кую
лощину, которая могла послужить его отряду и, прежде всего, ему  самому,
недурным укрытием от посторонних глаз и, главное, от  губительного  огня
французской   артиллерии.   Огинский   чувствовал,   что   еще    одного
артиллерийского обстрела он попросту не перенесет и, позабыв  обо  всем,
пустится наутек, как это бывало с ним уже неоднократно.
   Спуститься в лощину  ему,  однако,  так  и  не  удалось,  потому  что
навстречу его отряду оттуда вдруг пошла стройными рядами свежая  русская
пехота, явно стоявшая до этого в резерве и  наконец  дождавшаяся  случая
поучаствовать в горячем  деле.  Это  был  резервный  батальон  Уфимского
пехотного полка, усиленный остатками различных отступивших  с  поля  боя
частей,  выведенный  в  контратаку  на  батарею   Раевского   генералами
Ермоловым и Кутайсовым. Пан Кшиштоф не знал этого,  но,  увидев  густые,
ощетиненные лесом штыков шеренги и гарцевавших перед  ними  всадников  в
генеральских мундирах, мигом покрылся холодным потом. Было ясно, что его
злосчастная судьба, словно в насмешку, подбрасывала ему отличный  случай
геройски погибнуть, выполняя  секретное  поручение  Мюрата.  Обернувшись
через левое плечо, он увидел ухмылку Лакассаня и понял, что окончательно
пропал. Пытаться напасть на кого-нибудь из двух  гарцевавших  поблизости
на горячих конях русских генералов в  виду  такой  массы  неприятельских
войск было равносильно самоубийству; отказаться же  от  такой  отчаянной
попытки означало смерть от руки Лакассаня. Пан Кшиштоф не обольщался: он
знал, кто является истинным командиром отряда, и не сомневался, что если
не сам Лакассань, то кто-нибудь из находящихся  под  его  началом  людей
непременно достанет его пулей или саблей, если он попытается бежать.
   Выхода не было, смерть  окружила  пана  Кшиштофа  со  всех  сторон  и
приближалась, стремительно  сжимая  кольцо.  Между  тем  его  отряд  был
замечен, и к нему подскакал майор в красном ментике гвардейского  гусара
с обмотанной кровавой тряпкой головой и  закопченным  усатым  лицом,  на
котором неестественной белизной  сверкали  белки  глаз  и  оскаленные  в
гримасе жуткого напряжения зубы.
   -  Какого  полка?  -  страшно  закричал  он  еще  издали.  -   Почему
отступаете?
   Пан Кшиштоф закусил губу и оглянулся на Лакассаня. Бесцветный  убийца
коротко кивнул, давая понять, что события развиваются наилучшим образом.
Что касалось пана Кшиштофа, то он в этом очень сомневался: ему казалось,
что он уже умер и лишь по недоразумению сохранил  способность  сидеть  в
седле и издавать какие-то звуки.
   - N-ского гусарского полка поручик Огинский! -  почти  не  соображая,
что говорит, отрапортовал  пан  Кшиштоф,  безотчетно  назвавшись  именем
своего кузена, который действительно служил в N-ских гусарах. - Осмелюсь
доложить, господин майор, сие есть  не  отступление,  но  маневр,  целью
коего является скорейшее соединение со своими  и  дальнейшее  участие  в
баталии.
   - N-ский полк? - удивился майор, и пан Кшиштоф  спиной  почувствовал,
как насторожился неплохо понимавший по-русски Лакассань. -  Но  ведь  он
как будто  погиб  под  Смоленском...  Впрочем,  пустое.  Приказываю  вам
присоединиться к отряду, имеющему  своей  задачей  выбить  неприятеля  с
батареи Раевского. Себя не жалеть, Россия нас не забудет!
   - Позволено ли мне будет узнать, господин майор, - спросил  Огинский,
- кто возглавляет сию геройскую контратаку?
