онятно, и свирепый взгляд, который та, не успев  совладать  с
собой, метнула в супруга, ничуть не прояснил ситуацию. -  Я  с  радостью
принимаю ваше великодушное предложение и от души благодарю вас за него.
   - Ну,  не  знаю,  -  с  нескрываемым  раздражением  сказала  Аграфена
Антоновна. - Вам, конечно, виднее. Нынче все умные, пожилых людей  никто
и слушать не хочет. Поступайте,  как  хотите.  Ну,  душенька,  -  совсем
другим тоном продолжала она, поднимаясь и оправляя  юбки,  -  господь  с
тобой. Людей мы тебе оставим, и из еды кое-что  -  не  много,  но  тебе,
думается, хватит... Зла-то не держи, я ведь о тебе пекусь.  Очень  мы  с
твоей покойной матушкой дружили, ты мне, ну, прямо как родная.  Отдыхай,
дочка.  А  как  отдохнешь,  догоняй  нас  поскорее.  На  дорогах   нынче
неспокойно, изведусь я вся, о тебе думая...
   Княжна проводила Зеленских до ворот и поспешила  захлопнуть  за  ними
калитку. Этот визит произвел на нее  тяжелое  двойственное  впечатление.
Реакция княгини на ее рассказ окончательно  убедила  Марию  Андреевну  в
том, что  ей  лучше  всего  помалкивать  о  своих  приключениях.  Забота
Аграфены Антоновны об ее благополучии, которая месяцем раньше показалась
бы  княжне  вполне   естественной,   теперь   выглядела   наигранной   и
неискренней. В этой заботе княжне чудился  какой-то  странный  подтекст,
который она, как ни старалась, никак не могла прочесть.
   Между тем княгиня Аграфена Антоновна, садясь в карету, задержалась на
подножке и, обернувшись к мужу, со вздохом молвила:
   - А и дурак же ты, батюшка! "Пустое, матушка", - передразнила она.  -
Как же, пустое! Ты долги-то свои считал, князюшка? То-то и оно,  что  не
считал! "Пусто-о-ое..." Как есть дурак!
   - Матушка, при княжнах-то зачем  же?  -  виновато  пробормотал  князь
Аполлон Игнатьевич, который никак не мог взять в  толк,  в  чем  же  он,
собственно, провинился. Вина, и притом весьма крупная, за ним явно  была
- это ясно читалось по лицу Аграфены Антоновны с  того  самого  момента,
как он предложил оставить при княжне Вязмитиновой двоих своих людей,  но
в чем конкретно заключалась эта вина, князь никак не мог сообразить.
   - При княжнах-то?  -  переспросила  Аграфена  Игнатьевна.  -  А  это,
батюшка, чтобы они знали, каково за дураков-то замуж выходить. А,  какое
там замужество, когда приданого - одни долги!
   - А княжна Мария-то здесь при чем? - все еще  не  в  силах  уразуметь
очевидных вещей, развел руками князь.
   - А при том, батюшка, что она богата. У нее денег куры  не  клюют,  а
годков-то ей всего шестнадцать.
   До того как она сможет сама своим наследством распоряжаться, еще пять
лет должно пройти, а за это время умный человек многое мог бы успеть!  И
свои дела в порядок привести, и дочерям приданое справить... Приютили бы
сиротку, а там, глядишь, и опекунство...
   Князь с треском ударил себя ладонью по лбу.
   - Обухом, батюшка, обухом, - посоветовала княгиня. -  Как  раз  впору
будет, по твоему-то лбу...
   - Да пустое все, - несколько придя в себя, сказал князь. - А ну,  как
она замуж выскочит? Невеста богатая, и собою хороша...
   - Не выскочит, - усмехнулась Аграфена Антоновна. - Уж  об  этом-то  я
позабочусь. Да ты слыхал ли, что она сама про себя рассказывает? Кому  ж
она такая нужна-то?
   - Какая - такая? - не понял князь.
   - А, - махнула рукой Аграфена Антоновна, - что с тобой разговаривать!
Трогай! - крикнула она кучеру и захлопнула за собой дверцу кареты.
   Длинный обоз тронулся с места и, прогромыхав по Ордынке,  скрылся  за
углом.
