Андрей ВОРОНИН 
    РУССКАЯ КНЯЖНА МАРИЯ 
    ЖДИ МЕНЯ... 
 
    OCR Денис 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА 
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
Глава 1 
 
   Лето 1812 года было хорошим  временем  для  воронов.  Крупные  черные
птицы в то жаркое страшное лето позабыли, что такое голод: вдоль  дорог,
в вытоптанных полях и на улицах сгоревших, разоренных деревень  для  них
было вдоволь пропитания. Клювастые падальщики собирались на страшный пир
огромными стаями и почти никогда не ссорились из-за добычи,  потому  что
ее хватало на всех.
   В лесах плодились и жирели волки; одичавшие бесхозные псы сбивались в
стаи и на воле нагуливали жир, пожирая трупы людей и  лошадей,  которыми
было усеяно огромное пространство от Немана до Москвы-реки. Да  что  там
псы! Многие люди в то страшное лето ушли в леса и жили там  привольно  и
дико - рядом с волками, среди волков  и  совершенно  по-волчьи.  Разница
заключалась лишь в том, что ходили  они  на  двух  ногах  и  были  много
страшнее и опаснее волков, потому что не боялись ни огня, ни железа,  ни
бога, ни черта, и не имели ничего,  о  чем  могли  бы  пожалеть  в  свой
смертный час.
   Природа между  тем  жила  своим  порядком,  не  обращая  внимания  на
затеянное людьми чудовищное и  непристойное  действо.  Лето  уже  начало
понемногу, с каждым днем все заметнее,  перетекать  в  осень;  в  кронах
деревьев, как ранняя седина в кудрявых волосах лихого рубаки, замелькали
желтые и красные пятна, в садах под тяжестью забытых плодов  гнулись  до
самой земли ветки, а под утро, когда поднятая марширующими войсками пыль
окончательно оседала, воздух  был  по-осеннему  прозрачен,  свеж  и  пах
близкими уже заморозками - разумеется, лишь там, где не  было  множества
брошенных  под  открытым  небом  мертвых  тел.  В  таких  местах   смрад
разложения напрочь забивал все остальные запахи:  это  был  единственный
способ, при помощи которого мертвые могли напомнить живым о себе и о той
участи, которая поджидала их впереди, перед тем как окончательно слиться
с землей.
   Солнце уже начало заметно склоняться  к  западу,  и  его  косые  лучи
окрасили все вокруг в благородные красноватые тона. Золотая предвечерняя
дымка висела  над  разбитой  копытами  множества  лошадей  и  окованными
железом колесами тысяч тяжелых повозок, истолченной  в  мельчайшую  пыль
проселочной  дорогой.  По  обочинам  этой  дороги,  среди   вытоптанных,
потравленных  кавалерийскими  лошадьми  хлебов   виднелись   оставленные
проходившей здесь армией нелепые и безобразные  монументы:  перевернутые
кверху колесами фуры, разбитые  орудийные  лафеты,  разнесенные  в  щепы
зеленые зарядные ящики и окоченевшие лошадиные трупы, на которых  лениво
копошилось сытое воронье. Большая старая птица, чей длинный острый  клюв
отливал вороненой сталью, насытившись, тяжело взлетела и уселась на обод
косо торчавшего кверху колеса перевернутой пустой  фуры.  Ворон  немного
повозился, устраиваясь  на  этом  насесте,  и  застыл  в  неподвижности,
напоминая уродливое и зловещее изваяние наподобие  каменных  химер,  что
украшают собой собор Парижской  Богоматери.  Испачканный  темной  кровью
стальной клюв был повернут в сторону дороги,  немигающие  черные  бусины
глаз смотрели прямо перед собой с равнодушием высшего существа, из  века
в век наблюдающего за бессмысленным  кипением  людских  страстей.  Когда
вдалеке послышался тяжелый топот копыт, ворон даже не повернул головы.
