овой проезжал здесь, держа путь в сторону Москвы,  и  что
было это вчера утром. Таким образом, погоня была на верном пути, хотя  и
отставала от преступной княжны почти на двое суток.
 
Глава 14 
 
   Это случилось уже после того, как они,  не  останавливаясь,  миновали
Можайск и проехали Бородино.  Заваленное  трупами  и  обломками  оружия,
заснеженное Бородинское поле являло собою  страшное  зрелище.  Это  было
царство воронов, которые во множестве  сидели  здесь,  выкапывая  из-под
снега свою ужасную пищу. Мария Андреевна проехала мимо, крепко  зажмурив
глаза, и открыла их, только когда сидевший рядом с нею Лакассань  уверил
ее,  что  поле  сражения  осталось  позади.  Даже  француз,  с  пугающим
равнодушием относившийся к смерти, теперь выглядел непривычно задумчивым
и подавленным: очевидно, удручающее зрелище оказало воздействие даже  на
его холодный ум профессионального убийцы.
   Лошадьми правил Огинский. С того момента, как его предательство  было
раскрыто, и Лакассань  при  княжне  отхлестал  его  по  щекам,  пообещав
подробнейшим образом обрисовать Мюрату все тонкости  его  двойной  игры,
пан Кшиштоф не проронил ни слова.  Даже  когда  к  нему  обращались,  он
продолжал хранить угрюмое молчание, с размеренностью  автомата  выполняя
возложенные на него Лакассанем обязанности кучера, конюха  и  лакея.  Он
напоминал Марии Андреевне больное животное;  впрочем,  жалости  к  этому
подлецу она не испытывала. Дни его были сочтены -  так  же,  как  и  ее.
Несомненно, она была жива лишь до тех пор,  пока  Лакассань  нуждался  в
ней, как в своеобразном пропуске при передвижении по территории,  где  в
любую минуту можно было встретиться с разъездом русской конницы.
   Мало-помалу  княжна  начала  привыкать   к   мысли   о   неизбежности
собственной  смерти.  Вид  усеянной  окоченевшими  трупами   заснеженной
обочины немало этому способствовал. Когда-то  все  эти  люди  тоже  были
живыми, любили кого-то и  лелеяли  какие-то  свои  надежды  и  мечтания.
Теперь же они превратились просто в пищу для стервятников, и княжне  все
чаще  приходило  в  голову,  что   участь   старого   князя   Александра
Николаевича, без церемоний зарытого в саду уланами капитана Жюно, скорее
всего, покажется завидной  по  сравнению  с  тем,  что  поджидало  ее  в
ближайшем будущем. Никакого плана побега  у  нее  по-прежнему  не  было:
Лакассань все  время  находился  рядом,  не  расставался  с  оружием  и,
казалось, никогда не спал.
   Сумерки застали их в заснеженном лесу. Огинский свернул  с  дороги  и
принялся распрягать лошадей. Верховые лошади, на которых он и  Лакассань
ехали до встречи  с  княжной,  бежали  следом  за  каретой,  привязанные
поводьями к запяткам. Пока пан Кшиштоф возился, ломая сучья для  костра,
Лакассань вынес из кареты  изрядно  полегчавший  погребец  со  съестными
припасами и развернул его прямо на снегу.
   Княжна стояла в сторонке, равнодушно наблюдая за его действиями. Есть
ей совсем не хотелось: перед глазами все  еще  стояли  страшные  картины
смерти и разрушения, а в  ноздрях,  казалось,  навечно  застрял  ужасный
запах гари,  которым  насквозь  пропиталась  карета  в  сожженной  дотла
Москве. Лакассань сидел на корточках над погребцом, пытаясь разделить на
троих жалкие остатки еды. Огинский занимался  костром:  взявшись  обеими
руками за конец  огромного  соснового  сука  и  наступив  ногой  на  его
середину, он пытался переломить упрямую  деревяшку,  которая  выгибалась
дутой, но никак не желала ломаться.
   - Черт подери, - сказал Лакассань. - Теперь я  понимаю,  каково  было
Христу,  когда  он  пытался  накормить  пятью  хлебами  тысячу  человек.
Послушайте, Огинский, а может быть, мне перестать  вас  кормить?  Какого
дьявола, в самом деле! Вы только и делаете, что едите, а  толку  от  вас
никакого. Зачем  вам  есть,  Огинский?  Мюрат  все  равно  прикажет  вас
повесить, потому что вы предатель и бездарный интриган.  Интрига  -  это
искусство, Огинский, а к искусству вы неспособны от рождения. Вы  только
посмотрите, как вы провели это дело! Ведь вы же наследили, как корова  в
валенках!
