неряху-трактирщика,  Огинский  схватил
плащ и шляпу и выбежал из комнаты, решив  подышать  свежим  воздухом,  а
заодно и обдумать свою проблему.
   Он двинулся  по  главной  улице  утопавшего  в  жирной  черной  грязи
уездного городишки, направо и налево раскланиваясь со  знакомыми,  коими
успел во множестве обзавестись на протяжении проведенной  здесь  недели.
Для них он был герой, проливший свою кровь, защищая  отечество;  они  же
казались пану Кшиштофу просто стадом тупых самодовольных свиней, готовых
с чавканьем сожрать его заживо, стоило лишь ему оступиться  и  упасть  в
грязь, где они барахтались с самого рождения. В какой-то степени так оно
и было: куда бы ни занесла пана Кшиштофа  его  несчастливая  судьба,  он
нигде не чувствовал себя в полной безопасности.
   Он автоматически приподнимал шляпу, кланяясь знакомым, что-то говорил
и  даже  смеялся,  но  мысли  его  витали  где-то  далеко:  пан  Кшиштоф
напряженно  думал,  как  гроссмейстер,  разыгрывающий  в   уме   сложную
шахматную партию. Тем не менее, в каком-то отдаленном уголке  его  мозга
затаился бдительный страж, который никогда не спал и был всегда  начеку.
Когда наступил нужный момент, этот страж позвонил в колокольчик,  и  пан
Кшиштоф очнулся от своих глубоких раздумий.
   Он обнаружил, что по-прежнему идет по  дощатому  тротуару,  осторожно
ступая и следя за тем, чтобы не забрызгаться грязью.  Вокруг,  казалось,
не  было  ничего  угрожающего,  но  звоночек  внутри  головы   продолжал
бренчать, и пан Кшиштоф осторожно оглянулся назад.
   Позади него, отставая шагов на двадцать, двигался  какой-то  прилично
одетый господин невысокого роста и довольно субтильного телосложения. Он
шел, опираясь на тросточку и  так  низко  наклонив  голову  в  цилиндре,
словно двигался против сильного ветра. Походка его была  неторопливой  и
задумчивой, а лица пан Кшиштоф, как ни старался, разглядеть не мог.
   Человек этот был ему как будто незнаком, но в то же самое  время  его
фигура и походка вызывали у пана Кшиштофа какие-то  смутные,  но  весьма
неприятные ассоциации. Первым побуждением Огинского было бежать от этого
человека без оглядки, но он быстро  взял  себя  в  руки:  с  какой  это,
спрашивается, радости станет он на виду у всего города бегать от первого
встречного? Да и мало ли что может померещиться человеку,  когда  его  с
самого утра одолевают мрачные мысли!
   Человек между тем все шел, не ускоряя  и  не  замедляя  шага,  словно
вовсе не замечал стоявшего у него на дороге пана Кшиштофа. Голова у него
по-прежнему была низко опущена, и это  почему-то  очень  не  понравилось
Огинскому. Впрочем, этот прохожий тоже мог о чем-то задуматься; а  может
быть, он искал что-то на тротуаре?
   Пан Кшиштоф уже собрался  было  повернуться  к  незнакомцу  спиной  и
возобновить свою прогулку, но тут прохожий поднял,  наконец,  голову,  и
свет  померк  в  глазах  Огинского:  на  него,  улыбаясь  своей  мерзкой
улыбочкой полоумного убийцы, не  спеша  двигался  Лакассань  собственной
персоной.
 
Глава 6 
 
   Господский дом располагался на вершине  невысокого  лысого  холма,  в
самом конце  длинной,  тянувшейся  вдоль  единственной  улицы,  деревни.
Деревня эта, как и другие  имения  князей  Вязмитиновых,  была  довольно
зажиточной и крепкой. Старый князь никогда не числился в  либералах,  но
совершенно  справедливо  полагал,  что  от  сытого  и  здорового  мужика
разумный хозяин получит гораздо  больше  прибыли,  нежели  от  забитого,
замордованного до потери человеческого облика существа. К тому же личные
потребности старого князя были невелики: он не кутил, не играл в карты и
не тратился на модные в то время крепостные  театры,  не  говоря  уже  о
лошадях  и  молодых  любовницах,  так  что   никакой   нужды   раздевать
собственных  крестьян  до  нитки  у  него  не  было.  Да   и   прокутить
исчислявшееся  миллионами  рублей  и  десятками  тысяч   душ   состояние
Вязмитиновых было бы нелегко, даже при самом  разгульном  образе  жизни:
родовитые и воинственные предки весьма неплохо обеспечили своих потомков
на много лет вперед.
