с   каким
удовольствием я бы его добил! Это было бы  только  гуманно,  а  главное,
очень удобно. Но... фамильная тайна!"
   Он подошел к кровати и осторожно присел на ее краешек.  Лакассань  не
подавал признаков жизни.
   - Лакассань, - негромко позвал пан Кшиштоф. - Ну же,  Лакассань,  это
я, Огинский! Вы хотели мне что-то сказать.
   Француз не отвечал. Пан Кшиштоф внимательно вглядывался в его лицо  и
не заметил ни одного признака того, что  француз  его  услышал.  Дыхание
раненого было медленным и неглубоким. Огинский вдруг представил, как  он
вынимает из-под головы Лакассаня подушку и кладет ему на лицо - кладет и
сильно прижимает... Много времени на это  не  понадобится,  подумал  он.
Две, от силы три минуты, и я буду свободен. Подушку на место,  еще  пять
минут для очистки совести, и можно уходить. Смерть обнаружат  далеко  не
сразу и припишут ее естественным причинам. В конце концов,  никто  здесь
по-настоящему не верит в то, что он выздоровеет. Да и кому это  нужно  -
чтобы он выздоровел? Правильно, никому. Никому на всем белом  свете  это
не нужно и не интересно. Он убийца, негодяй, шпион, и даже  господь  бог
не осудит меня, если я сотру с лица земли эту мерзость. Фамильная тайна?
Чушь, чепуха, что он может знать про меня такого, чего не знаю я сам?
   Искушение было слишком велико.  Пан  Кшиштоф  воровато  оглянулся  на
дверь. Руки его, действуя словно бы сами по  себе,  ухватились  за  край
тощей подушки и потянули ее на себя. Огинский, не отрываясь,  смотрел  в
лицо Лакассаня, но он все  равно  как-то  умудрился  пропустить  момент,
когда раненый открыл глаза. Внезапно пан Кшиштоф осознал, что  более  не
видит перед собой  безжизненной  маски;  серо-стальные  глаза  Лакассаня
смотрели  ему  в  лицо  насмешливо  и  ясно,  а  его  губы  кривились  в
презрительной ухмылке. Француз сделал неуловимое движение рукой,  и  пан
Кшиштоф  почувствовал,  как  что-то  острое  уперлось  в  его  шею   под
подбородком. Скосив глаза, он увидел длинный и острый обломок древесины,
крепко  зажатый  в  костлявой   ладони   Лакассаня.   При   всей   своей
смехотворности это импровизированное оружие запросто могло проткнуть его
шею и в два счета отправить пана  Кшиштофа  на  тот  свет.  Другая  рука
раненого, выпроставшись из-под одеяла, мертвой хваткой вцепилась в грудь
Огинского, удерживая его на месте и не давая даже отшатнуться.
   - Что это вы затеяли, приятель?  -  тихо  спросил  Лакассань.  В  его
голосе не было ни малейшего намека на слабость, которую он, судя по  его
виду, должен был испытывать.
   - Бог с вами, Виктор, - растерянно  пролепетал  пан  Кшиштоф,  -  что
вы?.. Я лишь хотел поправить... Но как же?.. Вы в сознании? Матка боска,
какая радость!
   - Правда? - с лютой иронией спросил Лакассань. - Ах, да, вы же хотели
узнать фамильную тайну! Единственная ваша тайна, Огинский, заключается в
том, что вы - сын шлюхи, вор,  мерзавец  и  шпион.  Тихо,  черт  бы  вас
подрал! Гордость - это роскошь, которая  вам  не  по  карману,  особенно
сейчас. Я открыл вам вашу тайну, и если вы  не  вытащите  меня  из  этой
вонючей дыры, я открою ее всем желающим. Компрене ву?
   Пан Кшиштоф мысленно заскрежетал зубами. Он  предвидел  что-нибудь  в
этом роде, но надежда, как  известно,  умирает  последней.  Теперь  она,
наконец, умерла, оставив Огинского наедине с его несчастливой судьбой.
