популярности... До соседей  мне  нет  никакого  дела,  а
крестьяне после сегодняшнего происшествия  готовы  на  вас  молиться.  Я
прошу вас помочь мне привести хозяйство хотя бы в относительный порядок.
После этого вы можете вернуться к любезным вашему  сердцу  танцам,  если
таково будет ваше желание.
   - Вы меня поражаете, - сказал Мерсье, глядя на нее серьезным взглядом
холодных серых глаз. - Сколько вам лет -  шестнадцать,  семнадцать?  Ах,
простите,  дамам  не  задают  таких  вопросов.  Но  вы  выглядите  почти
ребенком, а речи ваши - речи зрелой,  много  повидавшей  на  своем  веку
женщины. Весьма неглупой женщины, надо добавить... Это воистину достойно
удивления!
   - Это достойно жалости, - внезапно помрачнев, резко возразила княжна,
- как горб на спине или заячья губа. Простите  меня,  сударь...  Так  вы
согласны?
   - Разве я могу отказаться, когда вы просите? - развел руками  Мерсье.
- И потом, не забывайте, что я ваш должник.
   Так учитель танцев Эжен Мерсье на время сделался управляющим  имением
княжны Вязмитиновой. На следующий день он сопровождал княжну  в  уездный
город, где  та  должна  была  посетить  опекунский  совет.  Пока  княжна
занималась  делами,  француз  ненадолго  заглянул  в  расположенный   по
соседству трактир, где на глаза ему неожиданно попалось знакомое лицо.
   Лицом этим был пан Кшиштоф Огинский, одетый в цивильное  платье  и  с
изящно  перебинтованной  головой.  Если  не  считать  этой  повязки,  он
выглядел вполне довольным собой и всем на  свете.  Он  сидел  за  столом
боком к  Мерсье  и  так  увлеченно  беседовал  с  каким-то  толстяком  в
офицерской ополченческой форме, что не  заметил  стоявшего  в  дверях  и
улыбавшегося странной и жутковатой улыбкой француза. Понаблюдав  за  ним
некоторое время, Мерсье поправил на голове новенький, только  час  назад
купленный цилиндр, крутанул в  воздухе  свою  тросточку,  повернулся  на
каблуке и покинул трактир легкой походкой профессионального танцора или,
что то же самое, искусного фехтовальщика, до поры оставив пана  Кшиштофа
в неведении относительно сгустившихся над его перевязанной головой туч.
 
*** 
 
   - Итак, милостивый государь, - процедил Лакассань, когда они  уселись
за покрытый грязноватой, затейливо  изукрашенной  самыми  разнообразными
пятнами скатертью стол, - потрудитесь объяснить, как вы здесь  очутились
и чем занимаетесь. Похоже, вы взяли отпуск по ранению;  поправьте  меня,
если я ошибся.
   Трактир был не чета тому, в  котором  квартировал  и  столовался  пан
Кшиштоф. Это место было погрязнее,  публика  здесь  была  попроще,  пища
погрубее, зато цены отличались весьма похвальной умеренностью.  Впрочем,
все эти подробности нисколько не интересовали ни пана Кшиштофа,  ни  его
жутковатого собеседника: они просто свернули в первую же открытую  дверь
и оказались здесь. Для их целей это  место  подходило  вполне,  а  всего
остального они сейчас попросту не замечали.
   - Вы будто птица Феникс, - кисло улыбаясь, промолвил пан  Кшиштоф.  -
Все время восстаете из пепла. Вас самого это еще не утомило?
   - Вы намекаете на то, что это утомило вас?  -  спросил  Лакассань.  -
Сочувствую вам, друг мой, но помочь ничем не могу... да и не хочу,  если
уж  на  то  пошло.  С  какой  стати?  Вы  взяли  на  себя   определенные
обязательства,  а  сами  уклоняетесь  от  их  выполнения.  Бегаете,  как
мальчишка, прячетесь в каких-то клопиных вольерах...
