- Бросать нож, - коротко приказал француз, и нож  выпал  из  послушно
разжавшихся пальцев. - Слушать меня хорошо и запоминать  крепко.  Я  все
про вас знать. Могу достать  вас  в  любой  минута.  Могу  все  про  вас
говорить, могу просто зарезать, как два глупый свинья. Вы мне служить, я
вам платить. Хорошо служить - хорошо платить. Плохо служить -  подыхать,
как ля шьен... как собака. Мы договориться?
   Прохор ничего не ответил - он еще недостаточно пришел в  себя,  чтобы
что-то сказать. Степан, скосив глаза к переносице и уставившись  ими  на
тускло поблескивающий клинок, стараясь не двигать подбородком, чтобы  не
напороться на острие рапиры, осторожно проговорил:
   - Воля твоя, барин. Чего тебе надо-то? В чем твоя служба?
   - Накрывать на стол, - коротко отвечал  француз.  -  Потом  запрягать
лошади и ехать, куда сказать княжна. Служить  своей  принцесса,  служить
принц Зеленской. Ждать. Когда приходить время, я  сказать.  Не  пытаться
меня обмануть, не пытаться бежать. Ждать. Это есть понятно?
   - Да уж куда понятнее, - проворчал Степан.  -  Насадил,  значит,  как
рыбин на  кукан.  Теперь  всего  и  делов,  что  ждать,  когда  тебя  на
сковородку потащат...
   - Ты есть умный мужик, - похвалил  его  Мерсье  и  быстрым  движением
спрятал за спину рапиру, заметив появившуюся на поляне княжну.
   - Что это с тобой, любезный? - спросила она у Прохора, который  сидел
на земле, размазывая по лицу кровавые сопли.
   -  Упал,  ваше  сиятельство,  -  гнусаво,  в  нос,  ответил  тот.   -
Споткнулся, изволите ли видеть, да как ахнусь мордой об колесо...  Свету
белого не взвидел, чтоб мне провалиться на этом месте!
   Княжна с сомнением оглядела троих мужчин,  но  ничего  не  сказала  и
молча  направилась  к  тому  месту,  где  была  расстелена   уставленная
немудреной снедью скатерть. Через минуту к ней присоединился улыбающийся
Мерсье,  который  тут  же  принялся  лопотать  какой-то  веселый   вздор
по-французски, не забывая при этом  набивать  рот  едой  и  прихлебывать
красное вино.
 
*** 
 
   Князь Зеленской, надув щеки, с шумом  выпустил  воздух  через  сжатые
губы, вынул из кармана сюртука большой, как наволочка, батистовый платок
и промокнул покрытую крупной испариной багровую лысину.
   - Однако, поручик, - сказал он, отдуваясь, - вы опасный противник.  С
вами надо держать ухо востро.
   Голос князя, которому тот пытался  придать  благодушную  небрежность,
приличествующую воспитанному  человеку,  который  умеет  с  достоинством
проигрывать, против его воли звучал довольно жалко: князь, хоть  и  имел
богатейший опыт по части карточных проигрышей, всякий раз  расстраивался
едва ли не до слез. Кроме того, он был выпотрошен подчистую, и  ему  еще
предстояло объясняться по этому поводу с княгиней Аграфеной  Антоновной,
какового объяснения он боялся до судорог.
   Его визави, высокий и статный брюнет лет  тридцати  с  небольшим,  со
щегольскими черными  усами  и  правильными  чертами  красивого,  истинно
мужского лица, с аккуратно перебинтованной  головой,  любезно  улыбаясь,
сгреб со стола беспорядочную груду мятых  банкнот  и  долговых  записок,
начертанных трясущейся рукой князя Зеленского. Выигрыш  был  не  слишком
велик, но и не мал - что-то около двух тысяч рублей, из  которых  только
семьсот рублей было получено деньгами, а остальное - записками.
   - Вы мне льстите, князь, - сказал  он  с  легким  польским  акцентом,
убирая деньги и долговые расписки в объемистый бумажник. - Это не  более
чем слепое везение. Здесь так же мало моей заслуги, как  и  вашей  вины.
Карты, князь, это всего-навсего  кусочки  раскрашенного  картона,  и  не
стоит придавать им особенного значения. Впрочем, вы ведь и не  придаете,
не так ли? Так вы уверены, что не желаете реванша? Я  к  вашим  услугам,
милейший Аполлон Игнатьевич.
