и
Лакассань, продолжая стоять несмотря на предложение княжны.
   Лакассань придвинул Марии Андреевне кресло, и она, благодарно кивнув,
уселась, продолжая терзать свою шаль. Лишь  после  этого  мужчины  вновь
заняли свои места.
   - Мария Андреевна, - произнес пан Кшиштоф своим  хорошо  поставленным
актерским баритоном,  -  я  не  могу  подобрать  слова,  чтобы  выразить
радость, которую  испытал,  увидев  вас  живой  и  здоровой.  Это  такое
невероятное  счастье!  Ведь  я   вас,   признаться,   давно   похоронил.
Езус-Мария, какая неожиданная и радостная встреча!
   Лакассань наградил его за это одобрительным взглядом.  Он  больше  не
испытывал  волнения  -  ему  было  интересно,  как  его  напарник  будет
выворачиваться  из  этой  ситуации.  Виктор  Лакассань,  в  отличие   от
Огинского, редко чего-нибудь боялся. Теперь же, по его  мнению,  бояться
было и вовсе нечего. Княжна была у них в руках, и в самом крайнем случае
ее можно было бы просто убить. На дворе стояла ненастная  осенняя  ночь;
расследование,  а  точнее,  тот  цирк  уродов,  который  в  этой   глуши
именовался расследованием, могло бы начаться не раньше утра, а  до  утра
они успели бы уже очень далеко уехать...
   - Признаться, - сказала княжна, -  я  тоже  вас  похоронила...  Более
того, вы покинули меня при столь странных обстоятельствах...
   Ну, конечно, подумал Лакассань. Конечно, он наверняка покинул ее  при
весьма странных обстоятельствах. Например, украл  что-нибудь  и  сбежал,
пока она спала. Готов спорить на что угодно, что так оно и было. И после
этого он жалуется на судьбу! Жалкий недоумок, трус, неудачник...
   - О! - поспешно перебил княжну Огинский. - Я все  могу  объяснить.  Я
часто представлял себе потом, как все это должно было выглядеть в  ваших
глазах, когда вы проснулись и не обнаружили ни меня, ни иконы...
   - Ни слова об  иконе,  -  быстро  и  твердо  сказала  княжна,  бросив
короткий взгляд в сторону Лакассаня.
   Так и есть, подумал Лакассань. Украл и смылся. Вот идиот! А  девчонка
умна. И характер у нее - кремень. А главное и, пожалуй, самое неприятное
- это то, что, несмотря на все мои ухищрения, до конца она мне  все-таки
не доверяет.
   - Простите, принцесса, - привстав, вмешался он, - но мне кажется, что
я здесь лишний.
   - Останьтесь, господин Мерсье, - приказала княжна, и француз послушно
опустился в кресло, поскольку это  были  именно  те  слова,  которых  он
ожидал от хозяйки. - Итак, - продолжала княжна, обернувшись к Огинскому,
- я готова вас выслушать, пан Кшиштоф.
   Огинский вдруг перестал бояться.  Его  охватило  глухое  раздражение.
Какого черта! Кто она такая,  эта  девчонка,  чтобы  говорить  с  ним  в
подобном тоне? Пусть скажет спасибо, что он тогда пощадил ее. Мог  ведь,
между  прочим,  просто  зарубить  саблей,  благо  место  было  глухое  и
безлюдное... Надо,  надо  было  зарубить!  А  теперь,  извольте  видеть,
приходится снова изворачиваться, как будто перед ним не этот ребенок,  а
председатель военного трибунала!
   - Да говорить-то, собственно, нечего, - с небрежностью, удивившей его
самого, заявил пан Кшиштоф. - Посреди ночи я проснулся от шума и увидел,
что какой-то оборванец уводит наших лошадей. Я вскочил и бросился за ним
в погоню. Вы при этом даже не проснулись. Тот  негодяй  заманил  меня  в
засаду. Эта отметина, - он осторожно постучал согнутым пальцем по черной
шелковой повязке у себя на лбу, - оттуда.  Я  лишился  чувств,  а  когда
пришел в себя и разыскал место нашей стоянки, вас там уже не было.  Вот,
собственно, и  все,  если,  конечно,  вас  не  интересует  история  моих
блужданий по лесам и болотам с проломленным черепом, без  лошади  и  без
маковой росинки во рту.