   Вскоре из-за поворота дороги показалась группа запыленных всадников в
синих мундирах с красными отворотами,  на  высоких  вороных  лошадях.  И
кони, и  всадники  выглядели  одинаково  отощавшими  и  измотанными.  На
осунувшихся  усатых  лицах  кавалеристов   застыло   выражение   суровой
сосредоточенности, глаза смотрели из-под надвинутых  киверов  сердито  и
настороженно. Всадников было чуть более десятка, а вернее, ровным счетом
одиннадцать. Десяток изукрашенных витыми шнурами гусар,  выстроившись  в
колонну  по  два,  конвоировал  одиннадцатого  всадника,  скакавшего   в
середине строя. Это был высокий широкоплечий брюнет с пышными усами,  не
лишенный той хищной, истинно  мужской  красоты,  которая  кажется  столь
привлекательной для женщин  определенного  сорта.  Впрочем,  сейчас  его
красота, была  почти  незаметна  из-за  пота,  пыли  и  крови,  которые,
смешавшись, причудливыми разводами покрывали все его  лицо  от  высокого
лба до твердого, отчаянно нуждавшегося  в  бритье  подбородка.  Красивые
серые глаза, погубившие множество женщин, смотрели сквозь  прорези  этой
запекшейся маски с усталым равнодушием  полной  обреченности.  Черноусый
красавец не был отчаянным храбрецом, но даже в жизни  самого  последнего
труса порой наступает момент, когда он  чувствует,  что  устал  бояться.
Теперь этот момент настал  для  пана  Кшиштофа  Огинского  -  последнего
отпрыска  захиревшей  боковой  ветви  славного   и   сказочно   богатого
шляхетского рода, карточного шулера,  авантюриста  и  личного  порученца
маршала Мюрата.
   Пан Кшиштоф, сгорбившись, безвольно трясся  в  жестком  кавалерийском
седле, вцепившись в луку связанными руками. Его синий драгунский  мундир
был грязен и изодран в клочья, один эполет оторвался  и  косо  свисал  с
плеча, хлопая пана Кшиштофа по пыльному рукаву в  такт  скачкам  лошади.
Голова пленника была непокрыта,  и  встречный  ветер  лениво  играл  его
грязными спутанными волосами. Пан Кшиштоф бездумно смотрел  прямо  перед
собой пустым остановившимся взглядом.  Мысли  его  были  беспорядочными,
отрывистыми и не вызывали у него  никаких  эмоций.  Огинский  смертельно
устал - устал настолько, что даже  перестал  интересоваться  собственной
судьбой. Впрочем, к чему интересоваться тем, что уже предрешено и  более
от тебя не зависит? Там, куда гусары двенадцатого  императорского  полка
везли пана Кшиштофа, его не ожидало ничего  хорошего,  и  он  уже  успел
свыкнуться с этой мыслью настолько, что перестал считать себя живым.  Он
все еще мог двигаться, говорить, видеть и чувствовать усталость, но  все
это происходило просто по инерции. Камень, который катится с горы,  тоже
может показаться живым и наделенным  собственной  волей,  тогда  как  на
самом  деле  он  является  неодушевленным  предметом.  Кшиштоф  Огинский
казался самому себе точно таким же камнем, однажды сброшенным с  вершины
крутого холма и готовым вот-вот навеки замереть у подножья. Он  был  так
же неспособен по собственной  воле  свернуть  в  сторону,  вернуться  на
вершину или продолжать катиться дальше, как и этот камень. Вершина  горы
осталась далеко позади; все, что подлежало разрушению на пути катящегося
камня, было разрушено, все, что должно было уцелеть, уцелело,  и  теперь
холодный  валун  его  судьбы  делал  последние  обороты  перед  тем  как
окончательно остановиться.
   Пану Кшиштофу действительно не было страшно: он  уже  свое  отбоялся.
Огинский  чувствовал  себя  опустошенным,  отупевшим  -  одним   словом,
наполовину мертвым. Последнее поручение Мюрата, за  которое  тот  обещал
по-королевски наградить пана Кшиштофа, было провалено с  треском  в  тот
самый миг, когда Огинский уже торжествовал победу. Он невольно вспомнил,
как все это было, и его губы искривила горькая усмешка: да, славное было
дельце! Увести  из-под  носа  у  целого  народа  одну  из  его  наиболее
почитаемых и охраняемых пуще глаза святынь - на это не каждый  способен!
Пан Кшиштоф по праву считал похищение хранившейся  в  Георгиевском  зале
Московского Кремля чудотворной иконы, святого Георгия Победоносца венцом
своей карьеры. Это был высочайший  из  его  взлетов,  за  которым,  увы,
последовало головокружительное падение на самое дно глубочайшей из  всех
существующих пропастей. Огинский был настолько разбит  и  подавлен,  что
даже перестал испытывать злобу по отношению к тем, кто столкнул  его  на
дно этой зловонной пропасти, уведя у него из-под носа  законную  добычу.
