тофу  было  дано
несколько выстрелов, но ни один из них,  по  счастью,  не  достиг  цели.
Огинский, окончательно придя в себя, пригнулся, спрятавшись  за  конской
шеей, и немедленно стайка пуль просвистела там, где только что была  его
голова.
   Это была одна из тех  ситуаций,  в  которых  пан  Кшиштоф  совершенно
переставал соображать и, гонимый слепым ужасом, мчался сломя голову куда
глаза глядят. Тут, однако, мчаться было некуда, и наш  герой  бестолково
вертелся под огнем, нещадно терзая бока лошади  шпорами  и  одновременно
натягивая то правый, то левый повод. Неизвестно, чем  кончился  бы  этот
вальс на осыпаемой  градом  ядер  и  пуль  верхушке  холма,  если  бы  к
совершенно обезумевшему  Огинскому  не  подскакал  рослый,  богатырского
телосложения  человек  в  генерал-лейтенантском  мундире.   По   крутому
подбородку и выбивавшимся из-под фуражки непокорным прядям  русых  волос
пан Кшиштоф с некоторым трудом узнал Ермолова,  который  уже  тогда  был
знаменит как грамотный и смелый командир.
   - Что с тобой, поручик? - прокричал он, перекрывая грохот  орудий.  -
Ранен?
   - Легко, ваше превосходительство, - сам не  зная  зачем,  солгал  пан
Кшиштоф, который вовсе не был ранен,  а  лишь  слегка  ушиблен  ружейным
прикладом.
   - Молодец, гусар! - похвалил его Ермолов. - Легко, говоришь... Вид-то
у тебя такой, словно тобой из пушки выстрелили... Впрочем, как знаешь. В
седле держаться можешь? Надобно съездить  на  левый  фланг,  расспросить
князя Багратиона о положении  дел  и  немедля  вернуться  с  докладом  к
светлейшему. Он Кутайсова  и  меня  туда  посылал,  да  мы,  видишь,  не
доехали. Кутайсов-то, Александр Иванович, убит, вечная ему  память.  Ну,
так сделаешь, гусар?
   - Не извольте беспокоиться, - пробормотал пан  Кшиштоф,  который  был
без памяти  рад  подвернувшейся  оказии  покинуть  обреченную,  как  ему
казалось, батарею. - Будет исполнено.
   - Ну, скачи, голубчик, - сказал Ермолов, и пан Кшиштоф поскакал.
   Он перемахнул через осыпавшийся, заваленный лежавшими друг  на  друге
трупами земляной вал и погнал коня прочь  от  холма,  на  котором  снова
началась бешеная пальба. Ему казалось, что  за  спиной  у  него  выросли
крылья. Естественно, ни на какой левый фланг он  скакать  не  собирался,
как не собирался разыскивать Багратиона и возвращаться  с  донесением  в
штаб Кутузова. Им владело одно единственное желание - как  можно  скорее
вырваться из этого ада, оставив поле  Бородинского  сражения  далеко  за
спиной. Сабля, которую он, сам не помня как, вложил в ножны, хлопала его
по бедру, простреленный ментик развевался за левым плечом.  В  седельной
кобуре обнаружился заряженный пистолет, и пан Кшиштоф взял его  в  руку,
решив стрелять во всякого, кто попытается его остановить.