   Браво, подумал Лакассань и посмотрел на княжну. Княжна,  судя  по  ее
виду, смягчилась,  и  не  только  смягчилась,  но  и  была  основательно
смущена. Последняя фраза Огинского была сказана  тоном  сдерживаемой  из
последних сил обиды, и чувствительное сердце княжны, похоже, было сильно
уязвлено. На щеках ее проступил пунцовый румянец, а глаза  растерянно  и
виновато опустились. Браво, снова подумал Лакассань. Молодец, поляк! Вот
что значит выдержка и  самообладание.  Держу  пари,  сейчас  она  начнет
просить прощения за то, что ее ограбили и бросили в лесу.  Ну,  мысленно
обратился он к княжне, давай, начинай!
   - Пан Кшиштоф, - дрожащим от волнения голосом сказала княжна Мария, -
я прошу у вас прощения  за  ту  обиду,  которую  невольно  нанесла  вам,
высказав свои подозрения. Надеюсь, вы не станете держать на меня зла. Мы
столько пережили вместе, что мне до слез жалко было  бы  снова  потерять
вас - теперь, когда мы так неожиданно и счастливо встретились.  Еще  раз
прошу меня простить. И еще я хочу, чтобы  вы  знали:  дело,  которое  мы
тогда начали вместе с вами и вашим кузеном Вацлавом, закончилось  вполне
успешно.
   - Вам не за что  просить  у  меня  прощения,  сударыня,  -  с  хорошо
разыгранной горячностью воскликнул Огинский. - Я  рад,  что  вы  живы  и
здоровы и что тягостное недоразумение, которое  чуть  было  не  возникло
между нами, столь счастливо разрешилось. Забудем об этом. Я ваш друг, на
которого вы можете рассчитывать при любых обстоятельствах.
   Лакассань спрятал насмешливую улыбку в бокале с вином. В  его  глазах
Огинский был дешевым клоуном, но княжна, похоже,  приняла  его  дурацкие
ужимки за чистую монету, что лишний раз  доказывало  правоту  Лакассаня:
девчонка не представляла опасности, ею можно было вертеть как угодно.
   - Расскажите мне, как вы жили все это время, - попросила княжна.
   - О, в этом нет ничего любопытного, - принимая  более  вольную  позу,
ответил Огинский.  -  В  Бородинском  сражении  меня  контузило  той  же
гранатой, которой был ранен князь Багратион. Мы, представьте, как раз  в
это время беседовали  с  князем,  к  которому  я  был  послан  генералом
Ермоловым...
   Лакассань встал.
   - Куда вы, Эжен? - повернулась к нему Мария Андреевна.
   - Пойду распоряжусь, чтобы принесли шампанского, - ответил Лакассань.
- Мне кажется, я только что стал  свидетелем  события,  которое  следует
отметить. Чудны дела твои, господи, - вполголоса добавил он, когда дверь
гостиной закрылась у него за спиной.
 
Глава 8 
 
   Княгиня Аграфена Антоновна Зеленская покинула дом графа Бухвостова  в
великом раздражении. Выйдя из портика с пузатыми колоннами и спустившись
по пологим ступеням крыльца, она, не в силах более скрывать душившей  ее
злобы,  грубо  оттолкнула  бросившегося  ей  навстречу   лакея   и   без
посторонней помощи втиснула свое тучное тело в дверцу закрытой,  похожей
на обитый жестью сундук, семейной кареты, отчего та заметно накренилась.
   Разговор с графом, который, помимо всего прочего, в течение последних
десяти лет ведал в уезде делами  опеки,  оставил  у  Аграфены  Антоновны
самое неприятное впечатление. Она никак не ожидала, что этот толстопузый
бонвиван, шутник, чревоугодник и, как поговаривали  злые  языки,  тайный
пьяница ни  с  того  ни  с  сего  вдруг  проявит  совершенно  неуместную
принципиальность в таком, казалось бы, простом деле, как опекунство  над
княжной Вязмитиновой. До достижения княжною  совершеннолетия  оставалось
более четырех лет, родственников она  не  имела,  и  Аграфена  Антоновна
полагала,  что  для  получения  опекунства   достаточно   будет   просто
переговорить с графом Бухвостовым тет-а-тет в  том  доверительном  тоне,
который, как она считала, ей весьма хорошо удавался.
   К  сожалению,  отправляясь  с  деловым  визитом  к  графу,   Аграфена
Антоновна  не  учла  двух  немаловажных  обстоятельств,  которые   могли
послужить препятствием в достижении поставленной ею  перед  собой  цели.
Первым из этих обстоятельств было едва ли не рабское  преклонение  графа
перед покойным князем Вязмитиновым, коего он считал одним из  величайших
людей своего поколения. Следствием этого преклонения  стало  живейшее  и
самое доброжелательное участие,  которое  граф  вознамерился  принять  в
судьбе внучки своего кумира.