Теперь,  когда  эмоции  почти  умерли,  затянутые  пеплом  усталости   и
равнодушия, пан Кшиштоф понимал, что в своем поражении повинен только он
сам. Не стоило, ах, не стоило гоняться за двумя зайцами! Если бы ему  не
вздумалось лишний раз погреть руки, убрав кузена Вацлава и завладев  его
наследством, поручение Мюрата было бы выполнено наилучшим образом.  Ведь
всего-то и оставалось, что передать икону маршалу!  А  он,  вместо  того
чтобы без остановки гнать в лагерь Мюрата, впутался в дурацкую историю с
подкупом наемного бретера и в результате застрял в имении этих проклятых
князей Вязмитиновых, потерял икону и  дал  шестнадцатилетней  изнеженной
барышне обвести себя вокруг пальца. Что ж, значит, переменчивая  Фортуна
и на сей раз, как  всегда,  даже  и  не  думала  поворачиваться  к  пану
Кшиштофу Огинскому лицом, а то, что он принял за ее улыбку, было  просто
очередной  лживой  гримасой,  призванной  заманить  его  в   смертельную
западню.
   Ближе к деревне всадников остановили и,  спросив  пароль,  пропустили
дальше. Деревня была занята пехотой; за околицей  возились,  устраиваясь
на  привал,  артиллеристы.  Выпряженные  лошади  без   аппетита   жевали
ободранную с крыш солому. На  обочине  дороги  вдруг  разгорелась  драка
из-за  привезенного  кем-то  воза  свежего  сена.   Подбежавший   офицер
попытался прекратить безобразие, но только зря сорвал  голос.  Тогда  он
принялся орудовать саблей в ножнах, колотя ею по спинам солдат и  осыпая
подчиненных отборной французской бранью. Пан Кшиштоф не  досмотрел  этой
сценки до конца: увлекаемый  вперед  вороными  лошадьми  конвойных,  его
усталый гнедой жеребец вынес пленника за околицу деревни.
   В  полях  уже  горели  костры,  повсюду  слышался  разноязыкий  говор
множества людей. Огромное пространство шевелилось, почти сплошь покрытое
невиданной массой тел, многим из которых  в  скором  времени  предстояло
сделаться мертвыми. Среди этого ленивого  копошения  то  и  дело  белели
палатки обер-офицеров;  по  дороге  взад  и  вперед  проезжали  курьеры.
Гусарский  разъезд,  конвоировавший   пана   Кшиштофа,   несколько   раз
останавливали и, расспросив, беспрепятственно пропускали дальше.
   Наконец, гусары отыскали свой полк, и усатый унтер-офицер, спешившись
и отдав вестовому поводья, подошел с докладом к полковому командиру.
   -  А  это  что  за  чучело?  -  с  брезгливой  миной  поинтересовался
полковник,  указывая  на  растрепанную  фигуру  пана   Кшиштофа,   криво
сидевшего в седле со склоненной на грудь головой.
   - Осмелюсь доложить, господин полковник, - отрапортовал усатый унтер,
- это несомненный дезертир. Мы нашли  его  спящим  в  кустах  у  дороги.
Проснувшись, он пытался  оказать  сопротивление,  но,  увидев,  что  это
бесполезно, бросил оружие.
   - Какого дьявола, в таком случае вы его сюда притащили? - скривившись
еще сильнее, осведомился полковник. - Разве  я  должен  учить  вас,  как
поступают с дезертирами в военное время? Допускаю, что  у  вас  не  было
веревки; допускаю также, что вы пожалели пороха  на  этого  негодяя;  но
почему, дьявол вас забери, вы не прирезали его, как свинью?!
   -  Виноват,  мой  полковник,  -  вытягиваясь   в   струнку,   отвечал
унтер-офицер, - но на то были  причины.  Этот  человек  утверждает,  что
выполнял личное поручение маршала Мюрата. По его словам,  он  пользуется
личным покровительством короля Неаполя и даже  имел  при  себе  охранную
грамоту за его подписью.  Теперь  грамоты  при  нем  нет.  Этот  человек
утверждает, что грамота отобрана  у  него  лесными  бандитами.  Не  имея
возможности проверить это утверждение, я принял  решение  доставить  его
сюда и доложить обо всем вам.
   - Мюрат? - недоверчиво переспросил полковник. - Что общего может быть
у маршала с этим отребьем? По-моему, это беспардонное  вранье.  Как  вам
кажется, Дюбуа?
   - Как прикажете, мой полковник, - ответил унтер-офицер. -  Рассуждать
- не моя профессия. Однако же, я подумал, что если этот человек  говорит
правду, будет лучше не рисковать, чтобы не навлечь на себя гнев маршала.