   Огибая идущие в  бой  колонны  войск  и  места  горячих  схваток,  он
поневоле все больше забирал в сторону левого фланга русских  войск,  где
под мощным огнем неприятельской артиллерии с самого утра  твердо  стояли
тающие на глазах, но сохраняющие строгий порядок  каре  Измайловского  и
Литовского  полков.   Огинский   видел,   как   откатывались   от   этих
ощетинившихся  острым  железом   гранитных   четырехугольников   остатки
разбитой наголову французской конницы. Казавшаяся ему безумной храбрость
людей, продолжавших твердо  стоять  на  месте  под  смертоносным  градом
картечи, на какое-то, время настолько заняла внимание пана Кшиштофа, что
он даже забыл погонять свою лошадь. Кроме всего  прочего,  придерживаясь
того  направления,  в  котором  двигался  сейчас,  он  вскоре  неминуемо
оказался бы в самой гуще  боя,  между  каре  измайловцев  и  наступающей
тяжелой конницей французов. Он видел страшные груды одетых  в  блестящие
кирасы тел, лежавшие в нескольких десятках  шагов  от  передней  шеренги
русских, - там,  где  их  сразил  губительный  ружейный  залп.  По  полю
носились обезумевшие, оставшиеся без седоков лошади. Одна из них  бегала
кругами, волоча за собой убитого  кирасира,  нога  которого  застряла  в
стремени, пока, наконец, не упала, сваленная шальной пулей.
   Пан Кшиштоф в нерешительности натянул поводья, не желая  попадать  из
огня да в полымя. Справа от себя  он  увидел  скакавшую  по  полю  рыжую
кавалерийскую лошадь. Всадник  был  в  седле,  но  ему,  похоже,  крепко
досталось - он мешком лежал на спине лошади, обхватив ее руками за шею и
свесив голову так, что  она  была  не  видна  пану  Кшиштофу.  Его  поза
наводила на мысль о том, что он если не убит, то очень  тяжело  ранен  и
вот-вот свалится на землю. Мундир на нем был как будто зеленый, русский,
но так густо перемазанный грязью и кровью, что пан Кшиштоф не взялся  бы
утверждать это с уверенностью. Огинский бросил на беднягу беглый  взгляд
и сосредоточился на поисках самого безопасного пути, которым можно  было
воспользоваться, чтобы покинуть поле боя.
   Это была ошибка, о  которой  пану  Кшиштофу  предстояло  очень  скоро
пожалеть. Лошадь с бесчувственным телом на спине вдруг перешла в  галоп,
и не успел Огинский сообразить, что, собственно, происходит, как она уже
оказалась совсем рядом. "Бесчувственное тело"  с  неожиданной  ловкостью
выпрямилось в седле и левой рукой ухватилось за повод лошади  Огинского,
правой наведя на него пистолет.
   - Какая встреча! - закричало "тело", держа пана Кшиштофа на мушке.  -
Признаться, я уже списал вас в расход. Тем не менее, приятно видеть  вас
живым и здоровым. Куда направляетесь, если не секрет?
   Пан Кшиштоф безвольно обмяк в седле. Заряженный пистолет  по-прежнему
был у него в руке, но он отлично знал, что Лакассань - это был,  конечно
же, он, и никто иной, - наверняка успеет выстрелить  первым  и  вряд  ли
промахнется.
   - Проклятье! - Слова выпадали из пересохшего  рта,  как  комья  сухой
шерсти, царапали гортань и застревали в  горле.  -  Откуда  вы  взялись,
Лакассань? Зачем вы меня преследуете?
   - Позвольте, - удерживая на месте нетерпеливо гарцующую лошадь  и  не
опуская пистолета, удивился Лакассань. - Разве я вас  преследую?  Отнюдь
нет,  сударь!  Я   не   преследую   вас,   а   следую   за   вами,   как
дисциплинированный солдат за своим командиром. Вы ведь  не  забыли,  что
командуете  отрядом,  которому  была  поручена  специальная   и   сугубо
конфиденциальная миссия? У вас такой вид, словно вы не рады  встрече.  С
чего бы это, а?