   - О, нет, благодарю вас, - поспешно сказал князь. - Ваше общество мне
весьма приятно, но мы ведь оба с  вами  знаем,  что  главное  в  игре  -
вовремя остановиться. На сегодня  с  меня  довольно,  любезный  поручик,
право же, довольно.
   Человек, которого князь называл поручиком, незаметно улыбнулся в усы:
по его мнению, князю Зеленскому следовало остановиться намного раньше  -
еще до того, как он согласился составить партию в карты.
   Просторный  и  весьма  недурно  обставленный  зал  лучшего  в  городе
трактира по случаю раннего часа был почти  пуст,  лишь  в  дальнем  углу
шумно пьянствовала небольшая компания драгунских офицеров, да  виднелись
кое-где  спины  согнувшихся  над   своими   тарелками   постояльцев.   В
подслеповатые окна заглядывал пасмурный осенний денек, с улицы то и дело
доносились громыхание колес,  чавканье  копыт  по  грязи  да  истеричный
собачий лай. В сереньком дождливом полусвете лица  постояльцев  трактира
выглядели бледными и изможденными, словно все они не первый год страдали
какой-то неизлечимой болезнью.
   Поручик, с благодушным выражением лица откинувшись на  спинку  стула,
вынул из жилетного кармана и неторопливо раскурил  сигару.  Сигара  была
дрянная - как раз того сорта, что можно раздобыть в провинции, когда  ты
стеснен в средствах и не знаешь, что принесет тебе завтрашний день.  Тем
не менее, вид у поручика был такой, словно сигару эту он получил из  рук
личного  поставщика  государя  императора.  Довольное  и  вместе  с  тем
надменное выражение лица поручика как будто говорило всем, кто  мог  его
видеть: да, господа, сигара действительно хороша; не каждому выпадает  в
жизни случай отведать такой сигары, это, государи мои, удел избранных...
   - К слову, князь, - небрежно обронил он, жуя кончик сигары, -  вы  не
знаете, каковы военные новости? Последние  два  дня  я  гостил  у  моего
покровителя, князя Багратиона. Петр Иванович уверенно идет на  поправку,
но домашние столь ревностно оберегают его душевный покой, что  в  имение
не просачивается ни капли информации из внешнего  мира.  Право,  обитель
князя превращена в остров, затерянный в океане безвременья.  Так  каковы
же новости, любезный Аполлон Игнатьевич?
   - Новости скверные, - сказал князь Зеленской, убирая  в  карман  свой
огромный носовой платок. - Вчера по решению фельдмаршала  Кутузова  наши
войска без боя оставили Москву. Первопрестольная занята  неприятелем  и,
по слухам, там уже начались пожары.
   - Как - оставили?! - вскричал черноусый поручик  так  громко,  что  с
разных концов зала к нему повернулось несколько голов. - Этого не  может
быть! Вас ввели в заблуждение, князь!
   - Увы, - печально  произнес  князь  Зеленской  и  сокрушенно  покивал
головой. - Я понимаю ваши чувства, пан  Кшиштоф,  я  сам  долго  не  мог
поверить этой ужасающей новости. К сожалению, это чистая правда.
   -  Бог  мой!  -  уже  значительно  тише,  но  с  интонацией   дурного
актера-трагика, воскликнул  пан  Кшиштоф  Огинский.  -  Бог  мой,  какой
страшный удар! Несчастный князь Петр Иванович, эта новость убьет его так
же верно, как выпущенная в упор пуля... Нужно непременно скрыть от  него
это печальное известие до тех пор, пока он не поправится.
   - Конечно, конечно, - промямлил князь Зеленской,  которого  в  данный
момент гораздо сильнее  волновал  собственный  карточный  проигрыш,  чем
сдача Наполеону Москвы. - Конечно, дорогой  поручик,  вы  правы.  Нашего
героя надлежит всячески оберегать, всячески...
   Разговор сделался  вялым  и,  наконец,  оборвался  вовсе:  каждый  из
собеседников думал о своем,  и  мысли  их  текли  по  совершенно  разным
руслам, нигде не пересекаясь и не создавая новых тем для беседы.  Вскоре
князь Зеленской засобирался домой, ссылаясь на неотложные дела, которых,
как доподлинно знал Огинский, у него не было, да и быть не могло.
   - Одну секунду, князь, - сказал пан Кшиштоф, изящным  щелчком  сбивая
пепел с сигары. - Прежде чем вы меня покинете,  я  хотел  бы  узнать,  в
какой срок вы намерены погасить свой долг.
