ге   вдруг
обнаружившие, что под ногами у них в великом  множестве  кишат  ядовитые
змеи. Ничто не двигалось, лишь слегка покачивался в поднятой кверху руке
Степана фонарь, освещая его фигуру и бледное от испуга лицо с  разинутым
ртом.
   - В следующий раз я выстрелю не под ноги, а  по  ногам,  -  пообещала
Мария Андреевна. - А если это не поможет, прострелю негодяям  головы.  В
этой комнате оружия хватит на целую роту, и все оно заряжено. А стрелять
я, как видите, умею.  Если  сомневаетесь,  могу  показать  еще  раз.  Ты
слышишь меня, Степан? Хочешь, я прямо отсюда выбью тебе зуб?
   Степан ничего не ответил, но  поспешно  захлопнул  рот,  показав  тем
самым, что более не сомневается в умении княжны Вязмитиновой управляться
с оружием.
   Мария Андреевна перевела дух. Ей было по-прежнему непонятно, как быть
дальше,  но  одержанная  победа,  хотя  и  могла   показаться   мизерной
постороннему наблюдателю, наполнила ее  уверенностью  в  себе.  Она  уже
начала находить в этом происшествии забавные стороны; по  крайней  мере,
незадачливые  конокрады,  в  нелепых  позах  торчавшие  посреди   двора,
выглядели довольно комично.
   "О, господи! - подумала она. - Аграфена Антоновна, где вы?  Вы  нашли
мое поведение предосудительным?  Так  полюбуйтесь-ка  на  это!  Вот  уж,
действительно, образец девичьей скромности и христианского смирения!"
   - Ну, - сказала она в разбитое окно, чувствуя, что пауза затянулась.
   - Прощения просим, ваше сиятельство, - по-прежнему стоя на одной ноге
с поднятым над головой фонарем, самым смиренным и покаянным тоном сказал
Степан. - Промашка вышла.
   - Бес попутал, - присоединился к нему Прохор.  -  Прощения  просим  у
вашей милости. Не извольте казнить, ваше сиятельство, бес попутал.
   - Бес ли? - засомневалась княжна. - Или тот проходимец в  картузе,  с
которым вы нынче о чем-то договаривались у ворот?
   - Он, он, проклятый, - в один голос  загомонили  мужики.  -  Обманул,
запутал, сатана... Да вон он, за  воротами  дожидается.  Его  стреляйте,
ваше сиятельство, поделом ему, басурману!
   - Молчать! - изо всех сил  стараясь,  чтобы  это  прозвучало  грозно,
оборвала их княжна. - Эй, кто там за воротами! Ну-ка, зайди во  двор!  У
меня для тебя гостинец!
   За воротами послышался стремительный  шорох,  словно  кто-то  спугнул
кошку, и та со всей мочи шуганула всеми  четырьмя  лапами  по  мостовой.
Затем раздался легкий топоток поспешно улепетывающих ног, и стало тихо.
   - Убег, - констатировал Степан таким разочарованным тоном, словно  он
самолично возглавлял неудачную погоню за ночным вором.
   - Как есть, убег, - поддакнул Прохор. - Ништо, ваше  сиятельство,  мы
его с утречка изловим.
   Это уже было по-настоящему смешно.  Чтобы  не  расхохотаться,  княжна
закусила губу и изо всех сил нахмурила тонкие брови. Приведя себя  таким
образом в приличествующее  случаю  состояние  серьезности,  она  сердито
скомандовала:
   - Лошадей в  стойла.  Самим  подняться  ко  мне.  Фонарь  не  гасить.
Попробуете удрать - перестреляю, как псов. Живо!
   Загнав лепечущих слова раскаяния  и  мольбы  о  пощаде  конокрадов  в
кладовую, где не было окон, и заперев за ними дверь на  большой  висячий
замок, княжна вернулась в курительную и аккуратно  развесила  по  местам
потревоженное оружие, хорошо понимая при этом, что занимается совершенно
никчемным делом: судя по всему, Москва должна была достаться неприятелю.
Даже если бы этого не произошло,  княжна  не  видела  причин  оставаться
здесь. Нужно было ехать в имение, где, по  крайней  мере,  она  была  бы
окружена людьми и не ломала бы голову над  тем,  как  ей  не  умереть  с
голоду, располагая  состоянием  в  несколько  миллионов  рублей.  Посему
московский дом так или иначе был обречен на разграбление, и  наводить  в
нем порядок вряд ли стоило.