   - Я обдумывал это, - солгал он. - Да уберите же свою  деревяшку,  нас
могут увидеть! Так вот, я думал, как  вам  помочь.  Честно  говоря,  это
очень трудно. Стены здесь толстые, решетки крепкие,  и  охрана,  как  ни
странно, не оставляет желать лучшего. Попасть сюда, к  вам,  не  так  уж
сложно, пока вы считаетесь  лежащим  в  беспамятстве,  но  вытащить  вас
отсюда... Не знаю.
   - А вы узнайте, - предложил  Лакассань,  убирая  щепку  от  шеи  пана
Кшиштофа и пряча ее под одеяло. - Поинтересуйтесь. Не надо делать  умное
лицо. Тем более не надо советоваться со мной. Все, что я мог, я вам  уже
сказал. Это ваше дело, каким образом вы нейтрализуете охрану и  вывезете
меня отсюда. Я не  могу  до  бесконечности  притворяться  полутрупом  и,
простите за подробности, регулярно мочиться под себя. Мне это надоело. И
потом, это уже становится смешным. Здешний врач - дурак и  недоучка,  но
даже он уже начинает поглядывать в мою сторону  с  некоторым  сомнением.
Думайте, Огинский! И думайте поскорее,  пока  ситуация  окончательно  не
вышла из-под контроля. Единственный способ уцелеть для вас -  освободить
меня. Вы все поняли? Вижу, что поняли. Проваливайте. Я жду.
   ...И вот теперь пан Кшиштоф прятался за углом городской управы, дрожа
от холода и  нервного  возбуждения,  не  в  силах  дождаться,  когда  же
уберутся двое пьяниц, которые никак не могли расстаться друг  с  другом.
Пистолет в его руке тоже дрожал; пан Кшиштоф из последних сил  сдерживал
непреодолимое  желание  спустить  курок  и  посмотреть,  что  из   этого
получится. Он чувствовал, что рассудок у  него  начинает  мутиться;  ему
хотелось кого-нибудь убить, и  он  уже  готов  был  это  сделать,  когда
калитка одного из расположенных по соседству домов отворилась и на улицу
выбежал огромный, как медведь, и такой же косматый дворник,  вооруженный
увесистой березовой палкой. Вспыхнувшая было  ссора  прекратилась  после
двух глухих ударов этим примитивным, но весьма  действенным  орудием,  и
поле  битвы  осталось  за   дворником.   Бородач,   бормоча   проклятия,
наклонился, подобрал потерянную одним из пьяных шапку и,  размахнувшись,
с  нечеловеческой  силой  запустил  ею  вслед  отступающему  неприятелю,
сопроводив этот жест потоком площадной  брани.  После  этого  он  трубно
высморкался в два пальца,  сунул  свою  дубину  под  мышку  и,  косолапо
ступая, неторопливо удалился восвояси.
   Стуча зубами от холода и осторожно  переступая  окоченевшими  ногами,
пан Кшиштоф с огромным трудом выждал еще полчаса, после  чего,  наконец,
махнул рукой, подавая условный сигнал. Из темного переулка выскочили три
неясные тени и, пригибаясь, перебежали улицу.
