но
усмехнулся. Перед ним стоял, несомненно, конченый человек - не  человек,
собственно, а лишь  его  пустая,  ни  на  что  не  годная  оболочка.  Но
изворотливый ум гасконца уже нашел решение проблемы. Сломанный клинок не
годится для боя, но  его  можно  использовать  для  одного-единственного
смертельного удара в спину. Моральная сторона дела не волновала маршала:
он давно усвоил, что на войне храбрость без хитрости немногого стоит.
   - Слова, - проворчал он, снова наполняя свой кубок. -  Слова,  слова,
слова... Из всей этой кучи слов чего-то стоит только одно.  Вы  сказали,
что виноваты, и я с этим согласен. И какой же  вывод  следует  из  этого
сделать?
   - Я уже сказал... - начал Огинский, не вполне понимая, чего  от  него
хотят, и желая только, чтобы эта пытка поскорее закончилась.
   - Я слышал, что вы  сказали,  -  перебил  его  Мюрат.  -  Вы  сказали
выспреннюю  чушь,  лишенную  всякого  смысла.  Вы  сказали,  что  готовы
оплатить проигрыш, но что это значит?  Значит  ли  это,  что  вы  готовы
безропотно сунуть голову в петлю? Признаюсь,  созерцание  того,  как  вы
сучите ногами в воздухе, доставило бы мне некоторое удовольствие -  увы,
кратковременное и давно  утратившее  прелесть  новизны.  И  потом,  ваше
согласие или несогласие в таком случае не имеет ни  малейшего  значения.
Короче  говоря,  ваша  смерть   не   послужит   для   меня   достаточным
удовлетворением. Поищите другой ответ, сударь.
   Пан Кшиштоф медленно поднял голову, и в его потухших глазах сверкнула
искра надежды. Он видел всепонимающую, презрительную  усмешку,  игравшую
на смуглом горбоносом лице Мюрата, но эта оскорбительная усмешка  ничуть
его не трогала. Зато пышная пена кружев на белоснежной рубашке  маршала,
его  унизанная  перстнями  рука,  изящно  сжимавшая  драгоценный  бокал,
парчовое покрывало кровати, резные ножки столика и даже полотняные стены
шатра  вдруг  предстали  перед  Кшиштофом  Огинским  в  своем   истинном
значении. Это была настоящая жизнь - привольная, роскошная, ни в чем  не
знавшая  отказа  и  разительно  отличавшаяся   от   того   полузвериного
существования,  которое  пан  Кшиштоф  вел  на   протяжении   нескольких
последних недель. А  ведь  это  было  всего  лишь  жалкое  подобие  того
великолепия, которое могло бы окружать его в Париже или Варшаве!
   Огинский осторожно потянул носом и почувствовал тонкий  запах  духов,
которыми пользовался Мюрат. В следующее  мгновение  он  внезапно  ощутил
жуткую вонь, исходившую от его собственного немытого тела, и содрогнулся
от отвращения к тому, во что превратился. Умирать  в  таком  непотребном
виде было чертовски обидно.
   Выражение лица Мюрата яснее всяких слов говорило о возможности выбора
между жизнью  и  смертью.  Пан  Кшиштоф  не  сомневался,  что  проклятый
гасконец опять измыслил какой-то изуверский  и  совершенно  невыполнимый
план, но терять было нечего. Пан Кшиштоф вдруг понял, что хочет жить  во
что бы то  ни  стало,  и  не  просто  жить,  а  жить  хорошо,  богато  и
независимо. Нужно только немного  отдохнуть,  и  он  снова  будет  готов
драться за свое благополучие до последней капли  крови  -  чужой  крови,
естественно, а не своей. Обрести покой в смерти, - господи Иисусе, какая
чушь! Такими мыслями можно утешаться,  только  потеряв  всякую  надежду.
Теперь пан Кшиштоф понял свою основную ошибку. Он решил, что Мюрат будет
жаждать его крови, недооценив тем самым  гасконского  хитреца.  В  самом
деле, какая ему польза от  мертвого  Огинского?  Зато  Огинского  живого
можно снова послать на смерть...
   - Сир, - осторожно сказал он, - неужто  вы  подаете  мне  надежду  на
прощение?
   - Прощение нужно заслужить, - резко  ответил  Мюрат,  -  и  поверьте,
сударь, сделать это будет очень непросто.
   - Я готов на все, - делая шаг вперед, горячо ответил пан  Кшиштоф.  -
Моя жизнь принадлежит вам, сир.
   Горячность его была сильно преувеличена, но он  чувствовал,  что  это
именно то, чего ждет от него Мюрат.