   Прозвучавший в ночной тишине выстрел, вопреки  ожиданиям  княжны,  не
привлек  ничьего  внимания.  Никто  не  прибежал  на   шум,   никто   не
заинтересовался  причиной  стрельбы   в   центре   Москвы.   Это   очень
красноречиво свидетельствовало о  том  положении,  которое  сложилось  в
городе, и служило дополнительным аргументом в пользу скорейшего отъезда.
   Вздохнув, княжна решила, что нужно все-таки отправиться в  постель  и
постараться хоть немного поспать перед  дорогой.  Но  тут  в  голову  ей
пришло, что сообщник Степана и Прохора может  не  удовлетвориться  одной
неудачной попыткой и, того и гляди, вернется, чтобы увести  лошадей  без
посторонней помощи. Всесторонне обдумав ситуацию, она  решила,  что  это
вполне вероятно. Приложить столько усилий к поимке воров  и  все-таки  к
утру остаться без лошадей было бы  крайне  обидно.  Княжна  решила,  что
этому не бывать, и с беспечностью молодости, которой ведомо об усталости
и болезнях только понаслышке, сказала себе, что с ней ничего не  станет,
ежели она покараулит до утра.
   Чтобы караулить было легче, она, вооружившись пистолетом,  спустилась
во двор и оставила у самых ворот конюшни зажженный фонарь.  После  этого
она заглянула в библиотеку, выбрала себе книгу по вкусу и, закутавшись в
плед, уселась у разбитого окна в курительной. В руках у нее  был  новый,
еще не разрезанный роман, а на коленях лежал заряженный пистолет. Княжна
свернулась в кресле калачиком, подобрав под себя ноги, и  стала  читать,
время от времени поглядывая на горевший у ворот конюшни фонарь.  Вскоре,
однако, глаза  ее  начали  сами  собой  слипаться,  и  княжна  незаметно
задремала, уронив голову на подоконник. Сон ее был крепок и сладок,  как
это бывает только в юности. Она ничего не видела и не слышала,  и,  если
бы  Гундосый  Емеля,  не  по  своей  воле  подавшийся  из  барышников  в
конокрады, действительно повторил свою попытку, его  наверняка  ждал  бы
полный успех.
   Гундосый, однако, был так напуган оказанным  княжной  сопротивлением,
что даже и не помышлял о второй попытке. Он и представить себе  не  мог,
чтобы совсем  молоденькая  девица  благородных  кровей  могла  оказаться
способной на такой решительный и эффективный отпор. Дворовые, с которыми
он уговаривался насчет лошадей, отзывались о княжне с  пренебрежением  и
уверяли его, что с ее стороны никаких помех не будет. То, что  произошло
во дворе, очевидно, явилось для них такой  же  неожиданностью,  как  для
самого Гундосого Емели. Услышав произнесенное звонким  девичьим  голосом
приглашение зайти во двор и получить "гостинец", Гундосый  сломя  голову
стреканул прочь от этого страшного места, все время  ожидая  выстрела  и
пули между лопаток. Где-то по дороге он потерял  свой  пистолет.  Маслов
слышал, как чертова железка,  выскользнув  из-за  пояса,  забренчала  по
торцам мостовой, но не стал останавливаться, чтобы ее подобрать. Как  ни
крути, а все выходило, что пользы  ему  от  пистолета  нет  никакой,  не
считая вреда. Всякий раз, попадая в ситуацию, где пистолет  мог  бы  ему
пригодиться, незадачливый Емеля вспоминал об оружии только тогда,  когда
все уже заканчивалось - увы, не в его пользу.
   Пробежав два квартала, он немного притормозил. Ноги сами несли его  в
нужном направлении, и теперь до места, где поджидал его парикмахер  Поль
Жако, оставалось не более полутора сотен шагов.  Собственно,  парикмахер
ждал не столько Емелю, сколько лошадей, и, вспомнив  об  этом,  Гундосый
совсем остановился, не зная, что ему теперь предпринять. Идти к французу
с пустыми руками было нельзя, не идти - тоже нельзя.
   Пока он раздумывал, стоя посреди улицы,  со  спины  к  нему  бесшумно
подкралась какая-то неясная тень, отделившаяся от стены соседнего  дома.
Чья-то неимоверно твердая, прямо как полено,  рука  обхватила  Гундосого
сзади за шею, так что локоть очутился у  него  под  подбородком;  другая
рука сильно уперла ему в поясницу что-то твердое  -  судя  по  ощущению,
пистолетный ствол.
   - Где есть лошади? - вкрадчиво спросил знакомый голос,  уже  успевший
изрядно опостылеть несчастному барышнику.