   Одной из этих теней был лесник Силантий; двое других приходились  ему
племянниками. Эти племянники были настоящей находкой для пана  Кшиштофа,
который после свидания с Лакассанем  пребывал  в  состоянии,  близком  к
отчаянию, и уже подумывал о  самоубийстве.  Силантий  обмолвился  об  их
существовании нечаянно, с пьяных глаз, и уже тогда  в  его  словах  пану
Кшиштофу  почудилась  какая-то  надежда:  Силантий  обозвал  племянников
душегубами.  Понадобилось  огромное   количество   водки   и   несколько
проведенных  в  задушевных  беседах  вечеров,  чтобы  заставить  лесника
разговориться по-настоящему. Выяснилось, что один из его племянников был
отдан в солдаты вместо сына деревенского старосты, но бежал и стал  жить
разбоем, скрываясь в лесу. Второй племянник присоединился к брату, когда
было  объявлено,  что  он  должен  стать  рекрутом   взамен   сбежавшего
родственника. Силантий прикармливал и покрывал племянников, обитавших на
территории, вверенной его попечению, и,  насколько  понял  пан  Кшиштоф,
периодически принимал участие в дележе добычи. После этого он стал поить
лесника еще усерднее, щедро  соря  деньгами,  которые  ему  дала  княжна
Мария. Денег было жаль, но зато  результат  превзошел  все  ожидания:  и
племянники, и их дядюшка  всего  лишь  за  пятьсот  рублей  ассигнациями
согласились помочь пану Кшиштофу в его  рискованном  предприятии.  Чтобы
добиться этого, Лакассаню пришлось сочинить басню,  исполненную  в  духе
времени: по его словам, Лакассань был  посланником  самого  Бонапарта  и
привез  крестьянам  указ  французского  императора,   в   котором   они,
крестьяне, отныне и  довеку  объявлялись  вольными  землепашцами,  между
коими должно было поровну разделить барскую землю.  Естественно,  хитрые
помещики прознали об этом, и  посланца,  который  привез  мужикам  волю,
заточили в темницу...
   ...В темноте сверкнула искра, и сейчас же оранжевым пламенем вспыхнул
трут. Пан Кшиштоф присел, зажал ладонями уши и широко открыл рот.  Через
пару секунд в подвальном  окне  блеснуло  пламя,  что-то  душераздирающе
затрещало и оглушительно ахнуло. Тугая волна горячего  воздуха  толкнула
пана  Кшиштофа  в  лицо,  сбросив  с  него  шапку,  над  головой  что-то
пролетело, пронзительно визжа, и, с треском ударившись о стену на уровне
второго этажа, осыпалось вниз градом мелких обломков и известковой пыли.
Разлетевшиеся во все стороны обломки кирпича рыхлили  свежий  нетронутый
снег, покрывая его  бороздами  и  мелкими  оспинами;  где-то  со  звоном
посыпались стекла. Огинский выпрямился, помотал головой,  вытряхивая  из
волос кирпичную крошку, и  бросился  бежать  вдоль  стены,  огибая  угол
здания и держа наготове пистолет.
   Снова зазвенело стекло, и в одном из окон управы вспыхнуло, с  каждой
минутой разгораясь и набирая силу,  дымное  оранжевое  пламя.  Кирпичную
пристройку, в  которой  размещалась  тюрьма,  заволакивало  грязно-белое
облако дыма и пыли, и в глубине этого облака, подсвечивая  его  красным,
плясали языки огня. Со всех сторон послышались испуганные крики, в  дыму
заметались какие-то неясные фигуры, и, наконец, кто-то истошно  завопил:
"Пожар! Горим!"
   Это была правда. Управа горела,  и  казавшиеся  нестерпимо  яркими  в
темноте языки пламени лизали кирпичные стены тюрьмы, словно пробуя их на
вкус. Из нескольких окон, в том числе и из окна лазарета, где содержался
Лакассань, лениво выползали подсвеченные огнем клубы дыма.  Тьма  вокруг
управы потеснилась, стала гуще и чернее, и в ней вдруг  один  за  другим
родились три ярких огня - родились и, описывая в воздухе красивые  дуги,
полетели прямиком на крытую тесом крышу тюрьмы, оставляя за собой дымные
следы и  разбрызгивая  вокруг  капли  жидкого  пламени.  Пылающие  комья
промасленного тряпья упали точно в цель,  и  крыша  занялась  -  сначала
лениво, нехотя, а потом все жарче и веселее.