   Вид у Лакассаня был примерно такой же, как и у пана Кшиштофа, да  оно
и неудивительно: ведь они вместе барахтались в кровавой луже на  батарее
Раевского. Испачканное землей и кровью бледное  лицо  с  растрепавшимися
волосами выглядело безумным, глаза дико и опасно сверкали сквозь  грязь,
как два острых мокрых камня на дне мутной  реки.  Тонкие  губы  француза
кривила сумасшедшая волчья ухмылка, а  указательный  палец  правой  руки
играл со спусковым крючком пистолета, то слегка нажимая  его,  то  вновь
отпуская. Пан Кшиштоф невольно засмотрелся на  этот  палец,  на  кончике
которого лежала его смерть. Это зрелище завораживало, и Огинский  поймал
себя на  том,  что  ему  трудно  отвести  глаза  от  обтянутого  грязной
перчаткой пальца Лакассаня.
   - Бросьте, Лакассань, - сказал он. - Не я, а вы сбежали с  поля  боя.
Вам не в чем меня упрекнуть. Дезертир вы, а не я.
   - Э, нет, - продолжая играть с  курком,  возразил  француз.  -  Я  не
бежал, а  отступил  во  избежание  напрасного  кровопролития.  Поверьте,
сударь, что, будь у меня возможность, я бы непременно вытащил  оттуда  и
вас. Но вы тяжелее меня, да и обстоятельства...
   - Бросьте, - повторил пан Кшиштоф. - Единственное, что меня удивляет,
так это то, что вы не перерезали мне глотку, пока я лежал без  сознания.
Ведь вы не могли не видеть, что я жив.
   -  Я  же  говорю  -  обстоятельства,  -  без  тени  смущения  ответил
Лакассань. - Не думайте, будто я вас пожалел. Просто после вашего  столь
удачного выстрела вокруг собралось так много  посторонних,  что  я  едва
унес оттуда ноги. Однако мы теряем время. Итак, куда вы  направлялись  с
такой  поспешностью?  Кстати,  если  не  ошибаюсь,  в  том   направлении
находится левый фланг русских. Вы что, заблудились? А может быть,  вовсе
не заблудились, а как раз наоборот?
   - Вот именно, - чувствуя, что жизнь его  висит  на  волоске,  сердито
сказал пан Кшиштоф. - Именно наоборот! Я  отлично  знаю,  куда  и  зачем
направляюсь, и вы  совершенно  напрасно  меня  задерживаете,  Лакассань.
Кстати, где наш отряд?
   Француз на мгновение поднял глаза к дымному небу, показывая, где пану
Кшиштофу  следует  искать   своих   кавалеристов,   и   снова   нехорошо
ухмыльнулся.
   - Не отвлекайтесь, - сказал он. - Так куда, позвольте узнать, вы  так
торопились, и что это за важное дело, в котором я вам  помешал?  Учтите,
сударь, я не намерен с вами шутить. Должен сказать,  что  прострелю  вам
голову с огромным удовольствием. Меня так и подмывает  сделать  это,  не
дожидаясь ваших лживых объяснений.
   - Лживых?! - пан Кшиштоф постарался, чтобы это прозвучало  как  можно
более  гневно.  Он  действительно   на   мгновение   почувствовал   себя
возмущенным и рассерженным. -  Лживых?!  Кто  вы  такой,  сударь,  чтобы
обвинять меня во лжи?! Да будет вам известно,  что  сам  Ермолов  послал
меня к Багратиону. Я намерен покончить с этим любимцем Кутузова. Как вам
это нравится, сударь?
   - В самом деле? - Рука, державшая пистолет, немного опустилась. - Что
ж, это все меняет - если, конечно, вы, по своему обыкновению, не  лжете.
Говорите, к Багратиону? Так чего же мы, в таком  случае,  ждем?  Вперед,
сударь!
   - Вы будете мне помехой, - попробовал  было  возразить  пан  Кшиштоф,
зная, впрочем, что из этого все равно ничего не выйдет.
   - Поверьте, я буду вам меньшей помехой, чем кусок свинца в черепе,  -
успокоил его Лакассань, выпуская повод его лошади.
