Вот  и  дни  сделались  совсем  короткими  -  не
успеешь оглянуться, а на дворе уже темно...
   Зажигать  стоявшие  по  углам  комнаты  канделябры  она   не   стала,
ограничившись лишь небольшим,  на  три  свечи,  подсвечником  на  столе.
Оранжевое пламя осветило комнату, заиграло отблесками на развешенном  по
стенам оружии, заставило  шевелиться  попрятавшиеся  по  углам  мохнатые
тени. Княжна вдруг с новой силой  ощутила  свое  одиночество.  Она  была
совсем одна в огромном, погруженном в темноту доме. Оставшиеся в людской
Степан и Прохор были не в счет - княжна им не то чтобы не  доверяла,  но
чувствовала, что полагаться на них во всем  нельзя.  Кроме  того,  лакеи
князя Зеленского  при  всем  своем  желании  не  могли  избавить  ее  от
гнетущего чувства заброшенности. Весь мир казался  ей  сейчас  таким  же
пустым и темным, как этот дом.
   Она подумала, что надо бы, наверное, лечь  в  постель  и  постараться
уснуть, но при одной мысли  о  том,  чтобы  встать,  пройти  по  пустому
темному коридору и улечься  на  кровать  в  такой  же  пустой  и  темной
спальне, ей стало  не  по  себе.  Княжна  печально  улыбнулась:  бояться
темноты после всего, что ей пришлось пережить, было просто глупо, но она
все равно боялась. Полно, сказала она себе. Ну, в чем дело?  Не  хочется
идти в постель? А кто сказал, что нужно туда идти?  Говорят,  что  ночью
люди должны спать и что делать это лучше всего, лежа в постели. Ну,  так
мало ли что говорят! А вот возьму и не лягу, и кто меня за  это  осудит?
Да никто, потому что никому теперь нет до меня никакого дела...
   Она огляделась по  сторонам  и  увидела  на  столе  раскрытую  книгу,
оставленную здесь, по всей видимости, еще старым князем, когда он  сидел
в этой комнате в последний раз. Княжна придвинула к себе  пухлый  том  в
потрепанном коленкоровом переплете и,  чтобы  хоть  немного  рассеяться,
принялась читать.
   Чтиво  оказалось  как  раз  того  сорта,  что  требовалось  ей  в  ее
перевозбужденном  состоянии.  Это  оказался   пространный   трактат   по
экономике, написанный таким сухим, тяжеловесным и громоздким языком, что
у Марии Андреевны уже на второй странице стало сводить скулы от скуки  и
начали неудержимо слипаться веки.  Мысли  ее  при  этом  бродили  где-то
далеко, и она, сколько ни напрягалась, так и не смогла понять  ни  слова
из прочитанного. Книга вроде бы была написана  по-русски,  но  в  то  же
самое время как  будто  и  нет.  Княжне  это  показалось  забавным,  она
перевернула  несколько  страниц  и  попробовала  читать  снова,  пытаясь
вникнуть в пространные рассуждения автора. В  голову  ей  пришла  вполне
здравая мысль о том, что  теперь,  оставшись  полновластной  хозяйкой  и
распорядительницей  огромного  состояния,  она  просто  обязана  одолеть
экономическую    премудрость,    однако     казавшийся     бессмысленным
нагромождением лишенных всякого значения слов ученый текст от  этого  не
сделался понятнее.
   Недовольно фыркнув,  княжна  со  стуком  захлопнула  книгу,  заставив
огоньки  свечей  испуганно  вздрогнуть   и   на   мгновение   вытянуться
параллельно поверхности стола, бросила пухлый том в  соседнее  кресло  и
решительно поднялась.
   - Спать так спать! - громко сказала она и уже протянула  руку,  чтобы
взять со стола подсвечник, когда со двора вдруг послышался  протяжный  и
весьма подозрительный скрип.