 
*** 
 
   В  курительной  пахло  кожаной  обивкой  кресел,  крепким  английским
одеколоном и трубочным табаком -  одним  словом,  старым  князем.  Запах
этот, казалось, навеки пропитал стены просторной  квадратной  комнаты  с
широким, занавешенным тяжелыми портьерами,  эркером.  Стены  курительной
были до самого потолка обиты персидскими коврами ручной работы и увешаны
оружием  всех  времен  и  народов  -   совершенно   исправным,   любовно
заточенным, заряженным и начищенным до ослепительного блеска. Здесь были
пистолеты, мушкеты, охотничьи ружья, старинные алебарды, кистени, сабли,
кинжалы и шпаги - тяжелые, широкие, служившие не столько деталью туалета
и знаком принадлежности к  дворянскому  сословию,  сколько  смертоносным
оружием.  У  окна  на  специальной  подставке  сверкала  надраенная   до
яростного солнечного блеска  шлюпочная  кулеврина,  а  рядом  с  ней  на
паркете были аккуратной горкой сложены ядра - хоть сию минуту заряжай  и
пали по соседнему дому.  Пребывая  в  раздраженно-язвительном  состоянии
духа, князь Александр Николаевич частенько  грозился  так  и  поступить,
утверждая при этом, что соседи, дознавшись, кто стрелял,  побегут  не  в
полицию жаловаться, а, наоборот, к нему  -  просить  прощения.  Впрочем,
дальше разговоров дело так и не пошло, и соседи  Александра  Николаевича
остались в  блаженном  неведении  относительно  нависавшей  над  ними  в
течение многих лет нешуточной угрозы.
   Княжна Мария немного постояла на пороге, вдыхая  знакомый  с  детства
запах, потом прошла в комнату и осторожно опустилась в глубокое  кожаное
кресло с высокой спинкой,  в  котором,  бывало,  любил  сиживать  старый
князь, покуривая трубку, шелестя развернутой газетой и отпуская ядовитые
комментарии по поводу прочитанного. На низком столике красного дерева  с
инкрустированной слоновой костью крышкой стояла глубокая каменная  чаша,
наполненная трубками, среди которых, по словам старого князя, попадались
по-настоящему ценные коллекционные экземпляры, коим  было  по  двести  и
более лет.
   Протянув руку, княжна на ощупь взяла одну трубку,  поднесла  к  лицу,
понюхала и даже попыталась затянуться. Трубка  издавала  резкий  горький
запах. То ли от этого запаха, то ли от вызванной усталостью слабости, то
ли от одиночества и тоски по деду на глаза Марии  Андреевны  навернулись
слезы, и она немного поплакала, держа в  руке  пустую  холодную  трубку,
вырезанную сто лет  назад  из  верескового  корня  и  не  раз  служившую
Александру Николаевичу Вязмитинову единственной  собеседницей  во  время
долгих ночных раздумий.
   В дверь негромко постучали.  Княжна  вздрогнула,  положила  на  место
трубку, торопливо вытерла слезы и крикнула: "Войдите!" Дверь отворилась,
и на пороге появился солдат, приставленный к ней в качестве кучера.
   - Прощения просим, ваше сиятельство,  -  сказал  он,  комкая  в  руке
шапку. - Дозвольте обратиться!
   - Говори, голубчик, - сказала княжна. - Прости, имени твоего не знаю.
   - Литовского пехотного полка рядовой Матвей Петров Ложкарев, - четко,
по-военному  представился  солдат.  -  Не   извольте   гневаться,   ваше
сиятельство, дозвольте обратиться с прошением к вашей милости.
   - С прошением? - Княжна была искренне удивлена, так как не видела,  о
чем кто бы то ни было мог просить ее в ее нынешнем положении. -  Изволь,
голубчик. Сделаю, что смогу. Беда лишь в том, что могу я не много.
   - А нам, ваше сиятельство, много и не надобно, -  ответил  солдат.  -
Прошение наше простое: отпустите вы меня,  Христа  ради!  Увольте,  ваше
сиятельство, никак не могу я при вас далее состоять!
   - Позволь, - растерялась княжна, - позволь, Матвей Петрович! Разве  я
тебя чем-то обидела?
   - Никак нет, ваше  сиятельство!  Премного  вами  довольны,  а  только
отпустите вы меня. Вот, ей-богу, отпустите! Век за вас молиться буду.
   - Погоди, Матвей Петрович. Ну, предположим, отпущу я тебя... Куда  же
ты пойдешь - в лес?
   - Зачем же в лес? - степенно и без тени обиды сказал солдат.  -  Наша
дорога известная - назад, в третью роту, под ружье. Мыслимое ли это дело
- в кучерах состоять, когда братки с французом насмерть  бьются!  Верите
ли, ваше сиятельство, извелся я весь. Ведь сколько мы этого генерального
сражения-то дожидались, а тут - эвон, какая оказия: в тыл вас везти.  Вы
барыня хорошая, обходительная, а только увольте,  Христом  богом  прошу!