   - Что вы сказали? Ах, долг! Сколько за мной числится - тысяча двести,
тысяча триста? Право, поручик, стоит ли говорить  о  подобных  пустяках!
Сейчас я, как назло, на мели, но сумма столь ничтожна, что, думается,  я
смогу уплатить ее вам в ближайшее же время.
   - Гм, - сказал пан Кшиштоф, который был хорошо осведомлен о состоянии
дел  князя  Зеленского  и  потому  имел  все  основания  сомневаться   в
правдивости  его  слов.  -  Ближайшее  время   -   понятие   растяжимое,
любезнейший Аполлон Игнатьевич.  А  между  тем  мне  нужны  наличные,  и
срочно. Мое имение  находится  в  Польше  и,  как  мне  стало  известно,
совершенно разорено солдатами проклятого Бонапарта.
   Мой отпуск скоро заканчивается; мне надобно экипироваться с головы до
ног,  начиная  с  лошади  и  заканчивая   ташкой.   Я   весьма   огорчен
необходимостью настаивать на погашении долга, тем более что речь идет  о
человеке, которого я всячески уважаю и, не побоюсь этого  слова,  люблю,
как старшего друга, почти как отца. Однако же, деньги было бы желательно
получить поскорее. Скажем, в течение  трех  дней.  Вас  устраивает  этот
срок, дражайший Аполлон Игнатьевич?
   - - Простите, что вы сказали? - Князь Зеленской,  казалось,  сделался
туг на оба уха, как только речь зашла о деньгах. - Ах, срок! Три дня, вы
говорите? О, этого более чем достаточно, поверьте. Тысяча - это  пустяк,
о котором даже не стоит говорить...
   - Тысяча триста, - напомнил пан Кшиштоф. - Для меня, любезный  князь,
это не  пустяк.  Я  имею  в  виду  теперь,  когда  я  нахожусь  в  столь
затруднительном положении. Право, мне неловко настаивать, но...
   - Полно, поручик, - непринужденным тоном перебил его князь. - Тут  не
о чем говорить. Деньги будут вам доставлены в названный  вами  срок.  Не
извольте беспокоиться, даю вам слово: все будет в полном порядке.
   Он говорил уверенно и вместе с  тем  добродушно,  давая  понять,  что
нисколько не обижен настойчивостью пана Кшиштофа; лицо его,  однако  же,
заметно вытянулось и приобрело кислое выражение. Пан Кшиштоф, который на
протяжении своей бурной карьеры карточного шулера и авантюриста научился
весьма недурно разбираться в людях, при виде этого  уксусного  выражения
сразу же смекнул, что денег ему не  видать,  как  своих  ушей.  Впрочем,
финансовое положение его действительно было  отчаянным,  что  заставляло
его радоваться  каждому  клоку  шерсти,  состриженному  с  этих  уездных
баранов. Князь же Зеленской был идеальным  объектом  для  потрошения  за
карточным столом: он ничего не замечал даже  тогда,  когда  пан  Кшиштоф
передергивал почти в открытую. Полученные от князя семьсот  рублей  были
Огинскому весьма кстати; что же  до  долговых  расписок,  то  они  могли
послужить отличным рычагом для  давления  на  незадачливого  князя.  Пан
Кшиштоф понятия  не  имел,  как  употребить  свое  влияние  на  Аполлона
Игнатьевича, но полагал, что иметь его в  рукаве  на  всякий  случай  не
помешает. Конечно, для козырного туза князь Зеленской был  мелковат,  но
семерка - тоже карта; в критический момент пригодится и она.
   Пан Кшиштоф сидел в этом уездном городишке уже целую неделю. Он  осел
здесь сразу же после  того,  как  проводил  Багратиона  до  его  имения,
расположенного  отсюда  в  нескольких  верстах.  За  время   совместного
путешествия ослабленный раной  Багратион  проникся  к  своему  попутчику
самым  дружеским  расположением,  однако  пан  Кшиштоф  ответил  на  его
приглашение  поселиться  в  имении  отменно  вежливым,  но   решительным
отказом: по мере того как вызванная раной лихорадка отступала и к  князю
возвращались силы, он начал задавать все больше  вопросов,  ответить  на
которые пану Кшиштофу было весьма затруднительно. Вопросы эти  касались,
в основном, якобы имевшей место службы пана Кшиштофа в N-ском  гусарском
полку, про который Огинскому было известно только  то,  что  такой  полк
существовал и  был  истреблен  едва  ли  не  до  последнего  человека  в
арьергардном сражении под Смоленском. Более ничего про "свой"  полк  пан
Кшиштоф не знал. Положение осложнялось  еще  и  тем,  что  Багратион,  в
отличие от него, принимал участие  в  Смоленской  баталии  и  легко  мог
поймать своего менее  осведомленного  собеседника  на  лжи.  Посему  пан
Кшиштоф предпочел удалиться в  город  и  там  кормить  клопов  в  тесной
комнатенке над трактиром, окно которой выходило на  немощеную  городскую
площадь, где  бродили  грязные  голенастые  куры  да  изредка  с  визгом
пробегал, спасаясь от собак, шустрый худой поросенок.