   Княжна замерла в неудобной позе, не дотянувшись до подсвечника. Скрип
повторился. На сей раз он был тише, короче, но исходил,  несомненно,  из
того же источника. Мария Андреевна быстро задула свечи и на ощупь  взяла
в руку лежавший на столе пистолет, почти не заметив этого. Сердце у  нее
билось медленно и гулко, поднявшись, казалось, к самому  горлу,  в  ушах
вдруг возник тонкий комариный звон, а во рту появился неприятный  медный
привкус, словно она долго сосала дверную ручку.
   Княжна провела в  этом  доме  не  так  много  времени,  как  в  своей
смоленской усадьбе, однако достаточно, чтобы знать его,  как  свои  пять
пальцев. Кроме того, раздавшийся во дворе скрип был ей  отлично  знаком:
она слышала этот звук сотни раз, когда конюхи, получив приказ запрятать,
выводили из конюшни лошадей.
   На цыпочках  подбежав  к  окну,  Мария  Андреевна  слегка  отодвинула
тяжелую штору и выглянула наружу.
 
Глава 4 
 
   За последние три или четыре дня лошадиный барышник Емельян Маслов  по
прозвищу Гундосый Емеля нажился так, как в иное время не заработал бы  и
за полгода. Таких цен на лошадей в Москве  не  было  давно,  а  если  уж
говорить все, как есть, то и никогда с тех самых  пор,  как  на  берегах
Москвы-реки построился  город.  Лошадей  в  Москве  по  случаю  военного
времени было мало, а требовались они всем без исключения, даже тем,  кто
держал свои конюшни. Сколько бы  скарба  ни  нагрузили  в  свои  подводы
бегущие из города помещики, в их просторных домах всегда оставалось хоть
что-то, что взять с собой не получалось, а  бросить  было  жаль.  Чьи-то
подводы не успевали подойти из дальних Деревень к назначенному сроку,  а
кое-кто, чьи имения уже были захвачены французами, и  вовсе  остался  на
бобах и волен был выбирать: тащить свое имущество на  собственном  горбу
или идти к барышнику.
   Люди шли к Гундосому Емеле днем и ночью, один за другим,  и  платили,
не торгуясь, сколько  бы  он  ни  запросил.  Емеля  продавал  заморенных
крестьянских кляч со съеденными под корень зубами и  торчавшими  во  все
стороны ребрами по цене породистых чистокровных  рысаков;  ему  даже  не
приходилось никого обманывать, потому что люди хватали лошадей не глядя,
как только убеждались, что у их покупки имеются в наличии четыре ноги, и
она может на них держаться  без  посторонней  помощи.  Под  половицей  в
полуподвальной  комнатушке  Гундосого  Емели  скопилась  огромная  сумма
бумажных денег.  При  тщательной  проверке,  правда,  обнаружилось,  что
добрая  треть  этих  денег  является  фальшивками,   которыми   французы
наводнили всю Россию, но  и  за  вычетом  этих  денег  сумма  получалась
баснословная. Кроме того, в результате непрерывных  коммерческих  сделок
за пазухой у Гундосого постоянно лежало несколько охапок банкнот. Ходить
по городу с таким богатством было опасно,  и  Емеля,  не  удовлетворяясь
более всегда хранившимся за голенищем сапога ножом, приобрел  на  черном
рынке пистолет. С пистолетом этим он теперь не расставался ни  днем,  ни
ночью, таская его за поясом под кафтаном, и боялся только одного: как бы
ненароком не отстрелить чего-нибудь себе самому.
   Закончив очередную операцию,  которая  принесла  ему  пятьсот  рублей
чистой прибыли, Гундосый Емеля заглянул в  знакомый  кабак  на  Сивцевом
Вражке. Он вовсе не собирался обмывать удачную сделку: в  последние  дни
все сделки были удачными, и шли они так густо, что,  обмывая  каждую  из
них, Емеля рисковал опиться до смерти. Так что пьянствовать у него  и  в
мыслях не было; просто вспомнилось ему вдруг, что он маковой росинки  во
рту не держал со вчерашнего утра, то есть уже целые сутки.