   Он говорил все это, сидя на корточках спиной к Огинскому и  продолжая
копаться в погребце. Пан Кшиштоф  медленно  снял  ногу  с  сука  и  взял
тяжелую дубину наперевес, не сводя горящих мрачным огнем глаз  со  спины
француза.  Княжна  замерла,  поняв,  что  сейчас  произойдет.   Огинский
медленно, как во сне, занес сук над собой и стремительно опустил его  на
плечи Лакассаня.
   Страшный удар бросил француза на корточки, и он с  отчетливым  стуком
ударился лицом о край раскрытого погребца. Огинский  снова  размахнулся.
На сей раз сук опустился на затылок Лакассаня, и француз  молча  ткнулся
лицом в снег. Его пальцы медленно разжались, выпустив  нож,  которым  он
только что резал хлеб.
   Огинский отшвырнул сук и  бросился  к  карете.  Дрожащими  руками  он
отвязал повод одной из оседланных верховых лошадей и только после  этого
обернулся, чтобы бросить  прощальный  взгляд  на  княжну.  На  лице  его
отразилось сомнение, и княжна поняла, что  пан  Кшиштоф  колеблется,  не
зная, оставить ее в живых или тоже убить. В конце концов он махнул рукой
и, сказавши: "Ко всем чертям!", вскочил в седло.
   Мария Андреевна сознавала, что должна незамедлительно последовать его
примеру, но какое-то странное оцепенение приковало ее к месту. Она никак
не могла поверить, что все могло закончиться так стремительно и  просто:
только что она была пленницей,  а  в  следующее  мгновение  вдруг  снова
обрела свободу, не шевельнув для этого  пальцем  и  даже  не  сказав  ни
единого слова. Это слишком чудесно, чтобы  оказаться  правдой,  подумала
княжна.
   И она оказалась права.
   Распластавшийся лицом  вниз  на  снегу  Лакассань  вдруг  застонал  и
приподнялся на руках. Его лицо было сплошь залеплено снегом,  и  в  этой
комковатой белой маске чернели неровные отверстия на месте глаз и рта. С
трудом перевернувшись на бок, француз  вынул  из-за  пазухи  пистолет  и
поднял его на уровень глаз, поддерживая правую руку левой.
   Огинский яростно хлестал усталую лошадь, торопясь  как  можно  скорее
скрыться. Княжна поняла, что еще немного, и он окажется вне досягаемости
для пистолетного  выстрела.  Ему  требовалось  на  это  всего  несколько
секунд, но Лакассань не дал ему этого времени. Пистолет в руке  француза
подпрыгнул, окутавшись облаком белого дыма, и Огинский, взмахнув руками,
боком сполз с седла. Его левая нога запуталась в стремени, и  напуганная
выстрелом лошадь поволокла тело пана Кшиштофа по  скользкой  заснеженной
дороге, вскоре скрывшись из вида за поворотом.
   Лакассань выпустил пистолет, перекатился на спину и медленно сел.  Он
провел ладонью по лицу, собирая с него подтаявшую снежную кашицу,  потом
сунул в рот пригоршню снега, немного пососал и выплюнул.
   - Вот и все, - сказал он княжне. - Жил, как дурак,  и  так  же  умер.
Надеюсь, в аду его примут с радостью.
   - В аду с радостью примут не его одного, - сказала княжна.
   - Несомненно, - согласился Лакассань. - Но я очень надеюсь,  что  моя
очередь наступит еще не скоро. А пока что, принцесса, не  будете  ли  вы
так добры перевязать мне голову? Этот  идиот  ее  едва  не  проломил.  К
счастью, у меня очень крепкий  череп,  иначе  я  бы  с  вами  сейчас  не
разговаривал.
   - Не думайте, что я была бы этим огорчена, - сказала Мария Андреевна.
   - Великий боже, как вы злопамятны! И это притом, что я  вас  ни  разу
даже пальцем не тронул!
   Княжна промолчала. Ее одолевало странное чувство:  ей  казалось,  что
она не то спит, не то наблюдает со  стороны  за  приключениями  какой-то
незнакомки, внешне очень похожей на  нее,  но  при  этом  совершенно  ей
безразличной. Даже смерть пана Кшиштофа оставила ее  почти  равнодушной.
Смерть была хозяйкой на этой белой дороге, и  Огинский  теперь  сделался
просто одним из множества усеявших  обочины  этой  дороги  мертвых  тел.