   Они продолжили путь вместе.  Пан  Кшиштоф  кланялся  пролетавшим  над
головой ядрам и угрюмо молчал, мысленно проклиная  все  на  свете  и,  в
особенности, Мюрата, гораздого выдумывать поручения, выполнение  которых
было равносильно самоубийству. Впрочем, немалое место  в  его  мысленном
монологе занимали и проклятия в адрес чересчур живучего  и  пронырливого
Лакассаня. Ну что ему стоило, в самом деле, взять и просто умереть? Люди
вокруг гибли тысячами, а этому - хоть бы что... Да черт с ним, пускай бы
жил, но где-нибудь подальше! Какое же нужно иметь везение, чтобы посреди
огромного поля, в дыму и пламени, между двух сражающихся насмерть армий,
повстречать именно того человека, видеть которого  в  данный  момент  ты
совершенно не хочешь!
   Всякий раз, когда поблизости свистела  пуля  или  низко  над  головой
пролетало пушечное ядро, пан Кшиштоф оглядывался на Лакассаня, моля бога
о том, чтобы француза убило. Но  небо  не  слышало  его  молитв,  и  пан
Кшиштоф, оглядываясь,  все  время  видел  издевательскую  улыбку  своего
спутника, который, словно заколдованный,  по-прежнему  оставался  цел  и
невредим. Он даже не пригибался, словно у него вовсе не было нервов, и с
презрительным видом наблюдал за поклонами пана Кшиштофа.
   Вскоре  они  оказались  в  расположении  русских  войск   и,   будучи
остановленными,  узнали  у  окликнувшего  их  офицера,  как  проехать  к
командному пункту генерала Петра Ивановича Багратиона. Получив подробные
указания, они пустились вскачь по разбитой снарядами деревенской  улице,
провожаемые сочувственными и одновременно  завистливыми  взглядами  тех,
кто стоял в резерве, до поры  не  имея  возможности  принять  участие  в
баталии. Двое  оборванных  и  окровавленных,  но  державшихся  молодцами
гусар,  которые  вернулись  с  батареи  Раевского,   вызывали   всеобщее
одобрение. Со всех сторон доносились вопросы, касавшиеся хода  сражения;
пан Кшиштоф на скаку  коротко  и  неопределенно  отвечал  любопытным,  а
Лакассань,  дурно  изъяснявшийся  по-русски,  благоразумно   помалкивал,
ограничиваясь нетерпеливыми взмахами руки,  означавшими,  что  он  очень
спешит.
   Чем ближе подъезжал пан Кшиштоф к указанному встреченным  на  околице
офицером месту, тем чаще и сильнее билось у него  в  груди  сердце.  Еще
оставалась   надежда,   что   проклятого   Лакассаня   все-таки   найдет
какое-нибудь шальное ядро.  В  таком  случае  пан  Кшиштоф  исполнил  бы
поручение  Ермолова,  как  минимум,  наполовину,  то  есть  разыскал  бы
Багратиона и передал ему слова оставшегося на  батарее  генерала,  после
чего он был бы свободен и мог убираться на все  четыре  стороны.  Но  по
мере продвижения вперед эта надежда  таяла:  проклятый  француз,  словно
заговоренный, как ни в чем не бывало ехал рядом, продолжая  презрительно
скалить зубы, жутко белевшие на покрытом  грязью  лице.  Огинский  плохо
представлял себе, каким образом ему удастся выполнить  безумный  замысел
Лакассаня - убить Багратиона. То  есть,  сделать  это  было  не  так  уж
сложно: просто подъехать вплотную, выстрелить  в  упор  из  пистолета  и
подохнуть, как собака, под клинками офицеров свиты. Беда была в том, что
погибать пану Кшиштофу совершенно не хотелось, но он  понятия  не  имел,
как этого избежать.