   Простая  вежливость  требовала  хотя  бы  изредка  навещать  раненого
генерала. Визиты эти ужасно тяготили Огинского, но совсем не ездить было
чертовски опасно: в узком кругу уездного дворянства мнения  составлялись
быстро, а пан Кшиштоф еще не был готов покинуть свою  клопиную  обитель,
снова пустившись во все тяжкие. Дело было, конечно же, вовсе  не  в  его
ране: красовавшаяся на голове Огинского повязка была такой же фальшивой,
как и его офицерский чин. Пан Кшиштоф просто  пользовался  выпавшей  ему
передышкой, чтобы  осмотреться,  перевести  дух  и  решить,  что  делать
дальше. Возвращаться обратно к  Мюрату  он  не  хотел:  было  совершенно
очевидно, что маршал более не  испытывает  к  нему  никакой  симпатии  и
постарается так или иначе свести пана Кшиштофа в  могилу.  Для  того  же
чтобы жить без покровительства  всемогущего  короля  Неаполя,  в  первую
очередь  требовались  деньги,  и  деньги  немалые:  пан  Кшиштоф  привык
ограничивать себя во всем, но это вовсе не  означало,  что  такой  стиль
жизни ему по душе.
   Иногда, ворочаясь по вечерам в своей узкой кровати и давя клопов,  он
с нарастающей тревогой думал о Багратионе. Князь лежал в  своем  имении,
отрезанный стараниями домочадцев от всего внешнего  мира,  и  мысли  его
наверняка время от времени обращались к нему, пану Кшиштофу Огинскому, и
тем мелким, но многочисленным несообразностям, которые  можно  было  без
труда отыскать в его легенде. Острый разум  боевого  генерала  рано  или
поздно должен был даже против собственного желания раскрыть обман, и пан
Кшиштоф холодел  при  мысли  о  том,  каковы  будут  последствия  такого
открытия. Одним словом, Кшиштоф Огинский вел  сейчас  именно  тот  образ
жизни, к которому давно привык, то есть, кривляясь и размахивая  руками,
балансировал на тоненьком канате между жизнью и  смертью;  Багратион  же
был тем неприятным сквозняком, который в любую минуту мог  сдуть  его  с
этого каната.
   Порой пан Кшиштоф с тоской думал о том, как было бы  прекрасно,  если
бы Багратион в один прекрасный день просто взял да и умер своей смертью.
Поначалу, казалось, все к этому  и  шло,  однако  закаленный  в  походах
организм князя выстоял, и теперь  не  оставалось  сомнений  в  том,  что
болезнь в ближайшее время будет побеждена  окончательно.  О  том,  чтобы
убить Багратиона, по-прежнему не могло быть и речи: так  же,  как  ранее
преданными ему офицерами и солдатами, ныне князь  был  окружен  любящими
домочадцами.  Для  такого  предприятия   требовался   начисто   лишенный
инстинкта самосохранения безумец наподобие Лакассаня,  который,  как  от
души надеялся пан Кшиштоф, навеки остался на Бородинском поле  вместе  с
тысячами своих соотечественников. И, тем не  менее,  Багратион  отчаянно
мешал пану Кшиштофу, грозя в любой момент вывести его на чистую воду.
   Простившись  с  князем  Зеленским,  который  покинул  его   с   явным
облегчением, Огинский поднялся к себе в номер и, повалившись на кровать,
стал всесторонне обдумывать  мелькнувшую  у  него  в  голове  любопытную
мысль. Застрелить Багратиона или зарубить его саблей он не мог;  попытка
отравления, пожалуй, тоже принесла бы гораздо больше  неприятностей  ему
самому, чем его жертве. Таким образом, все традиционные способы убийства
отпадали, как чересчур  рискованные  и  ненадежные.  После  разговора  с
Зеленским, однако, пан Кшиштоф почувствовал  нечто  вроде  надежды:  ему
показалось, что похожий на воробья-переростка князь вложил  в  его  руки
новое безотказное оружие.