   - Батюшка, - просипел окончательно убитый свалившимися на его  голову
несчастьями Гундосый Емеля, - кормилец, не губи! Что  ж  мне  делать-то,
коли нет лошадей! Видишь, на черное дело пошел, на разбой, и  то  ничего
не вышло. Засыпался я,  батюшка,  как  есть,  засыпался!  Ведь  чуть  не
застрелила, чумовая, насилу ноги унес!  Палит,  ей-богу,  как  гвардеец,
эвон, кафтан продырявила, оглашенная! Не девка, а чистая рысь!
   - Рис? - удивился парикмахер. - Почему рис?
   - Да не рис, а рысь! Кошка такая дикая, в лесу живет, здоровенная...
   - А! - сказал француз. -  Леопард!  Ты  воровать  лошадь,  а  украсть
леопард? Ты есть веселый мужик!
   Вместе  с  этим  сомнительным  комплиментом  твердое  дуло  пистолета
сильнее вдавилось в многострадальный бок  барышника.  Маслов  охнул,  не
зная, как  ему  быть:  залиться  слезами  или  попытаться  вынуть  из-за
голенища нож.
   - Батюшка, - снова заныл он, - не губи! Нет перед  тобой  моей  вины!
Это все она, чума в юбке...
   - Говори, - разрешил француз. - Не кричать. Не  плакать.  Я  тебя  не
жалеть. Говорить, как было дело.
   - Княжна, - просипел  Гундосый,  -  княжна  Вязмитинова.  Проснулась,
видно, не ко времени, и давай из пистоля палить.  Дворовые  ее,  которые
обещали лошадей привесть,  испугались  и  на  попятную.  Меня,  батюшка,
выдали, чуть батогами до смерти не забили... Насилу ушел!
   - Кто еще есть в доме? - спросил француз.
   - Никого, батюшка! Княжна да двое дворовых мужиков князя  Зеленского,
а больше никого.
   - Куда едет княжна?
   - В деревню, в N-скую губернию...
   - Вот как?
   Француз, казалось, о чем-то задумался. Он больше не задавал вопросов,
и даже постоянное  давление  пистолетного  ствола  на  ребра  Гундосого,
казалось, ослабло. Гундосый в полной мере ощутил драматизм этой  минуты:
из самых общих соображений было ясно, что теперь, когда надежда  достать
лошадей рухнула, француз наверняка захочет от  него  избавиться.  Так  и
этак повертев эту мысль в голове,  Гундосый  Емеля,  к  своему  великому
сожалению, не нашел в ней ни единого изъяна.  Двум  смертям  не  бывать,
решил он и наотмашь ударил француза затылком, с треском угодив ему прямо
по носу. Одновременно он бешено  заработал  локтями  и  ногами  и  вдруг
почувствовал, что свободен.
   Гундосый рванулся вперед. Полы кафтана взметнулись у него за  спиной,
как  крылья,  и  на  какое-то  краткое   мгновение   ему   действительно
показалось, что он летит, не касаясь ногами мостовой.  Ветер  свистел  у
него в ушах, с головы слетел картуз, и  ему  почудилось  даже,  что  при
такой скорости его не догонит ни одна пуля.
   Он ошибался. Со  стороны  его  стремительный  полет  выглядел  просто
неуклюжим ковыляющим бегом усталого, слишком тяжело  одетого  и  скверно
обутого  человека.  Француз-цирюльник  медленно  разогнулся,   все   еще
прижимая ладонь  левой  руки  к  расквашенному  носу,  сделал  несколько
глубоких вдохов, преодолевая боль в  солнечном  сплетении,  куда  угодил
локоть Гундосого, повел плечами и не спеша поднял  пистолет  на  уровень
глаз.
   Гундосый бежал, смешно перебирая кривыми ногами в стоптанных сапогах.
Темнота мешала французу целиться, и он терпеливо дождался,  пока  темный
силуэт Гундосого не  возник  на  фоне  длинной  беленой  стены.  Выстрел
прокатился по Ордынке, многократно отразившись от стен и запертых ворот.
Гундосый споткнулся на полушаге  и  без  единого  стона  со  всего  маху
ткнулся головой в мостовую, даже не выставив перед собой рук.
   Парикмахер Поль Жако не стал подходить  к  барышнику  Маслову,  чтобы
проверить, жив тот или уже умер: он и  так  знал,  что  не  промахнулся,
потому что промахивался очень редко. Вспомнив о своем последнем промахе,
парикмахер досадливо поморщился, спрятал за пазуху пистолет и,  воровато
оглядевшись по сторонам, скрылся в переулке.