   При  упоминании  о  клопах  пан  Кшиштоф  непроизвольно  поежился,  и
Лакассань холодно усмехнулся, поняв, что попал в самую точку.
   - Вырядились, как петух, - продолжал француз, критически  разглядывая
штатский костюм пана Кшиштофа. - Поверьте старому  знакомому,  Огинский:
военная форма вам больше к лицу. Простреленная,  прожженная,  задубевшая
от своей и чужой крови, но овеянная славой в многочисленных сражениях...
А? А вы? На что вы ее променяли?
   - Посмотрите на себя, - огрызнулся пан Кшиштоф и залпом  опрокинул  в
рот принесенную половым стопку водки. - Цилиндр, пелерина, тросточка...
   - Тросточка, да... - Лакассань вздохнул, положил свою трость  поперек
стола  и  потянул  за  рукоятку.  Что-то  негромко  щелкнуло,   раздался
характерный свистящий шелест, и тускло поблескивающее тонкое  лезвие  на
треть выползло из замаскированных под трость ножен. - Это  тросточка,  -
продолжал француз. - Что  же  касается  одежды,  то  я  свято  исповедую
правило всех настоящих охотников: отождествлять себя с дичью. Вы  бежите
сюда, я следую за вами; вы меняете оперение, и мне ничего  не  остается,
как последовать вашему  примеру.  Надеюсь,  что  теперь,  когда  мы  так
счастливо встретились, вам не  придет  в  голову  снова  исчезнуть.  Эти
русские, которые круглые сутки целыми толпами топчутся  вокруг,  безумно
меня раздражают, а когда я раздражен, мне все время хочется  кого-нибудь
убить. На днях, вы не поверите, едва сдержался  -  чуть  было  не  забил
одного пройдоху голыми руками... Поэтому не советую вам снова  пускаться
в бега, потому что тогда ваша судьба будет окончательно решена.
   Пан Кшиштоф усмехнулся так криво, что его левый ус едва не достал  до
мочки уха.
   - А сейчас? - спросил он. -  Разве  сейчас  моя  судьба  все  еще  не
решена?
   - Ну, - сказал Лакассань, разглядывая на свет свою рюмку, - вот мы  и
замкнули круг... Начнем сначала: ответьте мне, как вы здесь оказались  и
что намерены делать. Тогда и я смогу ответить на ваш последний вопрос  -
так или иначе.. Итак?..
   - Итак, - повторил пан Кшиштоф,  -  обстоятельства,  при  которых  мы
расстались, вам отлично известны... Да какого дьявола!  -  взорвался  он
вдруг. - Вы что, не понимаете, что у  меня  не  было  выбора?  Багратион
просил меня ехать с ним. Что же, я  должен  был  отказаться?  "Простите,
князь, - сказал  бы  я  ему,  -  но  я  должен  отклонить  ваше  лестное
предложение, поскольку меня ждет мой коллега, французский лазутчик - тот
самый, который стрелял в вас  из  пистолета  и  угодил  почему-то  не  в
голову, а в колено..." Так, по-вашему, я должен  был  поступить?  Ну,  а
потом эти казаки... Короче говоря, я оказался здесь потому...  Черт,  да
просто потому, что оказался! Это обыкновенная превратность судьбы,  если
угодно!
   - Угу, - задумчиво промычал  Лакассань.  -  Да,  маршал  предупреждал
меня, что вы в высшей степени подвержены этим самым превратностям... Что
ж, пусть так. Но  до  сих  пор  остается  открытой  вторая  часть  моего
вопроса: что вы здесь делаете и что намерены предпринять  в  дальнейшем?
Учтите, маршал поручил мне следить за вами от входа в его палатку  и  до
входа в его палатку... или же до вашей смерти. Я обещал выполнить это  в
точности, и я сдержу свое обещание, чего бы это мне  ни  стоило.  Я  жду
ответа, Огинский.