   - Генерал-лейтенант  Ермолов  и  начальник  артиллерии  генерал-майор
Кутайсов, - отвечал  майор.  -  Идти  в  бой  под  рукой  столь  славных
генералов есть великая честь, поручик!
   - Полностью с вами согласен,  -  непослушными  губами  выговорил  пан
Кшиштоф, бросив быстрый взгляд на Лакассаня.
   Лакассань одобрительно кивнул ему - этот пес был  доволен  поведением
пана Кшиштофа. Похоже было на  то,  что  перспектива  погибнуть  самому,
выполняя  сумасбродный  приказ  Мюрата,  ничуть  не   беспокоила   этого
холодного убийцу.
   - Вам придется спешить ваших людей, поручик, -  продолжал  между  тем
майор. - Атаковать батарею в конном строю  -  дело  гиблое.  Торопитесь,
поручик, время не ждет.
   - Слушаю-с! - козырнув, ответил пан Кшиштоф.
   Майор повернул коня и ускакал.  Огинский  отдал  кавалеристам  приказ
спешиться, спрыгнул на землю и, махнув рукой, повел отряд  за  собой.  У
него за спиной Лакассань на ходу  объяснял  своим  не  знавшим  русского
языка товарищам стоявшую перед ними задачу. Мельком пан Кшиштоф  подумал
о том, что задача эта не из легких:  атаковать  своих  соотечественников
вместе с неприятелем значило оказаться  между  двух  огней.  Нужно  было
как-то ухитриться убить в спину как можно больше русских, не  дать  себя
обнаружить и раскрыть и при этом избежать смерти от французских штыков.
   Пристроившись вместе со своим отрядом в  хвост  наступавшей  колонны,
пан  Кшиштоф  вознес  короткую  молитву  богородице.  Он  не   собирался
геройствовать, но надежды выжить в  предстоявшем  предприятии  почти  не
было. Впереди, едва видимая за густым пологом пыли  и  порохового  дыма,
маячила заваленная одетыми в разноцветные мундиры трупами вершина холма,
на котором стояла батарея.
   Пан Кшиштоф видел полуразрушенные укрепления, наполовину  погребенные
под множеством мертвых тел, разбитые орудия и снарядные  ящики,  залитую
кровью, перепаханную ядрами  землю  и  трепетавшее  над  вершиной  холма
простреленное  в  нескольких  местах  трехцветное  французское  знамя  с
императорским орлом. Сжимая в правой руке саблю, а в левой пистолет, он,
спотыкаясь, шел в строю. Его не покидало неприятное  ощущение,  что  все
это происходит в дурном сне.  Так  же,  как  во  сне,  он  был  бессилен
что-либо изменить в творящемся вокруг него  кошмаре  и  двигался  вперед
против собственной воли - вернее, совершенно без воли, как  плывущая  по
течению прямиком к ревущему водопаду щепка.
   Мимо,  горяча  коня,  проскакал  Ермолов.  Его   богатырская   фигура
представляла собой прекрасную  мишень,  но  окруженный  09  всех  сторон
русскими пехотинцами пан Кшиштоф не отважился поднять пистолет,  за  что
удостоился холодного и многообещающего взгляда шедшего рядом  Лакассаня.
Он презрительно отвернулся от  соглядатая,  но  по  его  спине  холодной
волной пробежали мурашки: настало время действовать,  а  он  по-прежнему
был не готов рискнуть жизнью.
   Верхушка холма вдруг окуталась дымом,  и  до  пана  Кшиштофа  долетел
трескучий звук ружейного залпа. Послышался чей-то предсмертный крик,  но
он тут же  был  заглушен  страшным  ревом  "ура!"  и  ответной  пальбой.
Огромная  масса  людей  бегом  устремилась  вперед,  навстречу   смерти.