 
Глава 5 
 
   Неудобная поза и прохладный ночной сквозняк, которым  ощутимо  тянуло
из разбитого окна, разбудили княжну только  под  утро,  когда  небо  уже
побледнело и на востоке занялась узкая полоска утренней зари.
   Она открыла глаза, села прямо и, спустив ноги на пол,  потянулась,  с
удивлением оглядываясь по сторонам.  Спросонья  княжна  никак  не  могла
сообразить, почему она в курительной, отчего разбито окно и зачем у  нее
на коленях вместе с книгой лежит заряженный  пистолет.  Потом  непрочная
плотина сна окончательно рухнула, и воспоминания хлынули в  проснувшийся
мозг, мгновенно заполнив его до краев.
   - Ах! - воскликнула Мария Андреевна и, поспешно вскочив, выглянула  в
окно.
   Масло выгорело до конца, фитиль погас, но фонарь по-прежнему стоял на
месте у ворот конюшни - именно там, где она его  оставила.  Ворота,  что
вели на улицу, были заперты, и толстый деревянный  брус,  игравший  роль
запора,   выглядел   непотревоженным.    Не    удовлетворившись    столь
поверхностным осмотром, княжна привела в порядок свой туалет,  поправила
волосы перед зеркалом и вышла во двор.
   Лошади стояли в стойлах, мирно  похрустывая  овсом.  Мария  Андреевна
погладила обеих по теплым мордам  и  в  ответ  удостоилась  благодарного
фырканья. Впрочем, вполне возможно, что это была вовсе не благодарность,
а, напротив, выражение недовольства ненужной помехой; княжне, однако же,
хотелось думать, что  это  была  именно  благодарность  или,  в  крайнем
случае, вежливое приветствие.
   - Если бы не я, - назидательно сказала она лошадям, -  вас  бы  давно
продали какому-то нехорошему человеку.
   В большой кадушке на кухне осталось немного воды, и княжна ополоснула
лицо. Это был не совсем тот утренний туалет, к  которому  она  привыкла,
однако за последние две недели взгляды Марии Андреевны на  режим  дня  и
приличествующие особе ее ранга бытовые удобства  стали  намного  шире  и
либеральнее, чем раньше. Вытерев лицо грубым  кухонным  полотенцем,  она
нащупала в кармане дорожного платья ключ и пошла освобождать узников.
   По дороге к кладовой она пыталась решить, что и в каком тоне  следует
сказать  запертым  там   лакеям.   Ночное   происшествие,   подернувшись
полупрозрачной дымкой сна, сделалось как бы не вполне  реальным,  словно
увиденным в театре или вычитанным из книги. В кладовой,  тем  не  менее,
сидели живые люди, и княжна, поколебавшись немного,  решила  все  же  не
противиться своей натуре и вести себя со слугами так, словно  ничего  не
произошло. Ей  казалось,  что  они  уже  достаточно  наказаны  пережитым
страхом и унижением; кроме того, как еще она могла их наказать?  События
последнего  времени  сильно  поколебали  ее  веру  в  пользу   словесных
наставлений; что же до телесных наказаний, то здесь Мария Андреевна была
целиком и полностью согласна со своим покойным дедом, который утверждал,
что розги и хлыст приносят больше вреда, чем  пользы,  поселяя  в  душах
людей страх и ненависть вместо уважения. Кроме того, кто бы стал  пороть
провинившихся дворовых? Можно было, конечно,  заставить  их  по  очереди
высечь друг друга, но это уже отдавало  таким  изуверством,  что  княжна
даже удивилась, как такая дикая мысль могла прийти ей в голову.
   Она  отперла  замок,  откинула  щеколду  и  открыла  дверь  кладовой.
Разбуженные произведенным ею шумом лакеи уже стояли перед ней  навытяжку
и ели ее преданными собачьими глазами. Они чего-то ждали,  и  княжна  не
сразу поняла, чего именно. Потом ее охватило смятение: они  ждали  слов,
крика, угроз и, может быть, даже рукоприкладства - именно того, чего она
решила не делать. Однако чем дольше тянулось  молчание,  тем  явственнее
проступали на гладких физиономиях лакеев удивление и привычная подлость.
Глядя на то, как меняются эти хитрые сытые лица, княжна вдруг  отчетливо
поняла, что ее молчание будет неминуемо принято за проявление  слабости.
"Это как с собаками, - подумала она. - Если собака почувствует,  что  ты
ее боишься, не  миновать  тебе  быть  покусанным,  а  то  и  загрызенным
насмерть. Собаки не внемлют доводам разума,  они  понимают  только  свой
язык - язык силы. Но ведь это же не собаки, это же люди! Как же так?"