   Тем  не  менее,  впервые  после  долгого   отсутствия   проезжая   по
деревенской улице, княжна была неприятно поражена признаками  запустения
и упадка - пока еще не  слишком  бьющими  в  глаза,  но  уже  достаточно
явными, - глядевшими на нее со всех сторон.
   Дом, по крайней мере, был  в  порядке.  Увидев  выбежавших  навстречу
дворовых, княжна внезапно почувствовала  себя  смертельно  усталой,  как
путник, вернувшийся из дальнего странствия и  добравшийся,  наконец,  до
родного порога. Она была счастлива, хотя никогда особенно не любила  это
место: после Вязмитинова здесь ей казалось слишком голо и неуютно.
   Под причитания и радостные возгласы кухарок и горничных она выбралась
из кареты и двинулась к дому, но на полпути остановилась  и  обернулась.
Учитель танцев Эжен Мерсье все еще сидел  на  козлах  кареты,  глядя  ей
вслед взглядом, в котором княжне почудилась растерянность.
   На последнем  перед  домом  перегоне  француз  сам  правил  лошадьми.
Степана  и  Прохора  княжна  отправила  к  их  хозяину  при  первой   же
возможности: имение Зеленских было по  дороге,  и  Мария  Андреевна,  не
заезжая туда, сделала короткую остановку и отпустила ненадежных лакеев с
миром. У нее до сих пор оставалось сильнейшее подозрение, что  во  время
их  остановки  у  реки  между  лакеями  и  французом  что-то  произошло.
Допрашивать мужиков было бесполезно.
   Мерсье же в ответ на  все  расспросы  только  смеялся  и  отделывался
шутками. Это делало честь его скромности, и княжна поневоле прониклась к
французу симпатией.
   - Господин Мерсье, - позвала она по-французски, - сударь, что  же  вы
там сидите?
   - Прошу прощения, принцесса, - откликнулся француз, ловко спрыгивая с
козел и разминая затекшие ноги. - Думаю, мне лучше  уйти.  Ваша  доброта
оказалась превыше всяческих ожиданий. Позвольте мне еще раз от всей души
выразить вам мою искреннюю признательность. Я ваш рыцарь до  конца  моих
дней. Однако теперь мне будет лучше откланяться, дабы не стеснять вас  и
не возбуждать излишних кривотолков своим присутствием в вашем доме.
   - Полно, сударь, - решительно сказала княжна. - Все глупости;  я  вам
не позволяю. Вы мой гость до  тех  пор,  пока  не  подыщете  себе  иного
пристанища, где ваши таланты нашли бы применение. Я не  обещаю  брать  у
вас уроки танцев, но обещаю найти того, кому понадобятся ваши услуги. Да
вот хотя бы князья Зеленские! У них три дочери на выданье, и ни одна  из
трех не блещет чересчур изящными манерами.
   Она повернулась к прислуге и распорядилась  приготовить  комнату  для
гостя. Дворовые казались несколько  ошарашенными  тем,  что  человек  на
козлах господской кареты, принятый ими  за  кучера,  вдруг  заговорил  с
молодой хозяйкой по-французски и оказался на поверку вовсе не кучером, а
гостем; впрочем, все они дорожили своими теплыми местечками в господском
доме и потому оставили свое удивление при себе.
   Приняв горячую ванну и впервые  за  много  дней  плотно  пообедав  за
настоящим столом с приборами из фамильного  серебра  и  фарфора,  княжна
почувствовала себя отдохнувшей и полной сил. Теперь,  когда  ее  военные
приключения, казалось, остались в прошлом, ей нужно было входить в  роль
хозяйки огромного состояния. Нет времени лучше настоящего, сказала  себе
княжна и велела позвать управляющего.
   До его прибытия Мария Андреевна развлекала себя разговором с  Мерсье.
Видимо, вид широко простиравшихся за  окнами  столовой  княжеского  дома
убранных полей поневоле склонил француза к сельскохозяйственной теме. Он
по собственному почину заговорил о неисчислимых бедствиях, кои  приносит
война мирным пахарям и помещикам, которые кормятся доходами с земли.  По
вполне понятным причинам княжна не стала напоминать  своему  гостю,  кто
был причиной упомянутых им несчастий; впрочем, он сказал  об  этом  сам,
заявив, что имя Бонапарта  будет  навеки  прославлено  наряду  с  самыми
кровавыми злодеями, каких знала история всех  времен  и  народов.  Затем
Мерсье вдруг вознамерился спеть и с этой целью сел было  за  клавикорды,
но тут дворецкий доложил, что явился староста, заменявший  в  отсутствие
хозяев управляющего.