   Из разбитых окон лазарета вместе с клубами удушливого дыма доносились
отчаянные вопли единственного пациента. "Это есть огонь! - во всю глотку
блажил Лакассань. - Я есть гореть! Спасать меня, спасать!"  Присевший  в
тени водовозной  бочки  пан  Кшиштоф  криво  ухмыльнулся,  подумав,  что
сподобился присутствовать при воистину чудесном  исцелении  безнадежного
больного. Еще ему подумалось, как было бы славно, если бы этот пожар был
настоящим: тогда его задача свелась бы только  к  тому,  чтобы  помешать
охране вынести больного из лазарета раньше,  чем  рухнет  кровля.  Но  о
таком развитии событий можно было только мечтать: кирпич горит неохотно,
а тесовая крыша все-таки была сыровата для настоящего пожара.
   К управе начали сбегаться вооруженные кадушками и баграми  полуодетые
люди. Пан Кшиштоф выскочил из своего укрытия и смешался с добровольцами,
торопившимися принять участие в тушении пожара.
   Между  тем  из  тюрьмы  вывели  заключенных.  Их  было  что-то  около
полудюжины - какие-то кудлатые мужики в армяках и летних  лаптях,  среди
которых выделялся своей  дородной  фигурой  и  более  дорогой  и  чистой
одеждой приказчик одного из местных помещиков,  накануне  напившийся  до
розовых  слонов  и  высадивший  три  окна  в  доме  престарелой  графини
Хвостовой. Заключенные жались друг к другу, как овцы, и,  как  овцы  же,
тупо щурились на огонь. Приказчик все порывался тушить пожар, но  усатый
солдат охраны, сердито ворча, всякий раз заталкивал его обратно в  толпу
арестантов, ловко орудуя прикладом ружья.
   Шипела, превращаясь в пар на  раскаленных  кирпичах,  выплеснутая  из
кадушек вода, стучали топоры, возбужденно кричали добровольные пожарные.
Кто-то,  излишне,  по  мнению  пана   Кшиштофа,   смекалистый,   кликнув
помощников, катил к тюрьме водовозную бочку на колесах. Впрочем, это был
напрасный труд: пан Кшиштоф лично выбил из бочки  затычку,  и  вся  вода
вылилась оттуда еще два  часа  назад.  Наконец,  в  распахнутых  настежь
дверях тюрьмы, кашляя  от  дыма,  появились  двое  солдат,  которые,  за
неимением носилок, тащили Лакассаня прямо  вместе  с  койкой.  В  дверях
койка с грохотом зацепилась за косяк. Солдат, шедший сзади, заорал,  что
его  припекает.  Лакассань  вдруг  легко  соскочил  со  своего  ложа  и,
сказавши:  "Я  помогать",  с  размаху  вонзил  что-то  в  шею  переднего
санитара. Пан Кшиштоф знал,  что  это  было:  та  самая  щепка,  которой
француз чуть было не проткнул его насквозь во время памятного свидания в
лазарете...
   Никто еще не успел  сообразить,  что  происходит,  когда  из  темноты
рванул неровный, жидкий залп из двух старых ружей  и  одного  пистолета.
Один из охранников упал лицом в истоптанный снег, другой, выронив ружье,
схватился за  простреленное  плечо  и  привалился  к  мокрой,  курящейся
горячим паром кирпичной  стене.  Пожилой  унтер-офицер  с  седыми  усами
вскинул свое ружье, целясь в темноту. Пан  Кшиштоф  расчетливо  дождался
выстрела и выстрелил тоже. Пуля попала унтеру в шею, свалив его под ноги
арестантам.
   Огинский отшвырнул разряженный пистолет и побежал,  на  ходу  вынимая
из-за пояса второй. Он точно знал, куда бежать, и  добежал  вовремя.  Из
переулка  галопом  вылетели  и  резко  осадили  прямо  перед  ним   двое
всадников, каждый из которых держал на поводу оседланную лошадь.