   Маршал выставил перед собой ладонь.
   - Отлично, сударь, отлично, - поспешно  сказал  он.  -  Я  ценю  вашу
преданность, но не соблаговолите ли вы вернуться на свое место?  От  вас
разит,  как  от  дохлой  свиньи,  Огинский.  Это,  если  угодно,   запах
дезертирства... Вам необходимо смыть его, мой друг.
   - Я готов, - повторил Огинский, возвращаясь на свое место у  входа  и
делая вид, что не заметил  оскорбления.  Полная  опасностей  и  унижений
жизнь авантюриста привела к тому,  что  честь  пана  Кшиштофа  сделалась
весьма гибкой и растяжимой, как каучук, -  словом,  такой,  что  из  нее
можно было при желании вить веревки. - Приказывайте, сир.
   - Учтите, сударь, - сказал Мюрат, - что выполнить мое поручение будет
очень трудно. Это предприятие почти так же опасно,  как  восхождение  на
эшафот, но при этом еще и намного сложнее и хлопотнее. Шансов уцелеть  у
вас почти не будет, зато, если вы вернетесь с победой, я не  поскуплюсь,
даю вам слово чести. Впрочем, вы можете отказаться.  В  таком  случае  я
просто прикажу вас повесить, и вы умрете быстро и без  хлопот.  Ну,  что
скажете?
   - Я готов, - в  третий  раз  повторил  пан  Кшиштоф  и  с  удивлением
почувствовал, что действительно готов снова схватиться один на  один  со
своей несчастливой судьбой.
 
*** 
 
   Около полудня 26 августа пан Кшиштоф спрыгнул с  седла  на  устланное
опавшей листвой дно неглубокого, поросшего кустами оврага  менее  чем  в
полуверсте от  деревни  Семеновское.  Оглядевшись  по  сторонам,  он  не
заметил ничего  подозрительного  и  только  было  собрался  вздохнуть  с
облегчением, как в небе, прямо у него над головой, со  страшным  треском
лопнула  граната.  Огинский  инстинктивно  присел,  удерживая  за  повод
рванувшуюся в сторону  лошадь.  Один  из  сопровождавших  пана  Кшиштофа
кавалеристов покачнулся в седле, завалился назад и боком, очень тяжело и
некрасиво, свалился с коня.
   Еще одна граната разорвалась на склоне оврага, выбросив султан белого
дыма и брызнув во все стороны комьями земли и горячими осколками. Сквозь
трескотню ружейных залпов и непрерывный гул артиллерии  откуда-то  слева
донеслось  приглушенное  расстоянием  "ура!",  означавшее,  что  русская
пехота опять пошла в контратаку. Через овраг то и дело с отвратительным,
леденящим  душу  визгом  перелетали  черные  мячики  пушечных  ядер.  За
некоторыми тянулись едва заметные дымные хвосты - это были гранаты.
   Пан Кшиштоф отер белой перчаткой потное, покрытое  пороховой  копотью
лицо, отчего перчатка мгновенно сделалась  серой,  и  вынул  из  кармана
короткую трубку. Вокруг кипела самая страшная  битва  из  всех,  которые
доводилось видеть Огинскому, и он  испытывал  настоятельную  потребность
немного перевести дух и успокоиться,  прежде  чем  снова  очертя  голову
броситься в этот ревущий и вопящий на разные голоса ад. Кроме того,  ему
следовало как следует обдумать свои  дальнейшие  действия.  Составленный
для него Мюратом черновой план никуда не годился, как всегда оказываются
ни на что  не  годными  все  составленные  накануне  сражения  подробные
диспозиции. Русские войска стояли и перемещались по полю совсем не  так,
как ожидалось, и пан Кшиштоф, который, согласно плану Мюрата, должен был
нанести русской армии удар в спину, никак не  мог  эту  спину  отыскать.
Всюду, куда бы он ни направился, его встречали стены  штыков,  частоколы
грозно уставленных пик, молнии обнаженных сабель и свинцовый град  пуль.
Он потерял уже пятерых членов своего небольшого отряда  -  потерял  безо
всякой пользы для дела, просто потому, что без  потерь  провести  группу
людей через это грохочущее пекло не было никакой возможности.