   Кабак, в котором Емеля Маслов был как дома, находился в  двух  шагах,
сразу за углом, и  удачливый  барышник  без  раздумий  направился  туда,
стреляя по сторонам  беспокойными  глазами  и  на  ощупь  отыскивая  под
кафтаном денежку помельче, чтобы расплатиться с кабатчиком. Рука его  то
и  дело  натыкалась  на  торчавший  за  поясом  пистолет,  и  от   этого
напоминания о наступивших в городе беззаконных временах Гундосому  Емеле
делалось тревожно. Кто-кто, а  он-то  не  понаслышке  знал,  какие  люди
сидели в задних комнатах московских кабаков, годами не  видя  солнечного
света и выходя на поверхность земли только по ночам! Против  этих  людей
пистолет был все равно, что дамская шпилька против  медведя,  а  времена
теперь наступали такие, что город, похоже, должен был вот-вот  достаться
им в безраздельное владение. Гундосый Емеля хорошо понимал, что ходит по
самому краешку, ежеминутно рискуя остаться не только без денег, но и без
головы. Пора, пора было собирать пожитки и потихонечку подаваться вон из
города, чтобы пересидеть тревожные времена в каком-нибудь тихом и уютном
местечке.
   Шагая в сторону кабака, Емеля всесторонне обдумал эту идею и нашел ее
весьма здравой и привлекательной, тем более что лошадей,  которых  можно
было бы перепродать, в Москве практически не осталось.  Он  почувствовал
это еще нынешней ночью, когда обежал весь город, пытаясь найти пару кляч
для  своего  последнего  покупателя.  Лошади  нашлись,  но  это   стоило
Гундосому таких трудов, что он не чуя под собой ног.
   В кабаке, несмотря на ранний час, было людно. Спустившись по  стертым
каменным ступеням в сводчатый кирпичный полуподвал,  Маслов  окунулся  в
густой табачный туман, пропитанный запахами кухни,  испарений  множества
тел и водочного перегара, - такой плотный, что его, казалось, можно было
резать на куски. Коптящие масляные  лампы  и  сальные  свечи  мигали  от
недостатка кислорода, их слабый свет с трудом пробивался сквозь смрадное
сизое марево и почти ничего не освещал. Оглядываясь по сторонам и  время
от времени отвечая на приветствия, Гундосый пробрался за столик в  самом
дальнем углу и устроился там, предварительно  спихнув  на  пол  пьяного,
который спал, уронив на  сбитую  из  толстых  дубовых  досок  столешницу
лохматую и тяжелую, как камень, голову.
   Подбежавший половой смахнул со стола крошки грязным полотенцем и,  ни
о чем не спрашивая,  поставил  перед  Масловым  запотевший  графинчик  с
ледяной водкой и  блюдечко  с  нарезанным  соленым  огурцом  -  привычки
Гундосого Емели здесь знали хорошо. Барышник с  сомнением  покосился  на
графинчик, но, в конце концов, махнул рукой и наполнил  рюмку:  принятое
им решение сегодня же покинуть  город  освобождало  его  от  добровольно
возложенного на себя обета трезвости.
   Водка прошла как по маслу. Гундосый крякнул, понюхал рукав, бросил  в
рот ломтик огурца и, с аппетитом жуя, приказал все еще  стоявшему  рядом
половому  подать  обед.   Половой   поклонился   и   исчез,   напоследок
отработанным залихватским жестом перебросив  через  согнутую  руку  свое
грязное полотенце.
   Емеля налил себе вторую рюмку и, уже никуда не торопясь, выцедил  ее,
смакуя каждый глоток и между делом продолжая осматриваться.