   Староста оказался дородным и благообразным мужиком лет пятидесяти,  с
окладистой, без единого седого волоска, бородой, но с огромной блестящей
плешью надо лбом. Лицо  у  него  было  широкое,  гладкое  и  сияло,  как
масленый блин - надо полагать, от радости встречи  с  молодой  хозяйкой.
Армяк на нем был новенький, крепкие сапоги  сверкали,  распространяя  по
комнате  тяжелый  запах  дегтя,  и  вообще  он  производил   впечатление
благополучия и добротности, чего, увы, нельзя было сказать  о  вверенной
его попечению деревне. Звали старосту Акимом Кондратьевичем.
   Комкая в  руках  шапку  и  с  любопытством  косясь  на  сидевшего  за
клавикордами Мерсье, староста низко поклонился княжне  и  осведомился  о
здоровье старого князя. Узнав, что Александр  Николаевич  скончался,  он
обронил слезу, то есть громко зашмыгал носом и с силой провел шапкой  по
глазам, так что они сразу же покраснели.
   - Беда-то какая, - нараспев произнес он, качая головой. -  Ох,  беда,
беда...
   Княжне, впрочем,  показалось,  что  глаза  его  при  этом  как-то  уж
чересчур живо забегали по сторонам.  Мерсье  тоже  повел  себя  довольно
странно: иронически кашлянув в  кулак,  он  развернулся  на  вращающемся
табурете боком к клавикордам, облокотился на крышку и, подперев  кулаком
щеку, стал в упор разглядывать старосту с каким-то непонятным  интересом
в глазах. Напоровшись на этот изучающий взгляд, староста торопливо отвел
глаза и преданно уставился на княжну.
   - Расскажи, Аким Кондратьевич, как вы живете, - попросила  княжна.  -
Мне надобно знать, в каком состоянии находятся дела.
   - Дела-то? - Староста издал горестный вздох, от которого левая  бровь
Мерсье неудержимо поползла кверху. - Дела, ваше  сиятельство,  как  сажа
бела. Мало было войны, так тут еще и недород. А уж что  войска-то  хлеба
потравили - ну, чисто басурманы! Осмелюсь  доложить,  ваше  сиятельство,
дела наши нынче - сплошное разорение. Господский-то хлеб,  правда,  весь
до зернышка в амбарах, однако ж денег ни копейки, хотите казните, хотите
милуйте...
   Мерсье вдруг снова  кашлянул  в  кулак,  привлекая  к  себе  внимание
княжны.
   - Это вор, - сказал он по-французски.
   В  голосе  его  не  было  ни  тени  сомнения;  он  говорил  с   такой
уверенностью, будто слово "вор" было выжжено у  Акима  Кондратьевича  на
лбу.
   -  Когда  мы  проезжали  по  деревне,  -  продолжал  он,  отвечая  на
удивленный взгляд княжны, - я обратил внимание на совершенно новый  дом,
размерами мало уступающий тому, в котором мы находимся сейчас.  Еще  два
таких же, разве что более скромных по размерам, дома я заметил в глубине
двора. Уверен, что все три принадлежат этому негодяю и его сыновьям. Все
это время он обкрадывал вас, принцесса, пользуясь вашим отсутствием.
   - Это похоже на правду, - вынуждена была признать Мария Андреевна,  -
но как я это докажу? Вы же слышали: война,  недород,  потравы...  Теперь
этого уже не  проверишь,  а  я  не  могу  обвинять  пожилого  уважаемого
человека на основании ничем не подкрепленных подозрений...
   - Три новеньких, с иголочки, дома, - напомнил Мерсье. - Да вы  только
взгляните на его физиономию! Ведь невооруженным глазом видно, что  перед
вами проворовавшийся плут, который до смерти рад, что его хозяин умер, и
некому потребовать у него отчета. Вас он всерьез не воспринимает, и,  не
в обиду вам будь сказано, пока что вы делаете  все,  чтобы  оправдать  и
подтвердить это его мнение.
   - Так как же мне быть? - окончательно потерявшись, спросила княжна.