   - Гм, - с сомнением произнес полковник. - В этом, однако, есть резон.
Если  негодяй  лжет,  его  никогда  не  поздно  повесить.  Но  если   он
действительно нужен  Мюрату,  то  такой  решительный  шаг  может  дорого
обойтись храбрецу, который его сделает.
   - Черт вас подери, Дюбуа, задали вы мне задачу.
   - Коня мне! Я сам доложу о нем маршалу.
   Палатка Мюрата была разбита на  вершине  невысокого  пологого  холма.
Король Неаполя без  сюртука,  в  одной  батистовой  рубашке,  украшенной
драгоценным брабантским кружевом, сидел на  складной  кровати,  походная
простота которой несколько скрадывалась  наброшенным  на  нее  роскошным
парчовым покрывалом. К кровати  был  придвинут  небольшой  столик,  тоже
складной, но, тем не менее, отличавшийся некоторым  изяществом.  Остатки
позднего обеда уже убрали, и теперь на столе красовалась большая  карта,
придавленная с  одной  стороны  бутылкой  бургундского,  а  с  другой  -
старинным,  оправленным  в  золото  стеклянным   кубком   необыкновенной
красоты. Помимо этих необходимых предметов, на заменявшей скатерть карте
лежало несколько листов писчей бумаги и стояла бронзовая  чернильница  с
откинутой крышкой. Мюрат писал - вернее, пытался  писать  до  того,  как
адъютант доложил ему о прибытии странного дезертира, именующего себя его
личным порученцем. Король Неаполя мигом догадался, о ком идет речь, и  с
большим интересом дожидался столь долго откладывавшейся встречи.
   Кшиштоф Огинский был послан в Москву еще до начала кампании, и с  тех
пор о нем не было никаких известий. Позже, когда уже был взят  Смоленск,
лазутчики донесли, что  в  рядах  русской  армии  наблюдается  некоторое
смятение, вызванное якобы имевшим  место  похищением  чудотворной  иконы
Георгия Победоносца. Эта  святыня  русского  народа  была  предназначена
Мюратом в подарок императору.  Сюрприз  обещал  получиться  отменным,  и
известие о том, что икона  бесследно  исчезла  где-то  между  Москвой  и
Смоленском, преисполнило маршала приятной уверенности  в  том,  что  его
замысел удался, как  всегда  и  везде  удавались  все  его  замыслы.  Но
Смоленск остался далеко позади, императорская армия подошла  вплотную  к
Москве, а об Огинском не было ни слуху, ни духу. Личный порученец Мюрата
исчез  вместе  с  иконой,  которую  ему  поручили  похитить,  и  в  этом
исчезновении  было  что-то  странное  и  зловещее.  Путь  от  Москвы  до
Смоленска не так уж долог, тем более что все это  время  армия  довольно
быстро продвигалась пану Кшиштофу навстречу. Даже  если  бы  Огинский  в
силу каких-то таинственных причин вынужден был передвигаться пешком,  он
должен  был  давным-давно  встретиться  с  каким-нибудь   из   передовых
разъездов французской кавалерии. Этого, однако, так и  не  случилось,  и
теперь, стоя в двух дневных  переходах  от  Москвы,  Мюрат  склонялся  к
мысли, что его посланец захвачен  в  плен  русскими  или  вовсе  убит  в
случайной стычке. Об Огинском Мюрат не думал; ему  было  жаль  иконы,  и
даже не столько иконы, сколько своего блестящего замысла и  связанных  с
ним надежд.
   И вот теперь вдруг выясняется, что Огинский не только жив  и  здоров,
но и пытался улизнуть от  обнаружившего  его  разъезда!  Тому  наверняка
имелись веские причины, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы об
этих причинах догадаться. Проклятый поляк либо каким-то образом  потерял
икону, либо ухитрился продать ее кому-то, кто заплатил  больше.  О  том,
что Огинский мог оставить икону себе, не было и речи:  на  кой  черт,  в
самом деле, она ему сдалась?! У этого человека не  было  ничего  своего,
кроме усов; ему даже негде было бы спрятать украденную икону!
   Мысли Мюрата были прерваны  появлением  адъютанта,  который,  откинув
полог, бесшумно появился в жилой половине палатки.
   - Сир, человек, которого вы хотели видеть, доставлен и ждет  снаружи,
- негромко доложил он.