   Глаза его уже успели  привыкнуть  к  полумраку,  и  он  разглядел  за
столами несколько знакомых бледных физиономий, обладатели которых раньше
предпочитали не показываться в людных местах, особенно  днем.  Вид  этих
опухших, заросших  нечистыми  бородами  лиц  лучше  всяких  слов  убедил
Маслова в правильности принятого им решения. Из  Москвы  нужно  было  не
просто уезжать - отсюда надо было бежать, куда глаза глядят, и как можно
скорее. Надвигающиеся с запада полчища чужеземцев были не  так  страшны,
как эти бледные люди-пауки, которые уже начали  понемногу  выползать  из
своих  нор,  присматривая  добычу  пожирнее.  Гундосый  Емеля   внезапно
почувствовал себя толстой мухой, сдуру залетевшей  в  густо  заплетенный
пыльной паутиной чулан, где в  каждом  углу,  в  каждой  щели  десятками
притаились   безжалостные   мохнатые    кровососы.    Чтобы    успокоить
расходившиеся нервы, он хлопнул третью рюмку водки и  перестал  смотреть
по сторонам.
   Стало немного  легче.  Маслов  пожевал  огурец,  выплюнул  хвостик  и
задумчиво  побарабанил  грязными  желтыми  ногтями  по   пустой   рюмке.
Проходивший мимо невысокий щуплый мужичонка в извозчичьем кафтане  вдруг
остановился, оперся обеими руками о стол и, приблизив  к  Емеле  длинное
бритое лицо, ни с того ни с сего спросил:
   - Ты есть Гундосый?
   Барышник Емельян Маслов грозно нахмурил редкие брови:  он  не  любил,
когда его называли Гундосым, да еще в лицо, да еще совершенно незнакомые
ему люди... Да что там  незнакомые!  Перед  ним  был  явный  иностранец,
скорее всего, француз, каким-то чудом избежавший высылки из Москвы и для
безопасности замаскировавшийся под извозчика. Гляди-ка, подумал Емельян,
кафтан извозчичий напялил, а  по-русски  двух  слов  толком  связать  не
может.  А  все  туда  же  -  Гундосый!  Сам  ты  гундосый,  морда   твоя
басурманская... А может, это вовсе не  наш  француз,  не  московский,  а
того... шпион?
   - Ты  сам-то  кто  такой  есть?  -  не  отвечая  на  вопрос,  сердито
поинтересовался он.
   - Я есть ломовой извозчик Иван Борисов,  -  представился  незнакомец,
нимало не смущенный оказанным ему прохладным приемом. - Я иметь  к  тебе
один дело. Гундосый Емеля. Хозяин этот заведений показать мне  ты,  и  я
пришла к тебя со своим дело.
   Говорил он медленно, с трудом подбирая  слова,  ударения  ставил  как
попало, в основном напирая на последний слог, так что  его  заявление  о
принадлежности  к  гильдии  ломовых  извозчиков  звучало  как   анекдот.
Гундосый Емеля начал смеяться раньше, чем "Иван  Борисов"  договорил  до
конца.
   - А ну-ка, извозчик, - сказал он, закончив хохотать и утирая  грязным
костлявым кулаком выступившие на глазах слезы, - заворачивай  оглобли  и
катись отседова куда подале! Эка, завернул - Иван Борисов! Где  ж  тебя,
Иван Борисов, так по-русски говорить выучили, уж не в Париже ли? Катись,
катись, не буду я с тобой  никаких  делов  делать,  даже  и  не  мечтай!
Извозчик, мать твою!..
   Фальшивый извозчик, быстро оглядевшись по сторонам,  без  приглашения
подсел к столу Маслова, ужом проскользнув между углом столешницы и сырой
кирпичной стеной.
   - Я платить деньги, - пообещал он.
   - А нам твои деньги без надобности, - куражась, сказал Гундосый. -  У
нас, может, своих девать некуда! Катись отседова, я  сказал,  а  то  вот
сдам в полицию, там разберутся, каков  ты  есть  ломовой  извозчик  Иван
Борисов!
   - Полиция не есть надо, - быстро возразил незнакомец. -  Полиция  мне
арестовать. Я есть француз, парикмахер Поль Жако. Не хотеть,  чтобы  мне
высылали, как французский шпион. Не хотеть Бонапарт. Хотеть  ехать  сам.
Для этот дело хотеть покупать ля шеваль... пардон, как это  по-русски...
лошадь! Один или два. Иметь много деньги, хорошо платить.
   Гундосый медленно налил себе водки и, откинувшись на  сп