   Все эти мысли промелькнули в голове Марии Андреевны за какую-то  долю
секунды. Внешне она ничем не выдала одолевавших ее сомнений. Кроме того,
это была одна из  тех  ситуаций,  когда  обстоятельства  сильнее  людей.
Княжна любила собак, никогда не била их  и  не  могла  видеть,  как  это
делают другие; в то же время она знала, что бывают ситуации,  когда  без
этого не обойтись. Конечно, перед ней стояли люди, а  не  собаки,  но  в
данном случае это означало лишь то,  что  она  имеет  дело  с  хищниками
намного более коварными и опасными, чем  одичавшие  псы.  Тут  ей  очень
некстати вспомнилось, что пистолет остался на подоконнике в курительной,
но она лишь еще выше вздернула подбородок.
   - Итак, - холодно сказала княжна, - прошлой ночью вы совершили  целый
ряд  преступлений:  воровство,  измена,  побег...   О   нанесенных   мне
оскорблениях я уже не  говорю.  Знаете,  что  за  это  бывает?  Молчите?
Сибирь! Дверь здесь крепкая; если вы  не  сломали  ее  за  ночь,  то  не
сломаете и до тех  пор,  пока  я  приведу  сюда  драгун.  Говорят,  граф
Растопчин крут, так что, вполне возможно, в Сибирь вы и не попадете. Вас
попросту  повесят  или  зарубят  саблями  как  опасных   бунтовщиков   и
пособников французов.
   - Матушка... - заикнулся было Степан, но  тут  же  увял  под  ледяным
взглядом княжны.
   - Французов, - повторила она. - Чем вы докажете, что  действовали  не
по их наущению? Да и кто станет  в  этом  разбираться?  -  добавила  она
презрительно, чувствуя отвращение к себе самой из-за этого  спектакля  и
отлично понимая, что иначе нельзя. - Я - княжна Вязмитинова, и я  говорю
вам, что одного моего  слова  будет  довольно,  чтобы  вас  повесили  на
площади под барабанный бой, как изменников и  конокрадов.  Я  доверилась
вам, а вы меня предали - как видно, решили,  что  я  не  сумею  за  себя
постоять. Может быть, мне вас просто застрелить?
   Она говорила нарочито спокойно, холодно и рассудительно, как будто  и
в самом деле размышляла вслух, подыскивая наилучший способ казни. Именно
это ледяное надменное спокойствие окончательно убедило лакеев,  что  они
пропали. Первым не  выдержал  этой  словесной  пытки  Прохор:  он  вдруг
бухнулся на колени, со стуком воткнувшись лбом в кирпичный пол.  Степан,
покосившись на товарища через плечо, последовал его  примеру,  и  княжна
поняла, что ей удалось овладеть положением - если не  навсегда,  то,  по
крайней мере, на какое-то время.
   Пока  Степан  закладывал  карету,  Прохор   занимался   стряпней   из
оставленных  князем  Зеленским  продуктов.   Поваром   он   был   весьма
относительным, но проголодавшейся княжне его  варево  показалось  вполне
съедобным. Позавтракав, она взяла то немногое, что  собрала  с  собой  в
дорогу, не забыв на всякий случай  прихватить  и  пистолет,  и  вышла  к
карете, которая уже дожидалась ее у парадного крыльца. Степан  сидел  на
козлах, Прохор маялся у открытой дверцы.
   - Ну, вот что, - сказала им княжна. - Я обещаю, что ничего  не  скажу
князю о вашем проступке, если по дороге вы не совершите нового. Если  же
вы хоть чем-то вызовете мое недовольство, пеняйте на себя  -  я  вас  не
пощажу.
   -  Ваше  сиятельство...  -  начал  Степан,  но  княжна  оборвала  его
нетерпеливым жестом и уселась в карету.
   Прохор убрал подножку, захлопнул дверцу и побежал открывать ворота.
   Едва экипаж княжны Вязмитиновой выехал на  улицу,  прямо  под  копыта
лошадей вдруг метнулся какой-то скверно и явно  с  чужого  плеча  одетый
человек в синем извозчичьем кафтане и засаленном картузе. Степан натянул
вожжи, останавливая лошадей, и попытался вытянуть разиню кнутом, но  тот
с неожиданной ловкостью увернулся и подскочил к окну кареты.
   Княжна испуганно отшатнулась, приняв его  за  грабителя,  и  невольно
потянулась к саквояжу, где лежал  пистолет,  но  незнакомец,  искательно
улыбаясь, быстро-быстро заговорил по-французски, умоляя  выслушать  его.