Вона, во дворе вас два бугая дожидаются. Морды у обоих такие,  что  хоть
самих в оглобли запрягай. Вот они пущай вас куда надобно и  доставят.  А
мы - потихоньку, полегоньку, с каким-нибудь обозом... Глядишь, и я успею
какого-никакого мусью штыком промеж ребер пощекотать. Уж больно  у  меня
на  них,  нехристей,  руки  чешутся.  Отпустите,  ваше  сиятельство!  Не
извольте гневаться, отпустите!
   - А рука-то как же? - окончательно потерявшись,  спросила  княжна.  -
Болит рука-то?
   - Рука - не это самое... виноват, ваше сиятельство,  сорвалось.  Чего
ей сделается, руке-то? На месте рука. Уж коли с вожжами управляюсь,  так
с ружьем и подавно управлюсь, потому как это дело нам привычное. Душа-то
сильнее болит.
   - Болит? - переспросила княжна.
   - Спасу нет, ваше сиятельство. Прошлую-то ночь, не поверите, глаз  не
сомкнул, извертелся весь, как уж на сковородке: как там, думаю, наши-то?
Побили француза али нет?
   - Думаю, побили, - сказала княжна. - Должны были побить.
   - Вот и я так же разумею. Так отпустите?
   - Что ж делать-то с тобой, ступай, конечно, - вздохнув, сказала Мария
Андреевна. Отпускать солдата, ей не хотелось,  но  спорить  с  ним  было
трудно, а вернее, просто  невозможно.  -  Ступай,  -  повторила  она.  -
Господь с тобой, Матвей Петрович.
   - Премного благодарен, - сказал  солдат,  не  скрывая  радости.  -  А
только, не во гнев вам будь сказано, написали бы вы мне бумажку...
   - Какую такую бумажку? - удивилась княжна.
   - Ну, навроде пропуска, что ли... А то как бы мне батогов не получить
за то, что вас самовольно  бросил.  После-то,  конечно,  разберутся,  да
батоги-то уж при мне будут!
   - Однако, - не в силах сдержать улыбку, сказала  княжна,  вынимая  из
ящика бюро бумагу и чернильницу. - Французов ты, выходит, не боишься,  а
батогов испугался?
   Солдат ничего на это не ответил, но княжне показалось, что он заметно
поугрюмел, и она поняла, что ее шутка была не совсем уместной.  Смущенно
отведя  глаза  от  коричневого  усатого  лица,  она  обмакнула  перо   в
чернильницу и, подумав минуту, стала быстро писать.
 
   "Рядовой Литовского пехотного полка Матвей Ложкарев, - писала она,  -
будучи   посланным   со   мной,   княжной   Вязмитиновой,   в   качестве
сопровождающего, обязанности свои выполнил целиком и  превыше  всяческих
похвал. При сем им было высказано весьма похвальное рвение  вернуться  в
строй, дабы принять  участие  в  боевых  действиях  противу  неприятеля,
каковое рвение я нахожу достойным великого уважения. Не нуждаясь более в
услугах вышеозначенного рядового Матвея Ложкарева и  поступая  сообразно
высказанной им просьбе, я отпускаю его от себя и  прошу  не  чинить  ему
препятствий при возвращении в полк и не взыскивать с него за  оставление
моей особы, каковое произошло с моего добровольного согласия".
 
   Она поставила разборчивую подпись и протянула бумагу солдату.
   - Хочешь прочесть? Может быть, я что-нибудь забыла или  не  правильно
написала...
   - Виноват, ваше сиятельство, грамоте не обучен.
   Княжна прочла записку вслух.
   - Так хорошо? -  спросила  она,  искренне  обеспокоенная  тем,  чтобы
сделать все как надо.
   - Лучше некуда, - улыбаясь во весь  рот,  ответил  солдат  и,  приняв
записку, бережно запрятал ее  за  пазуху.  -  Премного  вам  благодарен.
Благослови вас господь, барышня. Прощайте.
   - Погоди, Матвей Петрович, - остановила его княжна. -  Надо  бы  тебя
наградить, да денег у меня  ни  копейки...  Может,  саблю  возьмешь  или
пистолет?
   - Нам такое оружие не положено, - возразил солдат.  -  Да  и  ударить
таким  боязно:  а  ну   как   сломаешь?   Нам   со   своим   сподручнее.
Благодарствуйте, барышня, нам и так, без награды, хорошо.