Здесь,  между  Москвой  и  Смоленском,  теперь  не  было  зрелища  более
обыденного, чем засыпанный снегом мертвец; чужаками  здесь  казались  не
мертвые, а живые.
   Лакассань продолжал что-то говорить, но княжна перестала его слышать,
целиком сосредоточившись на том, что происходило  внутри  нее.  Руки  ее
между тем  действовали  независимо  от  сознания.  Они  оторвали  лоскут
материи подходящего размера и  принялись  умело  и  осторожно  бинтовать
разбитую голову француза, который по-прежнему сидел на снегу. В шаге  от
него княжна вдруг увидела наполовину засыпанный  снегом,  забытый  всеми
нож, которым француз резал хлеб перед  нападением  Огинского.  Продолжая
заниматься разбитым затылком Лакассаня,  княжна  немного  переместилась,
будто бы для того, чтобы ей было удобнее затянуть узел над  правым  ухом
раненого, и наступила ногой на нож, глубже вдавливая его в  снег.  Затем
она немного отступила и, поддев носком сапога пласт слежавшегося  снега,
словно невзначай подтолкнула его  вперед,  окончательно  спрятав  тускло
блестевшее лезвие.
   - Готово, - сказала она. - У вас действительно на  удивление  крепкий
череп. Поневоле задумаешься, не состоит ли он сплошь из  цельного  куска
кости.
   - Поверьте, принцесса, это не так, - поднимаясь, ответил Лакассань. -
Внутри  моего  черепа  достаточно  серого  вещества,  чтобы  видеть  вас
насквозь и предусмотреть любые ваши хитрости. Возможно, нелепый поступок
нашего покойного поляка пробудил в вас какие-нибудь надежды и  навел  на
неудачные мысли. Так вот, я вам очень не  советую  пытаться  осуществить
эти мысли на практике. Согласен, я допустил досадный промах, но теперь я
начеку, и больше этого не повторится. Давайте ужинать и устраиваться  на
ночлег. Завтра мы выедем чуть свет. Думаю, что цель  нашего  путешествия
не за горами.
   В последних словах француза княжне почудился отголосок  погребального
звона. Она понимала, что, как  только  они  нагонят  отступающую  армию,
Лакассань  перестанет  в  ней  нуждаться.  Она  не   видела   ни   одной
рациональной причины, по которой ее  следовало  бы  убить;  единственной
такой  причиной  была  испепелявшая  француза  жажда  крови,  которая  в
последнее время постоянно горела  в  его  глубоко  запавших,  обведенных
темными кругами глазах. Это были глаза маньяка, и княжна, никогда прежде
не имевшая дел с подобными людьми, чувствовала себя так, словно шла  над
бездонной пропастью по узенькому  подвесному  мосту  без  перил:  каждый
неверный шаг мог стоить ей жизни.
   Так они потеряли пана Кшиштофа.
   Несколько часов назад княжна не поверила бы, если  бы  кто-то  сказал
ей, что она будет сожалеть о такой потере. Тем не менее,  это  оказалось
именно так, поскольку  внимание  Лакассаня,  ранее  занятое  в  основном
Огинским, теперь целиком, без остатка, обратилось на нее. Издевательские
речи, предназначавшиеся до  сих  пор  несчастному  поляку,  адресовались
теперь  к  княжне.  Предчувствуя  близкое  расставание  и  благополучное
завершение своей одиссеи, француз окончательно сбросил  маску,  и  перед
княжной предстало чудовище - расчетливое, кровожадное, жестокое  и,  что
было хуже всего, неимоверно болтливое. Лежа  у  костра  на  расстеленной
попоне, он пошевеливал угли сучком и говорил, не переставая,  расписывая
прекрасную жизнь, которая ожидает его на берегах Сены,  и  издеваясь  то
над покойным Огинским, то над княжной. Мария Андреевна заснула под звуки
его голоса, согревая теплом  своего  тела  спрятанный  в  рукаве  нож  с
костяной рукояткой и острым стальным лезвием.
   Выехали они, как и обещал Лакассань, еще затемно. Застоявшиеся лошади
поначалу двигались неохотно, но вскоре, подгоняемые сидевшим  на  козлах
французом, перешли  на  ровную  рысь.  Лакассань  спешил  сегодня  более
обычного, и карету бросало на поворотах и ухабах,  как  лодку  в  бурном
море. Княжна хорошо понимала причины этой спешки, и ее правая ладонь  то
и дело сама собой забиралась в левый рукав, лаская рукоятку  спрятанного
там ножа.