   - Я не советовал бы вам так  заноситься,  -  проворчал  пан  Кшиштоф,
трусливо пряча при этом глаза. - Здесь вам все-таки  не  лагерь  Мюрата.
Стоит мне крикнуть, что рядом со мной сидит  французский  шпион,  как...
Ну, вы меня понимаете.
   - Понимаю, - сказал Лакассань, - и даже ценю вашу откровенность.  Но,
будучи арестованным,  я  не  премину  поведать  своим  тюремщикам  много
интересного о некоем польском дворянине...
   - Это если успеете, - грубо перебил его пан Кшиштоф.
   - Я. уж постараюсь успеть, - пообещал  Лакассань.  -  Постараюсь  изо
всех  сил,  можете  не  сомневаться.  Хотите  рискнуть?  Посмотрим,  что
окажется быстрее:  ваш  язык  или  мой  клинок.  Хватит  валять  дурака,
Огинский. Я задал вопрос, извольте на него отвечать.
   Пан Кшиштоф помолчал, переваривая очередное поражение. Собственно, он
понял, что  снова  проиграл,  как  только  узнал  в  случайном  прохожем
Лакассаня. Ха, подумал он, в случайном...  В  этой  встрече  столько  же
случайности, сколько и в хорошо нацеленном ударе шпагой.  Какая  уж  тут
случайность...
   Его мысли лихорадочно метались из стороны в сторону в поисках выхода.
Правда  была  проста:  пан  Кшиштоф   отсиживался   здесь,   наслаждаясь
относительным комфортом и безопасностью, пока Мюрат медленно,  но  верно
свыкался с мыслью, что оба его секретных агента погибли  на  Бородинском
поле. Такой ответ, однако же, не мог устроить Лакассаня. Точнее, это был
именно тот ответ, которого ждал сумасшедший убийца. Этот ответ  развязал
бы ему руки, позволив устранить пана Кшиштофа и  вернуться,  наконец,  к
Мюрату. Давать Лакассаню такой ответ пан Кшиштоф  не  собирался,  потому
что больше всего на свете хотел жить.
   - К черту, - хрипло сказал он. - Вы слепец, Лакассань, если не видите
того, что лежит прямо у  вас  перед  носом.  Я  приехал  сюда  вместе  с
Багратионом, и я остаюсь здесь именно и только потому, что  он  все  еще
жив. Поначалу у меня была надежда,  что  его  убьет  лихорадка.  Теперь,
однако, надежды на лихорадку мало, князь уверенно идет на поправку...  Я
не могу просто войти к нему в спальню и застрелить его из пистолета. Вам
"это может показаться странным, но я  хочу  жить...  Если  угодно,  хочу
увидеть, как русские знамена склонятся перед французскими  орлами.  Есть
один способ, но я еще не продумал всего до конца...
   И он вкратце рассказал Лакассаню о своем замысле с письмом, ни словом
не  упомянув,  естественно,  об  истинных  причинах  своей  неприязни  к
Багратиону.
   Выслушав, Лакассань задумчиво потеребил верхнюю губу, вздохнул и снял
со стола свою смертоносную трость.
   - Прикажите подать вина, - сказал он. - Впрочем,  нет,  лучше  водки.
Воображаю себе, каким вином потчуют посетителей  в  этой  клоаке...  Ваш
замысел - дерьмо, Огинский. Дерьмо, дерьмо и дерьмо... Однако когда  под
рукой нет ни мяса, ни хлеба, можно съесть и это. Сыт от него не  будешь,
зато аппетит как рукой  снимет...  Я  не  верю,  что  человека,  боевого
генерала, дворянина, наконец, можно убить  каким-то  анонимным  письмом.
Но... на  войне  как  на  войне,  тут  любые  средства  хороши.  Что  ж,
попробуйте...