   Наконец, впереди  показалась  плотная  группа  военных,  стоявших  на
пригорке рядом с разрушенным сараем. Среди зеленых с красными отворотами
мундиров  мелькали  офицерские  плюмажи  и  золотое  шитье  генеральских
мундиров. Обогнав пана Кшиштофа, туда проскакал человек  в  генеральской
форме, и ехавший рядом Лакассань коротко бросил, как выстрелил:
   - Коновницын.
   Вокруг продолжался  бой,  земля  дрожала  от  рева  орудий  и  топота
огромных масс конницы. На глазах у пана Кшиштофа ядро  разнесло  в  щепы
деревенскую избу; расщепленное бревно упало под ноги его  лошади,  и  та
шарахнулась в сторону, так что Огинский едва удержался в седле. Несмотря
на то, что сражение длилось уже более семи часов, огонь с  обеих  сторон
не только не ослабевал,  но,  казалось,  усиливался  с  каждой  минутой.
Отупевший от гула и грохота, смертельно усталый пан  Кшиштоф  постепенно
начал свыкаться с мыслью, что ему не уйти живым с этого поля.  Он  более
не мог распоряжаться своей жизнью; все, что ему оставалось,  это  самому
выбрать способ, которым он умрет.
   Позади него с треском разорвалась граната. Оглянувшись  через  плечо,
он увидел, как лошадь Лакассаня встала на дыбы. В густом дыму  мелькнули
широко раскинутые в поисках опоры руки  француза;  пан  Кшиштоф  заметил
отлетевший в сторону, страшно смятый  осколком  гусарский  кивер  и  дал
шпоры своему испуганному скакуну. Взмыленная лошадь рванулась вперед  из
последних сил. На всякий случай Огинский оглянулся еще раз и заскрежетал
зубами от бессильной злости: невредимый  Лакассань,  по-прежнему  крепко
сидя в седле, скакал за ним  следом,  скаля  зубы  в  безумной  ухмылке.
Голова его была непокрыта, и оставалось лишь сожалеть о том, что осколок
гранаты, сбивший с француза кивер, не прошел на полвершка ниже.
   Пана Кшиштофа практически без задержки пропустили к  Багратиону.  Его
растерзанный вид и  густо  перепачканный  кровью  мундир  послужили  ему
наилучшим паролем - ни у кого из свиты генерала не  возникло  даже  тени
сомнения  в  важности  привезенных   окровавленным   гусаром   сведений.
Лакассань остановил коня чуть поодаль и  спешился,  отвечая  на  вопросы
окруживших его русских офицеров в основном жестами и  междометиями.  Пан
Кшиштоф нашел в  себе  силы  поразиться  спокойному  мужеству  француза,
граничившему  с  настоящим  сумасшествием   и   позволявшему   Лакассаню
совершенно непринужденно держаться в столь небывалой и опасной ситуации.
"Сумасшедший" - окончательно решил для себя пан Кшиштоф и,  отвернувшись
от своего безумного спутника, шагнул к Багратиону.
   - Ваше сиятельство, - хрипло  отрапортовал  он,  -  я  только  что  с
батареи Раевского. Генерал Ермолов послал меня выяснить положение дел на
левом фланге, дабы я мог  донести  обо  всем  главнокомандующему.  Спешу
также сообщить вам, что геройскими  усилиями  наших  войск  под  началом
генералов Ермолова и Кутайсова батарея отбита у неприятеля.
   - Здесь генерал-квартирмейстер Толь, - ответил Багратион. - Он только
что от светлейшего и собирается скакать обратно. Тем не менее, благодарю
вас. Судя по вашему виду, вы побывали в самом пекле и, получив  ранение,
остались в строю. Назовите ваше имя, сударь, чтобы  Россия  знала,  чьей
кровью куплено ее освобождение от супостата.