   Около полудня, когда вокруг уже замелькали знакомые до боли места, их
попытались остановить. Из леса на дорогу вдруг высыпала группа  каких-то
людей, одетых в невообразимые лохмотья. Услышав крики, княжна  выглянула
в окно и увидела солдатские кивера, бабьи платки, роскошные,  прожженные
у костров, шубы, белые наплечные ремни, ружья со штыками, рваные  шинели
синего французского сукна и обмороженные, заросшие, искаженные отчаянием
и  яростью  лица.  Лакассань  хлестнул  по  лошадям,  дважды  выпалил  в
соотечественников из пистолетов, перетянул кого-то кнутом по  физиономии
и страшно закричал на лошадей, так что те понесли, опрокинув  нескольких
оборванцев. Карету сильно качнуло, раздался треск и чей-то  приглушенный
вопль, вдогонку ударил выстрел, и все осталось позади.
   Княжна почувствовала на своей шее тугое дуновение ледяного  сквозняка
и,  обернувшись,  обнаружила  в  задней  стенке  кареты  пробитое  пулей
отверстие. Она заткнула пробоину носовым платком и подумала, что была на
волосок от смерти.
   Было слышно, как на козлах ругается страшными словами,  понося  своих
потерявших человеческий облик соотечественников, разъяренный  Лакассань.
Он никак не мог успокоиться, и княжне пришло в голову,  что  он,  должно
быть, смотрел на  это  происшествие  совсем  другими  глазами.  Для  нее
повстречавшиеся им на  дороге  отставшие  французы  были  просто  бандой
смертельно усталых, голодных, оборванных и замерзших людей, которым  для
спасения собственной жизни были позарез нужны их  лошади.  Лакассань  же
видел в этих несчастных признак сокрушительного  поражения,  понесенного
Францией. Знать о том, что  война  проиграна,  -  это  одно,  но  видеть
собственными глазами то, что осталось от величайшей в  истории  армии  -
это  совсем,  совсем  иное.  Мария  Андреевна  решила  воздержаться   от
обсуждения этой темы с Лакассанем и сама подивилась своей  осторожности:
в сущности, теперь это уже не имело никакого значения. Она не  верила  в
то, что Лакассань сохранит ей жизнь, а раз так, то в осторожности  более
не было никакой нужды. Не было никаких причин  для  того,  чтобы  щадить
уязвленное самолюбие француза, - за  исключением  разве  что  того,  что
Мария Андреевна не хотела ни в  чем  уподобляться  своему  полубезумному
спутнику.
   Впереди, где-то далеко, послышалась частая ружейная пальба, а  спустя
какое-то время оттуда  долетело  приглушенное  расстоянием  многоголосое
"ура!".  Лакассань  сразу  же  перестал  браниться  и   натянул   вожжи,
придерживая взмыленных лошадей, которые неохотно  перешли  с  галопа  на
шаг. Пальба не утихала. Справа показался поворот  на  занесенную  снегом
проселочную дорогу, и у княжны замерло сердце:  эта  дорога  вела  к  ее
усадьбе.
   Лакассань совсем остановил карету и, спрыгнув с  облучка,  подошел  к
дверце.
   - Куда ведет  эта  дорога,  принцесса?  -  спросил  он,  указывая  на
проселок. - Похоже  на  то,  что  столбовой  тракт  становится  чересчур
оживленным местом. Вы ведь, кажется, здешняя? Нам  нужно  найти  объезд,
поскольку теперь,  как  это  ни  печально  для  вас,  мы  связаны  одной
веревочкой. Если меня попытаются убить, я сделаю все возможное, чтобы не
умереть прежде вас,  так  что  вы  должны  всячески  заботиться  о  моем
благополучии, принцесса.
   - Если вы хотите объехать место стычки, которая, похоже, продолжается
впереди, то лучше этой дороги вам не найти, - сказала Мария Андреевна. -
Она спрямляет изрядный крюк, делаемый столбовой дорогой, и снова выходит
на нее верстах в десяти отсюда.
   - Отменно, - сказал Лакассань. - Надеюсь, что вы не лжете, иначе  нам
с вами придется расстаться... гм... совсем  не  так,  как  мне  бы  того
хотелось.
   Он вернулся к лошадям и, взяв их  под  уздцы,  заставил  свернуть  на
проселок. Снега здесь было уже по щиколотку, лошади оскальзывались в нем
и жалобно ржали. Им было тяжело. Положение усугублялось еще и тем, что в
предотъездной спешке карета княжны не была переставлена на полозья,  так
что теперь окованные железом колеса вязли в снегу.