   - Может быть, трубку? Или табаку? - нашлась княжна.  -  Здесь  должен
быть хороший табак, тебе понравится. Не хочешь награды -  возьми  просто
так, на память.
   - Табачок - это дело другое, - согласился солдат.  -  Да  и  трубочка
хорошая солдату не  помеха.  Тем  более,  если  на  память,  от  души...
Благодарствуйте, ваше сиятельство.
   Перед тем, как выйти за дверь, Матвей Ложкарев задержался на пороге.
   - Вы приглядывайте за мужиками-то, ваше  сиятельство,  -  сказал  он,
понизив голос. - Уж больно рожи у них подлые. Не люблю я дворовых, холуи
они все, дармоеды, одна подлость на уме. Эх, кабы душа  так  не  горела,
разве я бы вас на них оставил!  Вы  не  бойтесь  ничего,  а  только  ухо
держите востро. Чуть что, прикрикните на них построже, они и присмиреют,
я эту породу знаю.
   - Спасибо, Матвей Петрович, - сказала княжна. - Ступай,  обо  мне  не
тревожься. Я не боюсь.
   Это была правда: она и в самом деле не  боялась.  Впрочем,  сказанные
Ложкаревым на прощание слова занозой засели у княжны в  памяти.  Раньше,
до прихода французов, а точнее, до смерти деда, с которой, собственно, и
начались ее злоключения, княжне  даже  в  голову  не  приходило,  что  к
крестьянам и дворовым людям можно относиться с опаской. Однако за те две
недели, что она провела, играя в жмурки со смертью в  смоленских  лесах,
княжна Вязмитинова пересмотрела большинство  своих  прежних  взглядов  и
более не полагала землепашцев  безобидными  существами,  которые  всегда
рады услужить господам и не мыслят себе жизни, отличной от той,  которую
они вели на протяжении столетий. Более того, в свои шестнадцать лет юная
княжна уже успела постичь, что даже самое доброе отношение к человеку не
всегда оплачивается той же монетой. За все время ее одиноких  странствий
ее не единожды пытались убить, и  только  один  раз  смертельная  угроза
исходила со стороны французов. О других случаях, когда она находилась на
волосок  от  смерти  благодаря  усилиям  обосновавшихся  в  лесной  чаще
крестьян, княжна старалась забыть, но они упорно не выходили  у  нее  из
головы, так что предупреждение солдата стало зерном, упавшим  на  весьма
благодатную, заранее подготовленную почву.
   Проводив Ложкарева, княжна подошла  к  окну  и,  осторожно  отодвинув
тяжелую занавеску, выглянула во двор. Дворовые князя  Зеленского  лениво
отирались  у  ворот,  подпирая  плечами  каменный  забор,  и  о   чем-то
беседовали с бледным, скверно одетым человеком  в  картузе  мастерового,
который стоял в проеме открытой калитки, не  входя,  впрочем,  во  двор.
Подпоясанный лохматой веревкой синий кафтан этого незнакомца  странно  и
очень подозрительно оттопыривался на животе, и, даже  глядя  через  весь
двор со второго этажа, княжна  заметила,  как  нехорошо  бегают  у  него
глаза. За разговором все трое  собеседников  время  от  времени  бросали
быстрые вороватые взгляды на дом, но княжну никто из них не заметил.
   Вскоре незнакомец ушел. Один из дворовых запер за ним калитку и,  еще
раз оглянувшись на окна, вслед за своим  товарищем  удалился  в  сторону
людской. Княжна опустила занавеску и вернулась за стол.
   Появление  подозрительного  незнакомца  и  странное  поведение   слуг
заставили  ее  насторожиться.  Время  было  смутное,  и   многие   люди,
поддавшись  искушению  легкой  наживы,  утрачивали  человеческий  облик.
Княжна не понаслышке знала, что такое грабители и мародеры;  Москва  же,
изменившись почти до неузнаваемости  за  время  ее  отсутствия,  теперь,
похоже, сделалась местом, отменно подходящим для подобного сорта людей.
   "Что им от меня нужно? - думала она, безотчетно вертя в руках одну из
дедовских трубок. - Чего они хотят? Ведь у меня ничего нет -  ни  денег,
ни  драгоценностей...  Впрочем,  не  надо  быть  наивной!   -   мысленно
прикрикнула она на себя. - Такие рассуждения были бы под  стать  Лизочке
Зеленской или одной из ее безмозглых сестриц. Кстати, очень жаль, что их
не было при моем разговоре  с  этим  солдатом.  Вот  бы  поглядеть,  как
вытянутся их овечьи физиономии! Уж если  их  шокировало  то,  что  я  им
рассказала, то наша беседа с Матвеем Ложкаревым наверняка  заставила  бы
их грянуться в обморок!"