   Пан Кшиштоф хорошо изучил горячий, вспыльчивый нрав князя Багратиона.
Этот южный темперамент ощутимо мешал князю в деле его  выздоровления,  и
все усилия домочадцев Багратиона во главе с  его  домашним  врачом  ныне
были направлены, в основном,  на  борьбу  с  этим  темпераментом.  Князя
тщательнейшим образом ограждали от всех мыслимых и немыслимых  волнений,
и не напрасно: по словам врача, Багратион все еще находился  в  полушаге
от  смерти,  и  любое  неожиданное   потрясение   могло   спровоцировать
возобновление лихорадки.
   Таким потрясением, по мнению пана Кшиштофа,  могло  стать  надлежащим
образом поданное известие об оставлении русскими войсками  Москвы.  Идея
была крайне заманчивой, а главное, не требовала  от  Огинского  никакого
риска. Оставалось лишь решить, как это сделать, и претворить  решение  в
жизнь.
   Можно было бы вскользь, как нечто общеизвестное, упомянуть этот  факт
при  личной  беседе  с  князем.  Поразмыслив  над  этим,   пан   Кшиштоф
отрицательно покачал головой: это было бы так же опасно и неразумно, как
и пытаться зарезать князя кухонным ножом на глазах у  прислуги.  Каждый,
кто удостаивался свидания  с  Багратионом  в  его  доме,  предварительно
получал подробнейшие наставления относительно того, о чем  следует  и  о
чем не следует говорить с Петром Ивановичем во время  встречи.  Нарушить
эти подробные  инструкции  означало  бы  навлечь  на  себя  серьезнейшие
подозрения в злом умысле. Могло последовать официальное расследование, а
то и вызов на  дуэль  от  какого-нибудь  не  в  меру  горячего  молодого
человека. Пан Кшиштоф не нуждался ни в том, ни в другом;  следовательно,
этот путь никуда не годился.
   Можно было, конечно, послать вместо себя кого-нибудь другого  -  того
же дурака Зеленского, например. Шантажируя карточным долгом и  играя  на
его паническом страхе перед скорой на язык, а если верить слухам,  то  и
на руку, супругой, Аполлона Игнатьевича было бы легко заставить  сделать
что угодно. Но  каким  бы  дураком  ни  был  Зеленской,  он  не  мог  не
догадаться об истинной цели данного  ему  паном  Кшиштофом  поручения  и
выдал бы своего кредитора при  малейшем  нажиме  со  стороны  домочадцев
Багратиона. Таким образом, этот способ отпадал так же, как и первый.
   Оставалось письмо - разумеется, анонимное или  же  подписанное  чужим
именем. В мозгу пана Кшиштофа  сами  собой  начали  складываться  полные
фальшивой скорби и сочувствия фразы. "Дорогой князь Петр Иванович.  Зная
Вас как горячего патриота  и  радетеля  о  судьбах  отечества  и  будучи
осведомлен о продиктованном самыми благими намерениями  поведении  Ваших
домашних, кои почитают своим долгом держать Вас  в  полнейшем  неведении
относительно хода военной кампании, коей Вы  были  участником,  осмелюсь
взять  на  себя  тяжкую  обязанность   сообщить   Вам   пренеприятнейшее
известие..."  Ну,  и  так  далее.  Над  текстом  следовало  как  следует
поработать, чтобы  ни  одной  собаке  не  пришло  в  голову,  что  писал
иностранец, но это уже  было  несущественно.  Существенно  было  другое:
каким образом сделать так, чтобы письмо попало в руки Багратиону. Скорее
всего, вся поступавшая на имя князя почта прежде  проходила  через  руки
секретаря,  адъютанта  или  еще   кого-нибудь   из   домашних.   Письмо,
содержавшее столь дурную новость,  как  оставление  русскими  Москвы,  в
таком случае неминуемо было бы уничтожено, а цепные псы, берегущие покой
больного, насторожились бы. Бить следовало наверняка,  но  как?  Послать
письмо  с  нарочным?  Тоже  не  годится,  поскольку   нарочный,   будучи
допрошенным, непременно признается, от кого получил  письмо.  Подбросить
его в спальню князя? Опасно, могут заметить...
   Тут пан Кшиштоф поймал себя на том, что неистово чешет  то  одну,  то
другую руку, и в великом  раздражении  вскочил  с  кровати.  Гостиничные
клопы обнаглели до такой степени, что стали  кусаться  среди  бела  дня.
Продолжая чесаться и  проклинать