   Она чувствовала, что француз прав, и вид старосты, вертевшего головой
из стороны в  сторону,  очевидно  пытаясь  хоть  что-нибудь  уловить  из
разговора, который велся на непонятном для него языке, только укрепил ее
в этом мнении. Физиономия  у  старосты  была  преподлейшая,  а  натертые
шапкой до красноты глаза оказались совершенно сухими  -  слишком  сухими
для  человека,  который  только  что  горько  оплакивал  кончину  горячо
любимого хозяина. Заметив, что на него смотрят, староста поспешно придал
своему  лицу  прежнее  выражение  глубокой  скорби  пополам  с  собачьей
преданностью. Это волшебное преображение решило дело,  и  когда  Мерсье,
легко поднявшись с табурета, пробормотал: "Позвольте мне, принцесса",  -
Мария Андреевна молча кивнула и отвернулась к окну.
   Француз длинными скользящими шагами  приблизился  к  старосте  и  без
предисловий крепко ухватил его за бороду. "Э?" - удивленно  сказал  Аким
Кондратьевич, все еще пребывавший в  блаженной  уверенности,  что  очень
своевременная кончина старого князя позволит ему выйти  сухим  из  воды.
Этот возглас тут же перешел  в  сдавленное  мычание.  Оглянувшись  через
плечо, княжна увидела Мерсье, который волок грузного старосту в соседнюю
комнату, по-прежнему держа его за бороду.
   Тяжелая двустворчатая дверь закрылась за ними, и  тут  же  из-за  нее
донесся  короткий  сухой  треск.  Мычание  старосты  оборвалось,  словно
обрезанное  ножом.  "Ой!"  -  явственно   произнес   Аким   Кондратьевич
неожиданным басом. "Ой!" - повторил  он,  и  вслед  за  этим  послышался
дробный рассыпчатый грохот, словно  кто-то  со  всего  маху  швырнул  на
паркет охапку дров.
   Княжна,  изо  всех  сил  стиснув  зубы,  заткнула  пальцами   уши   и
отвернулась к окну, чтобы не видеть и не слышать того, что  творилось  в
соседней комнате. Там, за закрытой дверью, учитель  танцев  Эжен  Мерсье
занимался тем,  что  ее  дед,  князь  Александр  Николаевич  Вязмитинов,
полагал делом бесполезным и даже вредным, поскольку считал, что телесные
наказания воспитывают в человеке не честь и уважение, а страх, ненависть
и подлость. Впрочем, приходилось признать,  что  воспитывать  упомянутые
качества в Акиме Кондратьевиче не было никакой нужды: он обладал  ими  в
полной мере.
   Это было еще одно открытие, сделанное княжной Марией в  тот  страшный
год: она узнала, что в отношениях между людьми не существует непреложных
истин и никогда не бывает полной ясности. Жизнь не стоит  на  месте,  ее
законы все время меняются, и правила, которые были  верны  когда-то,  со
временем переходят в разряд исключений, а потом  и  вовсе  исчезают  без
следа. Она горячо любила и глубоко уважала своего деда,  но  сегодняшний
случай убедил ее в том, что возводить каждое сказанное им слово  в  ранг
непреложной истины было бы непростительной ошибкой.
   Внезапно обе створки  высокой  двери  с  треском  распахнулись,  и  в
комнату на четвереньках вбежал Аким  Кондратьевич.  Борода  его  торчала
клочьями во все стороны, из разбитого носа обильно капало на паркет, под
левым глазом наливался всеми цветами радуги обширный синяк, а на  лысине
багровела свежая ссадина.
   - Матушка, - дико тараща глаза,  проревел  он  медвежьим  голосом,  -
заступница, не дай пропасть! Что ж он, басурман, де...
   Договорить ему не дали. В дверь просунулось разгоряченное лицо Мерсье
и верхняя половина его туловища.
   - Пардон, мадемуазель, - запыхавшимся голосом сказал  француз,  ловко
поймал старосту за штаны и одним резким движением  втащил  его  обратно.
Дверь захлопнулась.
   - О, господи, - сказала княжна и решительно встала. Прав  был  Мерсье
или  нет,  но  она  собиралась  немедленно  прекратить  это   варварское
избиение. Пусть лучше меня обворовывают, решила она,  чем  терпеть  этот
кошмар в своем доме. И не только терпеть, но и потворствовать ему...
   Она не успела еще дойти до двери, когда та сама собой распахнулась ей
навстречу. В комнату вошел Мерсье,  на  ходу  старательно  вытирая  руки
носовым платком. Он аккуратно притворил  за  собой  дверь  и  поклонился
княжне.
   - Прошу меня простить, - сказал он, - за  эту  безобразную  сцену.  Я
просто не ожидал, что он вырвется.