Стройная колонна сломалась и рассыпалась, превратившись в  беспорядочную
толпу, одержимую жаждой убийства. Повсюду,  куда  бы  ни  посмотрел  пан
Кшиштоф, он видел разинутые в крике  рты,  горящие  ненавистью  глаза  и
изрыгающее смерть, дымящееся оружие. Рядом с ним,  выпустив  пистолет  и
охватив руками простреленную голову, упал один из  его  кавалеристов,  и
почти сразу же другой, споткнувшись на половине шага, медленно опустился
на колени и ткнулся головой в землю.
   Увлекаемый толпой, пан Кшиштоф с болезненным любопытством наблюдал за
тем, как переодетые в русскую форму члены его маленького отряда, не щадя
себя, пытались помешать  атаке.  Вопя  вместе  со  всеми,  они  наносили
русским предательские удары в спину. Некоторые из них были  замечены  за
этим занятием и убиты на месте, но в сумятице боя никто  не  обратил  на
это особенного внимания. Правда, какой-то безусый прапорщик, увидев, как
бежавший впереди него кавалерист Огинского зарубил  русского  пехотинца,
ударив  его  сзади  саблей,  попытался  было  крикнуть:  "Измена!",   но
прилетевшая с батареи французская пуля заткнула ему рот.
   Оглянувшись в очередной раз, Огинский снова  поймал  устремленный  на
него холодный взгляд Лакассаня и вздрогнул: ему показалось,  что  у  его
неразлучного спутника появился третий глаз. В  следующее  мгновение  это
недоразумение разрешилось: пан Кшиштоф понял, что отверстие, принятое им
за глаз, было дулом наведенного прямо ему в лоб пистолета.  Ситуация  не
нуждалась  в   дополнительных   комментариях,   и   Огинский,   поспешно
отвернувшись от Лакассаня, бешено заработал локтями, прорываясь  вперед,
где на валах редута уже  кипела  рукопашная  и  где  раздавались  голоса
Ермолова и Кутайсова, подбадривающих русских солдат.
   Прямо перед ним русский  пехотный  поручик  схватился  с  французским
гренадером  из  корпуса  Богарне.  Офицерская   шпага   раз   за   разом
скрещивалась с французским штыком, высекая из него  бледные  искры.  Пан
Кшиштоф положил конец этой  нелепой  дуэли,  на  бегу  рубанув  поручика
саблей. Офицер упал, но француз, не успев понять, что произошло, и, видя
перед собой только зеленый русский мундир,  сделал  выпад  штыком,  метя
пану Кшиштофу в живот. Огинский увернулся и рассек бедняге голову удалым
взмахом. Гренадер упал, но на его месте немедленно возник еще один.  Его
ружье выбросило густой клубок белого дыма, пан Кшиштоф  почувствовал  на
щеке тугое дуновение от пролетевшей совсем рядом пули и, не успев  ни  о
чем подумать, выпалил в противника из пистолета, убив его наповал.
   Перебираясь  через   заваленный   трупами,   наполовину   разрушенный
артиллерийским обстрелом земляной вал  редута,  пан  Кшиштоф  оступился.
Кто-то сильно толкнул его в  плечо,  и  Огинский,  окончательно  потеряв
равновесие, кубарем скатился по внутреннему склону вала, угодив прямиком
в большую кровавую лужу.  Крови  было  столько,  что  земля  ее  уже  не
впитывала, и пан Кшиштоф перепачкался ею с головы  до  ног.  К  дьяволу,
решил он. Вот отличный способ выйти из игры. Притворюсь убитым,  и  будь
что будет. Как же я раньше до этого не додумался?
   Кто-то больно наступил на его откинутую в сторону руку.  Пан  Кшиштоф
инстинктивно подтянул руку под себя, и тут  же  на  него  сверху  тяжело
обрушилось какое-то тело. Узкая, но очень крепкая ладонь рванула его  за
плечо, переворачивая на спину, он увидел прямо перед своими глазами дуло
пистолета и услышал произнесенные задыхающимся голосом слова:
   - Не выйдет, сударь! Клянусь, из этого ничего не выйдет!