   - Силантий где? - крикнул пан Кшиштоф, взлетая в седло.
   - Убили Силантия! - ответил один из племянников, чернобородый угрюмый
верзила разбойничьего вида, и ударил лошадь пятками.
   Из  темноты  вынырнул  Лакассань  и  с  неожиданной  для   умирающего
легкостью запрыгнул на спину лошади. В руке у него был зажат  солдатский
тесак, и этим тесаком он без предупреждения  ударил  второго  племянника
убитого лесника прямо по темечку. Разбойник кувыркнулся с седла, упав на
спину, и пан Кшиштоф увидел, как  блестят,  отражая  пламя  пожара,  его
широко открытые глаза.
   - Ходу! - крикнул Лакассань, и Огинский пришпорил лошадь.
   ...Уже за городской заставой  они  нагнали  чернобородого  племянника
Силантия, и пан Кшиштоф на всем скаку, даже не  придержав  коня,  всадил
ему пулю между лопаток.
 
*** 
 
   Как  и  следовало  ожидать,  сразу  же  вслед  за  первым   настоящим
снегопадом наступила оттепель. Целый день с крыш и ветвей  капала  талая
вода, и к вечеру снега на земле почти не осталось. Лишь в саду, у  самых
корней старых яблонь, он еще лежал маленькими тающими островками,  и  из
него торчали желтовато-серые стебли мертвой травы.
   Княжна  вернулась  с  прогулки  перед  самым  обедом  и  едва  успела
переодеться, как румяная Дуняша, чей румянец после исчезновения веселого
француза сделался заметно бледнее, позвала ее к столу.
   Княжна вздохнула. На аппетит она не жаловалась, но перспектива  снова
сидеть за огромным, богато сервированным столом  в  просторной  столовой
наедине с собственными мыслями ее угнетала. Она хотела кликнуть Дуняшу и
приказать подать обед в спальню, но  тут  же  передумала:  это  было  бы
проявлением  слабости,  которой   она   стыдилась.   Конечно,   прислуга
восприняла бы такой каприз как нечто само собой разумеющееся,  но  Мария
Андреевна полагала, что просто обязана держать себя в руках. Ее покойный
дед не раз говорил  ей,  что  жалость  к  себе  есть  вещь  бесполезная,
постыдная  и  крайне  опасная,  ибо  она  способна  в  кратчайший   срок
превратить человека в стенающее и хлюпающее ничтожество,  коему  цена  -
пригоршня прошлогоднего снега. И потом,  сказала  себе  княжна,  в  чем,
собственно, дело? Я здорова, богата, живу  в  прекрасном  доме  с  уймой
слуг, ни в чем  особенно  не  нуждаясь,  кроме,  разве  что,  дружеского
общения. Меня ждет обед, и что с того, что  я  съем  его  одна?  Это  ли
причина для воздыхании, когда идет война и тысячи людей лишены  крова  и
пищи?
   Это были совершенно справедливые рассуждения, имевшие в  себе  только
один, но весьма существенный, изъян: они нисколько не утешили княжну, а,
напротив, заставили ее еще сильнее загрустить. Не желая  признаваться  в
этом даже себе  самой,  Мария  Андреевна  твердым  шагом  направилась  в
столовую и на протяжении всего обеда была весела, улыбчива и  ласкова  с
прислугой.
   Отобедав, она вернулась к себе  и  едва  успела  устроиться  в  своем
любимом кресле со свежим, еще не разрезанным романом на коленях,  как  в
дверь постучали, и на пороге возникла Дуняша.
   - Там до  вас  их  светлость  граф  Бухвостов  приехать  изволили,  -
доложила она, - и с ним еще какие-то в мундире...
   При последних словах ее щеки вдруг  вспыхнули  знакомым  румянцем,  и
Мария Андреевна поняла, что Франция утратила свои позиции не только  под
Москвой, но и в сердце ее горничной.