   - Благодарю вас, сударь, - стараясь,  чтобы  голос  звучал  спокойно,
сказала княжна, - но впредь попрошу воздерживаться от подобных  действий
в отношении моих  людей.  Это...  Простите  мне  мою  резкость,  но  это
омерзительно.
   - Еще раз приношу свои извинения, - с поклоном сказал Мерсье. - Это и
вправду  омерзительно,  но,  увы,  очень  действенно.  Надеюсь,   впредь
подобные крутые меры вам просто не понадобятся. Во всяком случае,  не  с
этим человеком...
   Княжна вдруг испугалась. Ей представилось  безжизненно  распростертое
на полу в соседней комнате окровавленное тело, избитое и измочаленное до
такой степени, что его невозможно было узнать.
   - А... где?.. - осторожно спросила она, боясь услышать ответ.
   - Кто, ваш староста? - Мерсье изящно обмахнулся  носовым  платком,  и
княжне стоило больших усилий не отвести взгляд при виде покрывавших этот
платок бурых пятен. - Ну, где же ему быть... Побежал домой за  деньгами.
Я напомнил ему, что обворовывать своих хозяев не  только  опасно,  но  и
грешно, и он со мной согласился. Его вдруг охватило искреннее  раскаяние
и горячее желание вернуть все, что он наворовал.  Сейчас  он,  наверное,
уже роется у себя в огороде, выкапывая кубышку с деньгами... по  крайней
мере, одну из кубышек. Простите,  принцесса,  вам,  наверное,  неприятно
меня видеть после этого инцидента. Если вы скажете, я уйду.  Прошу  лишь
поверить, что иного выхода у  нас...  у  вас  просто  не  было.  Это  не
человек, а подлый скот, и убеждать его в  чем  бы  то  ни  было  словами
совершенно бесполезно.  Зато  теперь  он  трижды  подумает,  прежде  чем
запустить свою волосатую лапу в ваш карман.
   - Останьтесь, - сказала ему княжна. - Куда же вы  пойдете?  И  потом,
вы, наверное, правы. Но как это  горько,  как  обидно!  Неужели  другого
способа договориться действительно не существует?
   - Это смотря с кем, - деловито заметил Мерсье  и  вздохнул.  -  Но  в
большинстве случаев этот способ, увы, единственный.  Этим  миром  правит
дьявол, принцесса,  и  порой  нам  против  собственной  воли  приходится
принимать его правила игры. Мне очень жаль говорить об этом такому юному
и прелестному существу, как вы, но такова жизнь, и  чем  раньше  вы  это
поймете, тем меньше шишек набьете на своей обворожительной головке.
   Правота  француза  подтвердилась  менее  чем  через  полчаса,   когда
запыхавшийся, но успевший, тем не  менее,  умыться  и  причесать  бороду
староста,  не  переставая  часто  кланяться,  вручил  княжне  кубышку  -
глиняный горшок, доверху набитый золотыми червонцами. Увидев прилипшие к
стенкам горшка комья свежей  земли,  княжна  не  удержалась  от  вздоха:
Мерсье оказался прав даже в этом.
   Через час после его ухода к дому явилась депутация крестьян,  которые
со слезами на глазах благодарили княжну за то, что она,  по  их  словам,
нашла управу на совершенно  потерявшего  стыд  старосту  Акима.  Мерсье,
который из любопытства вышел следом за княжной  на  крыльцо,  был  также
назван "батюшкой" и "заступником".
   - Право, сударыня, - прошептал он  при  этом  княжне,  -  это  звучит
намного приятнее, чем "басурман" или "нехристь". Намного приятнее!
   - Что ж, сударь, - вздохнув, сказала княжна, когда крестьяне ушли,  -
похоже, что  мне  остается  только  поблагодарить  вас.  Более  того,  я
намерена просить вас на какое-то время занять  место  управляющего  этим
имением.
   - Не знаю, принцесса, - задумчиво ответил Мерсье, зачем-то  отведя  в
сторону взгляд, - будет ли это удобно. Не забывайте, что  я  француз,  а
это, как вы понимаете, не добавит мне популярности ни у  ваших  соседей,
ни у крестьян. Кроме того, я всего лишь учитель танцев и мало  смыслю  в
хозяйстве.
   - Боюсь, однако, что, как ни малы ваши познания в этой  области,  они
намного превосходят мои собственные, - ответила княжна. -  Вы  разгадали
старосту с первого взгляда, а я, признаться, поверила каждому его слову.
Что же касается