   Мюрат  сделал  нетерпеливый  жест  рукой,  означавший,  что  пленника
необходимо сию же секунду ввести в палатку, и  облокотился  на  шелковые
подушки, раздраженно постукивая по устилавшему пол ковру пыльным  носком
ботфорта. Одна его рука по-прежнему играла гусиным пером, которым он  до
этого писал, другая теребила концы роскошных,  иссиня-черных,  тщательно
подвитых волос, локонами ниспадавших на плечи маршала.
   Ввели арестованного.  Мюрат  прищурился,  с  брезгливым  любопытством
разглядывая его оборванную, грязную и закопченную фигуру  со  связанными
впереди руками. В палатке повисла нехорошая тишина.  Огинский  попытался
было гордо вскинуть голову, как того требовала его шляхетская  гордость,
но, встретившись глазами с презрительно-насмешливым взглядом маршала, не
выдержал и потупился.
   - Развяжите его, - приказал Мюрат. - Этот слизняк не сможет причинить
мне вреда. Он раздавлен, неужели вы не видите?
   Когда веревки были перерезаны, Мюрат нетерпеливым  жестом  удалил  из
палатки посторонних и снова повернулся к Огинскому, который, по-прежнему
не поднимая головы, растирал затекшие запястья.
   -  Отлично,  -  негромко,  но  очень  ядовито  проговорил  маршал.  -
Бесподобно, черт подери!  Признаться,  в  жизни  своей  не  видел  более
жалкого зрелища, а я, поверьте, повидал немало. Любопытно, есть ли у вас
что-нибудь, что могло бы послужить  если  не  оправданием,  то  хотя  бы
объяснением ваших странных и нелепых поступков? Что это за вид?  Где  вы
пропадали столько времени? И где, наконец, икона,  за  которой  вы  были
посланы? Я знаю, что она была у вас в руках уже почти месяц  назад.  Где
вас носило все это время?
   - Мне нечего сказать, сир, -  после  долгой  паузы  глухо  проговорил
Огинский, не поднимая  головы.  -  Я  сделал  все,  что  мог,  но  этого
оказалось недостаточно. Теперь моя жизнь в ваших руках. Вы вольны отнять
ее, если вам угодно.
   Мюрат в великом раздражении сломал  перо,  скомкал  его  в  кулаке  и
отшвырнул в сторону.
   - Ба! - воскликнул он, резким  движением  садясь  прямо  и  подаваясь
вперед. - Отнять! Отнять вашу жизнь! Да с чего вы  взяли,  что  она  мне
нужна? Каждый день я отнимаю жизни сотнями, а то и тысячами -  на  то  и
война, знаете ли. На что мне ваша жизнь? Мне нужна была икона - икона, а
не ваша никчемная жизнь, понимаете ли вы это, сударь?! Я мог сделать вас
человеком, а вы предпочли превратиться  в  бездомного  пса,  пытающегося
укусить руку, которая его кормит. Отнять вашу жизнь! Бог  мой,  как  это
пошло! Вы жалкий комедиант, Огинский. Вы покойник  независимо  от  того,
прикажу я вас повесить или отпущу на все четыре  стороны.  Для  вас  все
кончено. Вы лишились моего покровительства, и лучшее, на что  вы  теперь
можете рассчитывать, это быть прирезанным в каком-нибудь грязном притоне
за карточное плутовство.
   Сердитым жестом налив себе  вина,  Мюрат  залпом  осушил  бокал.  Пан
Кшиштоф при этом с трудом сглотнул и поспешно отвел глаза: гневные  речи
маршала трогали его гораздо меньше, чем мучительная  жажда,  которую  он
испытывал в течение нескольких последних часов. Все, что говорил  Мюрат,
было пустым  звуком:  Огинский  давно  приготовился  к  худшему.  Он  не
нуждался в напоминаниях о том, что его жизнь закончена. У пана  Кшиштофа
не осталось ровным счетом ничего, чем он мог бы дорожить, и он не  видел
способа  исправить  положение.  Даже  его   честолюбивые   мечты   стать
человеком,  который  подорвал  боевой   дух   русской   армии,   похитив
высокочтимую икону святого-воителя, рухнули: он  уже  знал  о  том,  что
икона объявилась в лагере русских.
   - Ну, - раздраженно бросил Мюрат, - вы так и будете молчать?
   Огинский провел ладонью по своему небритому  грязному  лицу  и  пожал
плечами.
   - Я не знаю, что сказать, сир, - ответил он. - Я виноват перед вами и
жду решения своей  судьбы.  Обстоятельства  оказались  сильнее  меня.  Я
проиграл и готов оплатить проигрыш.
   Мюрат  внимательно  всмотрелся  в  его  жалкую  фигуру  и   незамет