   В момент выхода  из  лагеря  в  отряде  Огинского  было  два  десятка
кавалеристов - отчаянных рубак и отборных сорвиголов, как отрекомендовал
их пану Кшиштофу сам Мюрат, знавший толк в кавалерии и наездниках.  Пана
Кшиштофа  удивила  та  воистину  волшебная  быстрота,  с   которой   был
сформирован этот отборный отряд. Этому могло быть множество  объяснений,
но наиболее правдоподобными Огинскому казались два: первое -  что  отряд
был сформирован заранее и только ждал случая быть  пущенным  в  дело,  и
второе - что Мюрат сам не верил в  успех  своего  замысла  и  послал  на
верную погибель первых подвернувшихся под руку людей во главе  со  своим
провинившимся  порученцем.  Так  или  иначе,  теперь  под  началом  пана
Кшиштофа Огинского осталось  полтора  десятка  сабель,  с  которыми,  по
замыслу маршала, он должен был если не решить  исход  сражения,  то,  по
крайней мере, бросить на чашу весов жизнь одного из самых  прославленных
и талантливых русских полководцев.
   "Исход сражения, - сказал ему Мюрат в тот памятный вечер, - сплошь  и
рядом зависит от нелепейших  мелочей:  не  вовремя  пролившегося  дождя,
застрявшего в грязи обоза, изданного  каким-нибудь  идиотом  панического
вопля или случайной пули,  оборвавшей  жизнь  храброго  генерала.  Я  не
господь бог и не могу пролить дождь на головы русских. Не в моей  власти
поразить Кутузова молнией,  но  организовать  шальную  пулю,  которая  в
нужное мне время просвистит  в  заранее  выбранном  месте,  я,  как  мне
кажется, могу. Поправьте меня, если  я  ошибаюсь".  -  "О  нет,  сир,  -
отвечал на это пан Кшиштоф, - вы совершенно правы. Вопрос  лишь  в  том,
что это за место и что за время. Рука же,  которая  наведет  пистолет  в
цель  и  спустит  курок,  находится  в  вашем  полном  распоряжении".  -
"Прекрасно, - сказал Мюрат, -  превосходно!  Я  не  сомневался  в  вашей
преданности. Однако мне кажется, что существует еще один вопрос, который
необходимо решить прежде, чем вы отправитесь в путь. Преданность требует
награды, не так ли? Я хочу, чтобы вы знали: в  случае  успеха  вас  ждет
богатство и моя горячая дружба. Что же касается неудачи...  Единственным
оправданием в таком случае для меня будет ваша смерть на поле боя.  Если
же вы не выполните моего поручения и останетесь  при  этом  в  живых,  я
лично позабочусь  о  том,  чтобы  ваша  жизнь  была  короткой  и  полной
неприятностей. Это не угроза, сударь. Я лишь хочу, чтобы вы как  следует
уяснили свое положение. Вы обязаны все время находиться в  самом  пекле,
лезть из кожи  вон,  не  жалеть  себя  и  своих  людей  ради  достижения
поставленной перед вами цели:  обезглавить  русскую  армию,  вывести  из
строя как можно больше генералов,  внести  в  ряды  русских  путаницу  и
неразбериху  и  тем  содействовать  победе   французского   оружия.   Вы
понимаете, надеюсь, о чем я говорю. Убитый  командир  полка  -  это  уже
хорошо, но меня интересует дичь покрупнее". - "Кутузов, сир?  -  спросил
пан Кшиштоф, уже успевший понять, что поручение Мюрата  -  лишь  другой,
более изощренный вид казни. - Вам нужна  голова  фельдмаршала?"  -  "Это
было бы просто превосходно, - ответил Мюрат. -  Но  буде  м  реалистами:
Кутузова вам, скорее всего, не достать. Старик не полезет на поле боя  с
саблей наголо, а прорваться в его ставку - дело  немыслимое.  Кутузов  -
мозг русской армии, но даже самый могучий мозг  будет  беспомощен,  если
отделить его от тела. Убейте  Багратиона,  убейте  Ермолова,  Воронцова,
Коновницына, и перед нами окажется руководимое  кучкой  бездарей  стадо,
как это было при Аустерлице..."
   Пан Кшиштоф вынул из другого кармана кожаный  кисет,  и  тут  на  его
плечо опустилась  чья-то  ладонь.  Он  обернулся  и  увидел  узкоплечего
невзрачного человечка с пустым взглядом холодных рыбьих глаз и вытянутым
унылым лицом, которое по обыкновению казалось сонным и как бы не  вполне
живым. Венгерка и ментик русского гусара смотрелись на нем, как седло на
корове, простреленный навылет  кивер  косо  сидел  на  поросшей  редкими
бесцветными  волосами  остроконечной,  похожей  на  огурец  голове.  Это
нелепое создание прозывалось Лакассанем и было  опаснее  лесной  гадюки.