   - Попробовать можно, - проворчал пан Кшиштоф. - Я бы попробовал и без
вашего разрешения, поверьте. Давно попробовал бы, но... Видите  ли,  всю
почту князя просматривают перед  тем,  как  вручить  ему.  Моя  анонимка
просто  не  дойдет  до-адресата.  Нужно   найти   какой-то   способ   ее
подбросить...
   - И при этом не быть замеченным, - насмешливо  закончил  вместо  него
Лакассань. - Ах, Огинский, Огинский! Когда же вы  перестанете  думать  о
собственной шкуре и начнете думать о деле?
   - Я думаю о деле! - сердито возразил  пан  Кшиштоф.  -  Просто  я  не
фанатик и не собираюсь подыхать только потому,  что  кому-то  было  лень
просчитать последствия и  принять  меры  предосторожности.  Пожертвовать
пешкой, чтобы снять с доски вражеского  ферзя  -  дело  нехитрое.  А  вы
попробуйте сделать так, чтобы и вражеский ферзь погиб, и пешка,  уцелев,
дошла до конца доски и сама сделалась ферзем!
   - Так вот куда вы метите, - насмешливо  сказал  Лакассань.  -  Хотите
стать ферзем?
   - А почему бы и нет? - заносчиво отозвался Огинский. - Я  не  говорю,
что непременно им стану,  это  во  многом  зависит  от  воли  того,  кто
передвигает фигуры... - Он на  мгновение  поднял  глаза  к  закопченному
потолку и торопливо перекрестился. - Но  почему  бы  и  нет,  черт  меня
подери? Вы этого не поймете, Лакассань. При всем моем уважении к вам  вы
обладаете психологией пешки, в крайнем случае - слона. Я  имею  в  виду,
конечно же, шахматного слона.
   - А я думал, африканского, - все так же насмешливо сказал  Лакассань.
Он сидел, заложив ногу на ногу,  перебросив  правую  руку  через  спинку
стула, и с каким-то новым выражением в глазах разглядывал пана Кшиштофа.
Огинского беспокоило это выражение: он  никак  не  мог  его  определить.
Насмешка? Любопытство? Уважение, быть может? Пану Кшиштофу  хотелось  бы
думать, что это было именно уважение, но он понимал, что такое  вряд  ли
возможно. Скорее уж, это  был  интерес  энтомолога,  который  неожиданно
обнаружил любопытный экземпляр букашки - этакий  казус,  ошибку  господа
бога и матери-природы... - Что ж, - продолжал Лакассань, садясь прямо, -
довольно болтать. Велите принести перо, бумагу и  чернила.  Пишите  свое
письмо... Пишите, пишите, о доставке, так  и  быть,  я  позабочусь  сам.
Кстати,  где  моя  водка?  Ага,  вот  и  она.  От-чень  благодарить,   -
напрягаясь, сказал он по-русски половому,  который  поставил  перед  ним
запотевший графинчик, и снова повернулся к Огинскому. - Пишите,  сударь,
а я поработаю почтальоном. Между прочим, вы не знаете, как мне попасть в
имение Зеленских?
   Пан  Кшиштоф   удивленно   уставился   на   него.   Порой   Лакассань
действительно  умел  удивить.  На  кой  черт,  спрашивается,  ему  могли
понадобиться Зеленские? И откуда он вообще узнал об их существовании?
   - На кой дьявол вам понадобилось имение Зеленских? -  спросил  он.  -
Если вас интересует князь, то он в городе вместе с семьей. Я расстался с
ним не более часа назад.
   -  Князь?  -  переспросил  Лакассань.  -  Даже  не  знаю...  Впрочем,
посмотрим. Объясните, как мне найти их дом.
   Пан   Кшиштоф   объяснил.   Тем    временем    принесли    письменные
принадлежности. Огинский положил перед собой лист  скверной  шероховатой
бумаги и принялся задумчиво водить пером у себя под носом.