   Позади  пистолета  маячило   перекошенное   нечеловеческой   яростью,
перепачканное чужой кровью бледное лицо  Лакассаня.  Пахнущее  пороховой
гарью,  неприятно  теплое  дуло  пистолета  уперлось  пану  Кшиштофу   в
переносицу. Огинский попытался ударить этого бледного вампира саблей, но
Лакассань проявил дьявольскую предусмотрительность, прижав  правую  руку
пана Кшиштофа коленом к земле.
   Вокруг них кипел яростный бой на взаимное уничтожение, люди  валились
на землю, как снопы, и никому не  было  дела  до  пана  Кшиштофа  и  его
горячего желания выжить во что бы то ни стало.  Глаза  Лакассаня  горели
безумной жаждой  убийства,  и  пан  Кшиштоф  понял,  что  имеет  дело  с
маньяком, который не остановится, пока не  доведет  задуманное  дело  до
конца. Это понимание едва не отняло у него последние остатки сил, но тут
рядом вдруг появился всадник на высоком белом жеребце.
   Всадник этот был одет в генеральский мундир, ладно  сидевший  на  его
стройной, почти юношеской фигуре. Позднее пан Кшиштоф не  раз  поражался
тому, как много он успел заметить в этот  краткий  миг  между  жизнью  и
смертью.  У  генерала  было  совсем  мальчишеское  лицо   с   небольшими
бакенбардами и легким,  никогда  не  знавшим  бритвы  темным  пушком  на
верхней губе, густые брови, пухлые мальчишеские губы, которые, казалось,
были  готовы  всякую  минуту  сложиться  в   любезную   улыбку,   слегка
раздвоенный подбородок и немного вздернутый, с широкими ноздрями нос. На
его  мундирном  сюртуке  поблескивали  ордена  -  Георгий  3-й  степени,
Владимир 2-й и  Мальтийский  крест.  Это  был  Кутайсов  -  молодой,  но
подающий большие надежды начальник артиллерии, которого весьма хвалил  и
выделял Кутузов, тот самый Кутайсов,  который  накануне  сражения  издал
приказ,  обязывавший  артиллерию  жертвовать   собою   и   стрелять   до
последнего, пока противник не сядет верхом на пушки. Проезжая  вместе  с
Ермоловым из штаба Кутузова на  левый  фланг,  он  увидел,  что  батарея
Раевского захвачена. Генералы развернули  резервный  батальон  Уфимского
пехотного полка, собрали разрозненные остатки отступавших частей, в  том
числе и некстати подвернувшийся им  под  руку  отряд  пана  Кшиштофа,  и
отбили батарею, поголовно истребив засевших там французов.
   Пан Кшиштоф Огинский ничего этого не знал и знать не хотел. Весь  мир
для  него  сузился  до  размеров   приставленного   к   его   переносице
пистолетного дула, и все его помыслы были лишь о том, чтобы  отвести  от
себя неминуемую  гибель.  Вид  молодого  генерала,  который,  размахивая
шпагой, посылал людей в атаку,  словно  спустил  в  душе  пана  Кшиштофа
какую-то до  предела  сжатую  пружину.  Резким  движением  перехватив  у
запястья сжимавшую пистолет руку Лакассаня, пан Кшиштоф  вырвал  оружие.
Лакассань пытался ему помешать,  но  пан  Кшиштоф  был  сильнее.  Словно
только теперь вспомнив о своем физическом превосходстве,  он  сбросил  с
себя француза, как котенка, перехватил пистолет, взявшись за рукоять, и,
почти не целясь, выстрелил в стоявшего совсем рядом Кутайсова.