   "Да уж, - подумал пан Кшиштоф, - чтобы Россия знала... Право, если  я
сделаю то, зачем сюда приехал, мое имя  действительно  войдет  в  анналы
истории рядом с именами Герострата и тех римских сенаторов, что закололи
кинжалами Цезаря. Правда, что касается меня, то я предпочел бы небольшую
пожизненную ренту даже самой громкой посмертной славе, но, увы, от  меня
сейчас зависит очень мало, почти ничего..."
   -  N-ского  гусарского  полка   поручик   Огинский,   -   механически
представился он именем своего кузена, надеясь на то, что  трюк,  который
сработал с Ермоловым; сойдет и для Багратиона.
   Эффект, однако, получился несколько неожиданным. Багратион вздрогнул,
удивленно поднял густые черные брови и внимательно вгляделся в лицо пана
Кшиштофа.
   - Позвольте, - сказал он с несвойственной ему растерянностью, -  если
вы Огинский, то с кем же я имел удовольствие  беседовать  не  далее  как
вчера? Или вы за ночь так сильно постарели, что  сделались  непохожи  на
самого себя?
   Пан Кшиштоф понял, что попал впросак. Он никак  не  предполагал,  что
кузен Вацлав успел не только добраться до расположения русских войск, но
и повидаться с самим Багратионом. Ситуация складывалась самая что ни  на
есть щекотливая, и пан Кшиштоф принялся выкручиваться.
   - Виноват, ваше превосходительство, - почтительно сказал он, - но это
недоразумение, к которому я давно привык. У  меня  есть  кузен,  который
служит со мной в одном полку. Он моложе меня, но быстрее продвигается по
службе, так что мы оба поручики, хотя  и  служим  в  разных  эскадронах.
Из-за  нашей  фамилии  столь  часто  возникает  путаница,  что  я  давно
подумываю  о  переводе  в  другой  полк.  Жаль   лишь   расставаться   с
товарищами...
   Пан Кшиштоф врал напропалую, почти не слыша собственного голоса и  не
слишком заботясь о правдоподобии. Уже на середине своей  речи  он  вдруг
сообразил, что признаваться в родстве с Вацлавом Огинским ему не стоило:
проклятый кузен вполне мог рассказать князю о роли своего родственника в
похищении иконы Святого Георгия. "Матерь божья, - в отчаянии подумал пан
Кшиштоф, - ну что мне стоило назваться  любой  из  тысяч  известных  мне
фамилий! Вот и все, теперь я пропал окончательно. В лучшем  случае  меня
ждет Сибирь, в худшем - виселица..."
   - Любопытно, - сказал Багратион. - Любопытно и не слишком...
   Вероятно, он хотел сказать: "не слишком правдоподобно". Пану Кшиштофу
почудилось даже, что он услышал это  собственными  ушами,  и  его  спина
мигом покрылась  липкой  испариной.  Он  невольно  напряг  мускулы  ног,
готовясь бежать, как заяц, кулаками и зубами  прокладывая  себе  путь  к
спасению, но тут земля у него под  ногами  слегка  содрогнулась,  словно
где-то рядом сильно ударила копытом лошадь, и прямо у себя над ухом  пан
Кшиштоф услышал чей-то испуганный крик: "Граната!"
   Он резко обернулся, и его глаза, словно  притянутые  магнитом,  мигом
отыскали бешено крутившийся на земле  черный  мячик  гранаты,  окутанный
белым дымком от горевшего и рассыпавшего во все стороны снопы  оранжевых
искр запала. До гранаты было никак не более трех шагов, и пану  Кшиштофу
стало окончательно ясно,  что  он  погиб  -  на  сей  раз  решительно  и
бесповоротно. Слова,  которые  собирался  сказать  Багратион,  не  имели
теперь  никакого  значения.  "Мертвые  сраму  не   имут",   -   некстати
вспомнилось пану Кшиштофу.
   Он оцепенел, не в силах пошевелиться от леденящего ужаса,  навеянного
дыханием близкой смерти. Его взгляд был намертво прикован к вертевшемуся
на голой