Пан Кшиштоф не раз слышал об этом бесцветном  убийце,  верой  и  правдой
служившем своему господину, и теперь получил возможность познакомиться с
ним накоротке благодаря сомнительной любезности короля Неаполя.
   Лакассань был ядовитым зубом во рту Мюрата, его верным кинжалом и  не
дающим промаха пистолетом. Это был прирожденный шпион и наемный  убийца,
и то, что Мюрат приставил его к Огинскому, яснее всяких слов говорило  о
степени доверия, которое маршал испытывал к  пану  Кшиштофу.  Пока  этот
похожий на трупного червя человек находился рядом, у  пана  Кшиштофа  не
было  ни  малейшей  возможности  уклониться  от  выполнения  полученного
задания.
   - Что вам нужно? - несколько  резче,  чем  следовало,  спросил  он  у
соглядатая.
   - То же самое я хотел спросить у вас, - прошелестел Лакассань.  Голос
его, такой же бесцветный, как и внешность, был едва различим  в  грохоте
сражения. - Мне показалось, что вы намерены объявить привал, в то  время
как  бой  в  самом  разгаре,  и  наша  миссия  до   сих   пор   остается
невыполненной.
   -  Послушайте,  Лакассань,  -  сдерживаясь,  сказал  пан  Кшиштоф,  -
насколько  я  понял,  маршал  поручил  командование  отрядом   мне.   Вы
приставлены к моей персоне в качестве помощника, так помогайте, черт  бы
вас побрал, и не смейте мешать! Лезть на рожон -  невелика  премудрость.
Мы потеряли пятерых, не успев даже как следует осмотреться. Если я попру
напролом, мы погибнем все до одного без  малейшей  пользы  для  дела.  Я
должен обдумать свои действия, вам понятно? Я не умею думать с  пулей  в
голове, а вы?
   - Пять минут, сударь, - прошелестел Лакассань. - По  истечении  этого
срока вам придется на практике проверить свое последнее утверждение.
   С этими  словами  он  словно  невзначай  положил  ладонь  на  рукоять
торчавшего у него за поясом пистолета. Другой рукой он достал из кармана
массивные золотые часы, подаренные ему,  по  слухам,  самим  Мюратом,  и
демонстративно засек по ним время.
   - Учтите, сударь, - процедил взбешенный Огинский, - что  я  испытываю
сильнейшее желание пристрелить вас прямо на месте, и только  уважение  к
маршалу  Мюрату  удерживает  меня  от  приведения  этого   намерения   в
исполнение.
   - Это те самые слова, сударь, которые я хотел и не решался адресовать
вам, - ответил Лакассань. - Мы с вами делаем общее дело, нам не  следует
ссориться. Кроме того, ссора отнимает у вас  время,  которое,  по  вашим
словам, столь необходимо вам для размышлений.
   - К черту размышления! - раздраженно воскликнул пан  Кшиштоф,  поняв,
что отсидеться в овраге не удастся. - В седла, господа!
   Он раздраженно распихал по карманам свои курительные принадлежности и
вскочил  в  седло.  Кавалеристы,  одетые  в  русскую  гусарскую   форму,
последовали его примеру. Пан Кшиштоф разобрал поводья  и  махнул  рукой,
давая сигнал к выступлению. В новеньком, хотя и успевшем  уже  покрыться
пылью и копотью офицерском мундире, в лихо сдвинутом набекрень кивере  и
с большой саблей у бедра пан Кшиштоф выглядел весьма внушительно и  даже
воинственно,  хотя  никакой  воинственности  он  в  данный   момент   не
испытывал. Он испытывал цепенящий ужас перед  тем,  что  ему  предстояло
сделать, и лишь еще больший ужас, внушаемый ему Лакассанем,  мешал  пану
Кшиштофу сию же секунду задать стрекача с поля боя. Изо всех сил стиснув
зубы, чтобы они не  стучали,  Огинский  рванул  поводья,  заставив  коня
повернуться к выезду из оврага.
   Выбравшись наверх, маленький отряд  неторопливой  рысью  двинулся  по
взрытому пушечными ядрами, густо  усеянному  трупами  людей  и  животных
полю, направляясь к ближайшему месту, где бой кипел с особенной яростью.
Мимо них на рысях прошла русская кавалерия;  через  какое-то  время  они
встретили группу раненых пехотинцев, которые,  поддерживая  друг  друга,
направлялись в тыл русской армии. Судя  по  форме,  это  были  гренадеры
Семеновского полка, и пан Кшиштоф с некоторым трудом удержался от  того,
чтобы не приказать  своим  людям  изрубить  их  в  капусту.  Его  душила
бессильная злоба, требовавшая выхода. Мюрату было все равно, погибнет он
или нет, - так же, впрочем, как и всему белому свету. Никому из  живущих
на земле людей не было никакого дела до  пана  Кшиштофа  Огинского,  чья
драгоценная шкура находилась теперь в  прямой  зависимости  от  капризов
разряженного гасконца.