   Княжна смотрела в  окно,  с  замиранием  сердца  узнавая  знакомые  с
детства места. Лес по обочинам дороги кончился,  и  вскоре  впереди,  на
недалеком уже холме, показались заснеженные кроны парковых деревьев.
   - Что это там? - спросил Лакассань, снова подходя к дверце и указывая
на холм.
   - Там усадьба, - сказала княжна. - Моя усадьба.
   - Вот как? Значит, по идее, она должна быть либо пуста,  либо  занята
войсками императора Наполеона... Впрочем,  скорее  всего,  она  все-таки
пуста. Пригласите меня в гости, принцесса Мари. Я чертовски устал и хочу
немного отдохнуть. О лошадях и говорить нечего, вы только  взгляните  на
этих несчастных животных! Мы побеседуем, и я отправлюсь дальше.
   - А я?
   - А вы, думается мне, достигли конечной точки своего маршрута.  Здесь
наши пути разойдутся, принцесса Мари. Полагаю, что более мы  с  вами  не
увидимся. Я вернусь на службу, вы же... Ну, там видно будет.
   Усадьба действительно была пуста. На засыпанном снегом  круге  почета
лежало несколько закоченевших в неестественных позах тел, одетых  как  в
русские, так и во французские мундиры.  Вероятно,  день  или  два  назад
здесь произошла стычка - тела выглядели совсем свежими, словно эти  люди
просто прилегли отдохнуть. В окнах почти не осталось стекол,  штукатурка
местами была исклевана пулями и обвалилась, а  края  одного  из  оконных
проемов на первом этаже были покрыты густым слоем  копоти  -  не  то  от
случившегося внутри пожара, не то, что казалось гораздо более вероятным,
от костра, который кто-то разводил прямо на полу гостиной.
   Мария Андреевна вышла из кареты и остановилась посреди двора, с болью
в сердце озирая следы царившего здесь запустения. Ей было страшно  войти
в дом и обнаружить новые признаки разорения там, где прошли лучшие  годы
ее жизни.
   Лакассань, никуда более не торопясь, спустился с облучка и подошел  к
своей спутнице, на ходу поправляя криво сидевшую поверх повязки мужицкую
шапку.
   - Печальное зрелище, - сказал он, указывая на дом. -  Зима,  разруха,
окоченевшие трупы... Этот мир не стоит того, чтобы о нем жалеть.
   - Что вы имеете в виду? - обернувшись к нему,  спросила  княжна.  Она
отлично знала, что имел в виду француз, но надеялась, что ошибается.
   - Не будем играть в жмурки, принцесса, - сказал Лакассань.  -  Вы  не
можете не  понимать,  что  здесь  и  сейчас  ваш  жизненный  путь  будет
завершен. Он получился совсем коротким, и это  очень  печально,  но  что
делать, такова жизнь. Такова жизнь! Вам остается только радоваться,  что
перед смертью вы успели посетить места, столь  милые  вашему  сердцу.  Я
полон сочувствия и уважения к вам, милая принцесса. Вы держались с таким
мужеством, что вам мог  бы  позавидовать  любой  представитель  сильного
пола. А какое достоинство, какая твердость  перед  лицом  многочисленных
невзгод! Право, я вами восхищен и очень надеюсь, что вы не омрачите моих
воспоминаний о вас какой-нибудь безобразной сценой при расставании.  Ну,
вы понимаете, о чем я  говорю,  -  крики,  слезы,  мольбы,  ползание  на
коленях, заламывание рук и хватание меня за  одежду...  Всего  этого  не
нужно, потому что все это бесполезно. Давайте расстанемся красиво.
   - Давайте, - сказала княжна. Она зябко поежилась и  спрятала  руки  в
рукава шубки: правую - в левый рукав, а левую - в правый.  -  Почему  бы
вам просто не оставить меня здесь, а самому не отправиться  дальше?  Или
Огинский был прав, и вы просто не можете жить, не  проливая  крови,  как
какой-нибудь вампир? Я в это не верю. Зачем вам меня убивать?
   - Ну, какой там вампир, - усмехнулся Лакассань. - Я никого и  никогда
не убиваю без нужды. Вы слишком много знаете, принцесса, и  ваши  знания
носят такой характер, что предание их гласности сослужило бы  Франции  и
императору Наполеону  весьма  дурную  службу.  История  пишется  сейчас,
принцесса, и пишут ее не только императоры