   Выстрел оказался  точным,  и  двадцативосьмилетний  генерал,  выронив
шпагу, замертво упал с седла. В суматохе боя никто не  видел,  кем  была
выпущена сразившая начальника русской артиллерии пуля,  -  никто,  кроме
лежавшего рядом с паном Кшиштофом Лакассаня.  Но  даже  и  он  не  сразу
понял, что произошло. Оттолкнувшись от земли, Лакассань  снова  бросился
на Огинского и вцепился ему в горло левой  рукой,  правой  нашаривая  за
голенищем сапога тонкий, как змеиное жало, стилет.
   Пан Кшиштоф ударил его по  лицу  разряженным  пистолетом  и  наподдал
коленом, сбросив с себя. В следующее мгновение  Огинский  уже  сидел  на
Лакассане верхом, прижав лезвие сабли к его горлу.
   - Уймись, негодяй! - прохрипел  он.  -  Разве  ты  не  видел,  что  я
сделал?
   В это время у него за спиной кто-то закричал:
   - Начальник артиллерии убит! Генерал-майор Кутайсов убит!
   - Слышите? - хрипло спросил пан Кшиштоф, свободной  рукой  размазывая
по лицу чужую кровь. - Я убил Кутайсова. Вы, кажется,  этим  недовольны,
сударь? Тогда мне придется убить и вас. Ну, что скажете?
   - Я доволен, - просипел Лакассань. -  Клянусь,  я  доложу  маршалу  о
вашем героическом поступке. Да пустите же, полно вам!
   Пан Кшиштоф  заколебался  на  какое-то  время,  раздумывая,  как  ему
поступить. С одной стороны, раз и навсегда избавиться от Лакассаня  было
очень заманчиво; однако, Огинский хорошо  понимал,  что  Мюрат  вряд  ли
примет на  веру  его  сообщение  о  том,  что  он  собственноручно  убил
Кутайсова, если оно не будет подтверждено  свидетелями.  Лишь  Лакассань
видел, как было  дело,  и  только  он  один  мог  помочь  пану  Кшиштофу
вернуться к той жизни, что была  ему  столь  мила  и  привычна.  Правда,
рассчитывать на помощь Лакассаня было все равно, что ждать благодарности
от ядовитой змеи, и это обстоятельство более всего остального заставляло
пана  Кшиштофа  колебаться.  Это  колебание  оказалось  роковым:  чей-то
приклад с хрустом опустился на его спину, и пан Кшиштоф, задохнувшись от
боли, боком упал в кровавое месиво, выпустив из руки саблю. Он несколько
раз попытался вздохнуть, широко разевая рот,  как  выброшенная  из  воды
рыба, но нисколько в этом не преуспел и потерял сознание.
 
Глава 2 
 
   С трудом поднявшись  на  ноги,  он  вдохнул  полной  грудью  пахнущий
пороховой гарью воздух и от души порадовался тому,  что  все  еще  может
дышать. При этом в спине его что-то хрустнуло, отозвавшись острым уколом
боли, но боль тут же прошла. Спина между лопаток  ныла,  словно  по  ней
саданули бревном, но, кажется, была цела и невредима,  если  не  считать
сильного ушиба. Легкие тоже работали как надо, и, бегло осмотрев себя  с
головы до ног, пан Кшиштоф убедился, что  даже  не  оцарапан.  Это  было
сродни чуду, и он истово перекрестился, подняв глаза к затянутому густым
пороховым дымом небу. При этом  он  заметил,  что  его  перчатка  сплошь
покрыта отвратительным месивом из  смешавшейся  с  кровью  земли.  Рукав
венгерки, да и вся остальная одежда, коли уж на то  пошло,  пребывала  в
таком же плачевном состоянии. Кивер пана Кшиштофа куда-то исчез,  и  ему
стоило немалых усилий отыскать свою втоптанную в кровавую  грязь  саблю.
Наклонившись, чтобы подобрать оружие, он едва не упал, подумав при этом,
что досталось ему все-таки крепко.