   Кланяясь каждому пролетавшему над головой ядру  и  злобно  косясь  на
ехавшего чуть позади и слева Лакассаня, пан Кшиштоф вел  свой  маленький
отряд к батарее Раевского, где кипел нескончаемый страшный бой. Примерно
на полпути партия Огинского была замечена  французскими  артиллеристами,
и, раньше чем  пан  Кшиштоф  сообразил,  что  происходит,  выпущенное  с
дальней батареи ядро с явно излишней  точностью  шлепнулось  прямиком  в
одного из кавалеристов, убив его наповал вместе с  лошадью.  Обернувшись
на разразившиеся позади крики, пан Кшиштоф грязно выругался  по-польски:
французские пушкари, не жалея зарядов, били по своим.  Надрывая  глотку,
он прокричал приказ рассредоточиться и, рванув повод, повернул  коня  за
секунду до того, как ядро ударило прямиком в то место, где он только что
находился.
   Внутренности  пана  Кшиштофа  сжались  в  ледяной  комок  размером  с
горошину. Он был, несомненно, прав, когда расценил поручение Мюрата  как
дьявольски изощренный способ казни. Здесь, на этом  страшном  поле,  его
ждала неминуемая смерть, и теперь Огинский лихорадочно  думал  только  о
том, как  ее  избежать.  Сделать  это  было  трудно,  почти  невозможно,
поскольку рядом с ним неотлучно находился Лакассань.
   Пан Кшиштоф снова  обернулся.  Его  люди  рассредоточились  по  полю,
перестав  служить  завидной  мишенью  для   артиллерии,   но   проклятый
Лакассань, как и следовало ожидать,  остался  при  нем.  Он  по-прежнему
держался слева и чуть позади, продолжая  сверлить  спину  пана  Кшиштофа
холодным, ничего не выражающим взглядом своих рыбьих глаз. Он  напоминал
идеально   натренированного   сторожевого   пса,   получившего   команду
"охранять" и ждущего лишь  подходящего  случая,  чтобы  мертвой  хваткой
вцепиться в глотку своей жертве. Огинскому  вовсе  не  улыбалось,  чтобы
слюнявые челюсти этого монстра сомкнулись на  его  шее,  и  он,  кое-как
справившись с собой, начал понемногу прикидывать, как  бы  ему  половчее
избавиться от своего неразлучного спутника. Лакассань, впрочем, явно  не
сомневался в намерениях пана Кшиштофа и,  вероятно,  поэтому  все  время
держал на виду заряженный пистолет со взведенным курком.
   Пока рассыпавшийся по полю отряд, избегая стычек, двигался в  сторону
батареи Раевского, бой там затих, и над  заваленным  трупами;  затянутым
густым  пороховым  дымом  холмом,   два   раза   качнувшись,   поднялось
трехцветное французское  знамя.  При  виде  этого  знамени  пан  Кшиштоф
испытал некоторое облегчение: теперь у него не было никакой нужды очертя
голову лезть в эту мясорубку.
   - Мы опоздали, - сказал подъехавший сзади Лакассань. -  Пожалуй,  нам
следует поискать способа проникнуть в тыл  неприятельской  армии.  Здесь
доблестные французские войска обошлись без нашей помощи.
   Пан Кшиштоф, не отвечая, отвернулся от него и поднял  кверху  руку  в
перчатке, подавая своим людям сигнал сбора. Он по-прежнему был во власти
непереносимого  страха  смерти  и  действовал  как   во   сне,   целиком
поглощенный обдумыванием единственного вопроса: как  ему  избавиться  от
Лакассаня.
   Отряд рысью  двинулся  по  покрытому  колючей  стерней  полю,  обходя
стороной холм, на котором находилась захваченная французами  батарея.  В
отдалении, скрытые  клубами  пыли  и  дыма,  перемещались  массы  войск,
сверкало оружие  и  вспухали  белые  облачка  разрывов.  Здесь  бой  уже
закончился - вернее, переместился в сторону. Повсюду виднелись убитые  и
раненые, по земле было во множестве разбросано  оружие.  Лошади  пугливо
шарахались, обходя стороной мертвые тела и стонущих, взывающих о помощи,
изувеченных людей.  Справа  от  себя  пан  Кшиштоф  приметил  неглубо