   Она представила  себе,  как  три  дородные  княжны  одна  за  другой,
принимая томные позы, падают в обморок, крест-накрест  укладываясь  друг
на друга посреди комнаты, и невольно прыснула в кулак.  Мария  Андреевна
попыталась взять себя в  руки,  но  воображение  у  нее  не  ко  времени
разыгралось, и перед ее мысленным взором предстала сама княгиня Аграфена
Антоновна, которая, картинно всплеснув руками, с грохотом рухнула на пол
рядом со своими лежащими без чувств дочерьми. Когда воображаемая картина
дополнилась  бестолково  суетящимся  вокруг  этой   кучи,   похожим   на
воробья-переростка  князем  Зеленским,  княжна  Мария  не  выдержала   и
разразилась совершенно неприличным девчоночьим хохотом.
   Она смеялась долго - пожалуй, чересчур долго даже для самого сильного
веселья. Осознав это, княжна заставила себя замолчать и,  всхлипнув  два
или три раза, успокоилась настолько, что смогла утереть навернувшиеся на
глаза слезы. После этого она села прямо, положила трубку обратно в  чашу
и принялась рассуждать холодно и здраво - так, как учил ее  дед,  старый
князь Александр  Николаевич  Вязмитинов,  до  самой  смерти  сохранивший
необычайную остроту ума.
   Несмотря на то, что явилась в Москву в  одном  рваном  платье  и  без
копейки денег, она была сказочно богата. За  нее  можно  было  бы  взять
поистине королевский выкуп, а с такой кучей денег на руках любой  беглый
крепостной  мог  купить  себе  фальшивый  паспорт  и   припеваючи   жить
где-нибудь за границей до конца  своих  дней.  Впрочем,  такое  развитие
событий  казалось  княжне   маловероятным.   Скорее   всего,   намерения
заговорщиков не простирались далее самого примитивного грабежа.  В  доме
оставалось еще довольно  много  вещей,  которые  можно  было  без  труда
обратить в деньги - если, конечно, какой-то заговор вообще имел место, а
не почудился ей от усталости и одиночества.
   Это нужно было выяснить. Княжна  встала  и,  спустившись  в  людскую,
переговорила со слугами.
   Слуг было двое - оба высокие, статные, хорошо откормленные и добротно
одетые. Их гладко выбритые сытые  лица,  совершенно  не  схожие  друг  с
другом в мелочах, были разительно  похожи  в  чем-то  главном.  Поначалу
княжна никак не могла сообразить, в чем заключается  это  сходство,  но,
припомнив слова Ложкарева, поняла, что общим  в  этих  двух  лицах  было
одинаковое выражение подлости, сквозившее в  уклончивой  подобострастной
мимике и масленом поблескивании заплывших  прозрачным  жиром  поросячьих
глазок. Глядя на них, княжна вспомнила, что дед  отзывался  о  Зеленском
как о весьма скверном хозяине, у которого долгие периоды  безразличия  к
домашним делам порой сменялись внезапными вспышками кипучей и по большей
части бестолковой активности, сопровождаемой громкими приступами гнева и
даже рукоприкладством. По словам старого князя, это был наилучший способ
окружить себя подхалимами и  подлецами,  которые  станут  ползать  перед
тобой на брюхе и обворовывать тебя всякий раз, как ты отвернешься, чтобы
набить трубку.  Вид  вскочивших  при  появлении  княжны  молодцов  и  их
льстивые неискренние улыбочки,  увы,  свидетельствовали  в  пользу  этой
теории, и княжна подумала, что непременно воспользуется  советом  Матвея
Ложкарева и станет держать ухо востро.
   Она узнала имена слуг - Прохор и Степан, - и запомнила, что Степан  -
это  тот,  который  повыше.  Другие  различия  между  слугами,  хотя   и
насчитывались  во  множестве,  как-то  не  откладывались  в  памяти.  Не
вдаваясь  в  лишние  разговоры,  княжна  не  терпящим  возражений  тоном
приказала  подать  экипаж  завтра  ровно  в  восемь  утра  и  удалилась,
провожаемая все теми же  неискренними  улыбками.  У  нее  возникло  было
искушение остановиться под дверью людской  и  послушать,  о  чем  станут
говорить слуги, но она лишь повыше подняла подбородок и двинулась  прочь
по коридору уверенной походкой хозяйки положения: княжне Вязмитиновой не
пристало подслушивать под дверью людской.
   Оказалось, что этот поступок был совершенно правиль