   - Пишите, пишите, - сказал ему Лакассань, наливая  себе  водки.  -  И
постарайтесь  не  делать  грамматических  ошибок.  Багратион  -  человек
образованный, письмо с ошибками  он  даже  читать  не  станет,  а  сразу
употребит его в качестве пипифакса...
   - Заведите себе детей, - огрызнулся пан Кшиштоф, - и учите  их.  А  я
уже лет двадцать, как перестал нуждаться в услугах гувернера.
   - Бросьте, Огинский, - лениво сказал Лакассань. - Какой там гувернер?
У вас его сроду не было.
   Пан Кшиштоф скрипнул зубами, но промолчал и тупо уставился  в  чистый
лист бумаги, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Вскоре это ему
удалось; он обмакнул перо в позеленевшую медную чернильницу  и  принялся
писать, время от времени закатывая глаза к потолку  и  покусывая  кончик
пера. Лакассань тем временем без всяких видимых последствий пил водку  и
с насмешливым интересом разглядывал своего визави.
   Огинский писал, тщательно подбирая слова и  следя  за  тем,  чтобы  и
впрямь не наделать грамматических ошибок. О том,  что  его  впоследствии
смогут опознать по почерку, он не беспокоился: в запасе у него  было  не
менее десятка различных, совершенно не схожих друг  с  другом  почерков.
Это было умение, совершенно необходимое для человека, которому время  от
времени, чтобы выжить, приходилось подделывать векселя.
 
   "Ваше сиятельство, - писал он, - князь Петр Иванович!
   Сомневаюсь, чтобы Вы смогли вспомнить мое имя, хотя  некогда  я  имел
огромное удовольствие служить под Вашим  началом.  Ратные  подвиги  Ваши
навеки вписали Ваше имя в историю государства Российского. Слава Ваша  и
популярность в войсках столь велики, что всех нас, от рядового пехотинца
до генерала, охватило глубочайшее  уныние  при  известии  о  прискорбном
происшествии, с Вами приключившемся. Вашего присутствия, Вашего  острого
ума, храбрости и решительности ныне весьма недостает  в  армии,  каковая
терпит неисчислимые бедствия от проклятого Бонапарта.
   Находясь по ранению в Ваших краях, я был несказанно рад  узнать,  что
здоровье Ваше идет на поправку, и жизни Вашей более ничто не угрожает. В
сем вижу я неоспоримую заслугу Ваших глубоко мною уважаемых  домочадцев,
кои порадели обеспечить Вам надлежащий уход и, главное, покой  душевный,
без которого немыслимо выздоровление Ваше. Выражая Вам свое  глубочайшее
и трепетное почтение, вместе со всей армией льщу  себя  надеждою  вскоре
вновь  увидеть  Вас  в  наших  рядах,  ибо  воистину  прискорбные   вещи
происходят здесь в Ваше отсутствие. Будь Вы по-прежнему  с  нами,  разве
отдали б мы на поругание неприятелю первопрестольную нашу Москву?  Разве
отступили бы мы без боя с поля славной  Бородинской  виктории,  и  разве
горела бы сейчас подожженная  с  четырех  концов  Москва,  когда  бы  на
военном совете в Филях, где было принято сие позорное решение, звучал бы
и Ваш голос?
   Льщу себя, однако же, надеждой, что прискорбное сие событие не явится
для Вас новостью и не послужит ухудшению Вашего  драгоценного  здоровья.
Думается, домочадцы Ваши, при всем  своем  радении  о  Вашем  покое,  не
посмели утаить от Вас сие печальное известие, ибо сокрытие оного было бы
величайшей низостью и предательством в отношении столь доблестного  сына
Отечества, как Ваше сиятельство.
   За сим остаюсь с глубочайшим почтением и  с  надеждою  вскоре  видеть
Ваше превосходительство во главе победоносных русских полков
   Ваш покорный слуга
   Гвардии капитан Алексей Щеглов".