   - Что ты там лопочешь, - притворно хмурясь,  сказала  она,  -  говори
толком! Какой еще мундир? Кто приехал?
   - Не могу знать, - рдея, как утренняя заря, ответила горничная. Марии
Андреевне показалось даже, что ее щеки  бросают  красноватый  отсвет  на
стены. -  Молодые,  интересные,  все  в  орденах  и  при  сабле.  Верно,
свататься приехали к вашему сиятельству.
   - Фу, глупая! - со  смехом  воскликнула  княжна,  в  то  же  время  с
неловкостью ощущая, как  ее  собственные  щеки  помимо  воли  заливаются
горячим румянцем. - Ну что за  глупости  ты  болтаешь!  Ступай,  проводи
господ в гостиную,  да  не  стой  подле  них  столбом,  не  то  как  раз
сосватают!
   - Оно бы и хорошо, -  тоже  смеясь  и  алея  пуще  прежнего,  сказала
Дуняша, - да ведь коли и сосватают, так уж верно не меня.
   - Ох, распустила я тебя, - с притворной строгостью сказала княжна,  -
ох, и распустила! Одни мужчины на уме... Косу, что ли, тебе обрезать?
   Дуняша  прыснула  в  кулак  и   исчезла.   Мария   Андреевна   совсем
по-взрослому подумала, что  девку  пора  отдавать  замуж,  пока  она  не
выкинула чего-нибудь неожиданного, и, поправив волосы, вышла к гостям.
   Гостей, как и говорила Дуняша, было  двое:  граф  Бухвостов  и  некий
высокий молодой офицер в  блестящем  белоснежном  мундире  кавалергарда,
усеянном сверкающими  орденами,  пуговицами  и  витыми  шнурами  золотых
аксельбантов. Изящная золоченая  шпага  висела  у  его  бедра,  ботфорты
сияли, отражая огни  свечей,  а  маленькие,  спущенные  до  самой  земли
золотые шпоры звенели малиновым звоном при каждом его движении.  Длинное
холеное лицо этого человека  с  надменно  оттопыренной  нижней  губой  и
аккуратно подстриженными бакенбардами показалось княжне смутно знакомым,
и она узнала кавалергарда даже раньше, чем Федор Дементьевич открыл рот,
чтобы его представить.
   - Граф Алексей Иванович Стеблов,  -  сказал  Бухвостов,  -  полковник
гвардии, флигель-адъютант его императорского величества. Прошу любить  и
жаловать.
   - А я вас помню, - протягивая флигель-адъютанту руку, сказала княжна.
- Только во время нашей последней встречи  вы  были  не  полковником,  а
капитаном, и не флигель-адъютантом, а просто адъютантом.
   Блестящий полковник почтительно склонился над ее рукой,  сделав  вид,
что не заметил допущенной княжной явной неучтивости.
   - Государь  заметил  и  оценил  заслуги  графа  перед  отечеством,  -
поспешно вставил Бухвостов. Вид у  Федора  Дементьевича  был  непривычно
взъерошенный  и  какой-то  потерянный,  и  его   попытки   скрыть   свою
растерянность  только  подчеркивали  владевшее  им  непонятное  и   явно
неприятное волнение.
   -  Вероятно,  заслуги  эти  были  воистину  грандиозны,  -  с   самым
простодушным видом сказала княжна, которой Стеблов  почему-то  очень  не
нравился. -  Такой  стремительный  взлет  под  силу  далеко  не  каждому
полководцу, не говоря уже об адъютанте главнокомандующего.
   Стеблов дернул щекой, дав тем самым понять,  что  выпущенная  княжной
стрела угодила в цель. Впрочем, он тут же оправился от полученного удара
и, развернув свои батареи, дал ответный залп.
   - К моему великому сожалению, княжна, я приехал сюда  говорить  не  о
своих заслугах перед отечеством, а о ваших.  Государь