   Он   огляделся,   рассчитывая   увидеть   среди    лежавших    вокруг
многочисленных  трупов  Лакассаня,  но   того   нигде   не   было.   Это
обстоятельство несколько озадачило пана  Кшиштофа:  если  Лакассань  был
жив, то почему он не воспользовался беспомощностью пана  Кшиштофа  и  не
убил его? В конце концов, подобная развязка не только  удовлетворила  бы
жажду крови бледного убийцы, но  и  оказалась  бы  весьма  на  руку  его
хозяину, избавив Мюрата от необходимости выплачивать Огинскому обещанное
вознаграждение. Тем не менее, пан Кшиштоф остался в живых.  Более  того,
проклятый Лакассань исчез, оставив его, наконец, в покое. Это  уже  было
настоящее чудо, даже более поразительное, чем то, что удар прикладом  не
сломал ему позвоночник. Поначалу пан Кшиштоф решил, что Лакассань  ушел,
приняв  его  за  мертвого,  но   вскоре   отказался   от   этой   мысли:
профессиональный убийца просто не мог допустить столь грубой ошибки.
   Вокруг не утихал грохот  сражения,  время  от  времени  перекрываемый
железным  аханьем  уцелевших  пушек  батареи.  Закопченные  артиллеристы
подносили пальники, и тяжелые батарейные орудия грузно  подпрыгивали  на
лафетах,  окутываясь  облаками  дыма.   Поредевшие   орудийные   расчеты
накатывали пушки, возвращая их на места, заряжающие прыгали  в  дыму  со
своими банниками, как свирепые  чумазые  черти,  и  вскоре  пушки  вновь
содрогались,   выкашивая   картечью   наступавшую   нестройными   рядами
французскую пехоту. То  и  дело  на  батарее  глухо  шлепались  в  грязь
ответные ядра,  над  головами  тоненько  пели  пули,  время  от  времени
ударявшие в людей. Те, кто не  был  занят  у  орудий,  лежа  за  валами,
стреляли из ружей нестройными рваными залпами, а то и порознь. Некоторое
время пан Кшиштоф, очумело мотая гудящей головой, стоял в  самом  центре
этого ревущего ада, пытаясь сообразить, что ему делать  дальше.  Драться
насмерть плечом к плечу с  защитниками  батареи  он  не  видел  никакого
смысла. Эта война касалась его лишь постольку,  поскольку  помогала  или
мешала ему в устройстве личных дел. Теперь же он  по  уши  увяз  в  этой
войне и не видел никакого способа выбраться. Просто бежать с батареи пан
Кшиштоф не мог: действуя подобным образом, он рисковал получить  пулю  в
спину либо от русских, либо от французов.  Да  и  кто  выпустил  бы  его
отсюда?
   Шлепнувшееся в кровавую грязь всего в двух  шагах  от  пана  Кшиштофа
ядро с ног до головы обдало его горячими липкими брызгами  и  заставило,
наконец, выйти из ступора. Взгляд Огинского прояснился и  гораздо  живее
забегал вокруг, ища пути к спасению. На глаза ему попалась кавалерийская
лошадь с пустым, испачканным  свежей  кровью  седлом  на  спине.  Лошадь
бестолково металась по батарее, шарахаясь от  убитых  и  раненых,  мешая
артиллеристам и поминутно наступая на волочившийся по земле  повод.  Пан
Кшиштоф  попытался  поймать  ее,  но  насмерть   перепуганное   животное
шарахнулось от него в сторону. Свободно болтавшийся  повод,  к  счастью,
зацепился за лафет перевернутой пушки, и лошадь послушно остановилась.
   Хромая, пан Кшиштоф подбежал к ней, мертвой хваткой вцепился в  повод
и вскочил в седло. Невыгодность такой позиции не замедлила обнаружиться:
по  представлявшему  собой  отличную  мишень  пану  Кшиш