 
   -  Уф!  -  сказал  пан  Кшиштоф,  пошевелил  затекшими,  испачканными
чернилами пальцами, без спроса  налил  себе  водки  и  залпом  опрокинул
рюмку. - С детства ненавижу чистописание!
   - Хотелось бы ознакомиться, -  сдержанно  заметил  Лакассань,  указав
глазами на письмо.
   -  Да  сколько  угодно,  -  разрешил  довольный  собою  пан  Кшиштоф,
придвигая к нему бумагу. - Впрочем, вы ведь не читаете по-русски... Если
хотите, я переведу.
   - Я читаю по-русски, - заверил  его  Лакассань.  -  Писать  я  бы  не
отважился, но прочесть написанное как-нибудь смогу.  Ну-ка,  ну-ка,  что
тут у нас...
   Он взял письмо со стола  и,  держа  бумагу  на  отлете,  углубился  в
чтение. Процесс этот явно был для него мучителен:  читая  написанный  на
чужом языке текст, Лакассань хмурился, морщился, водил по бумаге пальцем
и шевелил губами,  словно  пытаясь  таким  образом  облегчить  себе  это
тяжелое занятие. Наконец, он дочитал до конца и аккуратно опустил письмо
на стол.
   - Недурно, - сказал он. -  На  мой  взгляд,  слабовато,  но  в  целом
недурно.
   - Слабовато? - переспросил пан Кшиштоф. - Позвольте-ка...
   Он взял письмо, быстро перечитал его и, на минуту задумавшись, быстро
дописал постскриптум.
 
   "P. S. Умоляю Вас, Ваше превосходительство, возвращайтесь поскорее  к
войскам, ибо без Вас судьба кампании будет решена в ближайшее же время -
окончательно, бесповоротно и в самом  дурном  для  нашего  возлюбленного
Отечества  смысле.  Москва  сдана  без  боя;  очередь  за   Петербургом.
Командование наше пребывает в нерешительности,  армия  деморализована  и
наполовину разбита. Писать об этом страшно, но приходится признать, что,
потеряв Вас, мы потеряли Россию".
 
   -  Вуаля,  -  сказал  он,  передавая  письмо  Лакассаню,  -  извольте
ознакомиться. Так сказать, последний крик души - простой, недалекой,  но
полной горячего патриотизма.
   Лакассань прочел и вернул письмо пану Кшиштофу.
   - Ну что же, - сказал он, -  пусть  будет  по-вашему.  Хотя,  на  мой
взгляд, пуля все-таки надежнее. Почему бы вам просто не пристрелить его,
Огинский?
   - Я уже объяснял вам, почему. Почему вы  не  пойдете  и  не  сделаете
этого сами? Боитесь? Ждете, чтобы я таскал  для  вас  из  огня  каштаны?
Перестаньте действовать мне на нервы, Лакассань. Лучше подумайте о  том,
как доставить письмо адресату.
   Он помахал письмом в воздухе,  чтобы  чернила  поскорее  просохли,  и
несколькими излишне резкими,  раздраженными  движениями  запечатал  его.
Затем он  надписал  адрес:  "Его  Высокопревосходительству  князю  Петру
Ивановичу Багратиону, в собственные руки", - и передал письмо Лакассаню.
Француз подул на адрес и спрятал письмо за пазуху.
   - Что же,  сударь,  -  сказал  он,  вставая,  -  не  смею  вас  более
задерживать. Я постараюсь, чтобы письмо попало по адресу сегодня  же,  в
крайнем случае, завтра. От души советую вам не делать резких движений  и
оставаться на месте. Учтите, более я не  намерен  терпеть  ваши  штучки,
которые вы столь изящно именуете превратностями судьбы. Ступайте к  себе
в номер и ждите известий от меня. Вам все ясно?
   Огинский молча кивнул, избегая смотреть ему в глаза.  Внутри  у  него
все дрожало. У нег