   Но это бы еще полбеды! Настоящая же беда заключалась в том, что,  как
выяснилось из разговора с графом, бедственное финансовое положение князя
Аполлона Игнатьевича, тщательно им скрываемое,  более  ни  для  кого  не
являлось секретом. Каким  образом  эта  информация  просочилась  наружу,
Аграфене Антоновне еще предстояло выяснить. Пока же  граф  Бухвостов  со
свойственной ему отменной любезностью, все  время  пересыпая  свою  речь
шутками и через слово  нижайше  прося  извинения,  вполне  ясно  дал  ей
понять, что имеет некоторые основания сомневаться в чистоте ее намерений
и, следовательно, в целесообразности передачи ей и ее супругу опекунства
над состоянием княжны Марии Андреевны. Это был  сокрушительный  удар,  и
безупречно вежливая и дружелюбная форма, в которую  был  облечен  отказ,
нисколько не смягчала его убийственной силы.
   Почтительно склонившись, лакей закрыл за ней дверцу кареты.
   - Пошел! - визгливо закричала Аграфена Антоновна на кучера. -  Спишь,
мерзавец! Запорю!
   Кучер, отлично знавший нрав своей хозяйки,  хлестнул  по  лошадям,  и
карета сорвалась с места так стремительно, что лакей едва успел вскочить
на запятки, чудом не свернув себе при этом шею.
   По дороге, которая, увы,  была  очень  недолгой,  Аграфена  Антоновна
пыталась трезво осмыслить ситуацию. Это было сложно, поскольку  ситуация
сложилась,  без  преувеличения,  катастрофическая.   Более   или   менее
поправить ее теперь мог бы разве что  удачный  брак  одной  из  дочерей.
Лучше бы, конечно, всех троих сразу, но что уж  мечтать  о  несбыточном!
Тут  и  одну-то  не  знаешь,  куда  пристроить...  Коровы,  с  привычным
озлоблением   подумала   о   дочерях   княгиня.    Дуры    плоскостопые,
пустоголовые... Все в отца! Болван, пьяница, ничтожество... Все спустил,
все промотал, расточил до последней копейки и свое, и ее состояние...
   Ну, держитесь, мысленно обратилась  она  к  своим  домочадцам.  Дайте
только срок! Вернусь - я вам устрою...
   Предвкушение будущего  грандиозного  скандала  несколько  приободрило
княгиню.  Лишь  возможность  периодически  выплескивать  на  первый   же
подвернувшийся под руку  объект  постоянно  душившую  ее  злобу  немного
примиряла княгиню с казавшейся ей пустой и никчемной жизнью; фактически,
Аграфена Антоновна жила от скандала до скандала. Теперь к тому же  повод
для словесной экзекуции над членами собственного семейства был более чем
веским, и княгиня намеревалась сразу же по прибытии  домой  рассчитаться
со всеми сполна.
   Дома, однако, ее поджидал очередной сюрприз.  Встретивший  ее  лакей,
старательно  пряча  глаза,  -  княгиня  не  переносила,  когда  дворовые
осмеливались  смотреть  ей  прямо  в  лицо,  полагая  это  чуть  ли   не
оскорблением,   -   доложил,   что   в   приемной   ее   дожидается   их
высокоблагородие поручик Огинский.
   Княгиня скрипнула зубами: присутствие постороннего в доме сейчас было
весьма некстати. С другой стороны, просто отказать  Огинскому  в  приеме
было нельзя: Аграфена Антоновна имела на блестящего гусара  определенные
виды. Он держался, как настоящий  богач,  а  на  балу  у  этого  старого
негодяя Бухвостова так мило танцевал мазурку с ее младшенькой, Ольгой...
Он даже не морщился, когда эта коровища наступала  ему  на  ноги  своими
плоскостопыми лапами. Так, может быть, его удастся  заарканить?  Это  не
беда, что он поляк, зато фамилия у него  известная,  знатная.  И  потом,
если они поженятся, то он, скорее всего,  увезет  молодую  жену  к  себе
домой, в Польшу или где он там живет. Хоть одной  дурой  в  доме  станет
меньше...
   - Проси подождать еще минуту, - сказала она лакею. - Передай,  что  я
сей же час буду. Да вели подать кофию, дурак! Так, небось, гостя голодом
и морите.
   - Не извольте гневаться,  ваше  сиятельство,  -  едва  слышно  сказал
лакей, - кофию осталось на один раз,  а  бакалейщик,  аспид  ненасытный,
больше в долг давать не хочет.
   - Что?! - прошипела княгиня и, ловко, явно не впервые, ухватив  лакея
за ухо, принялась крутить его и дергать из  стороны  в  сторону,  словно
всерьез намеревалась оторвать. -  Ты  что  сказал?  Да  как  ты  смеешь,
поганец?! Нешто я у тебя  про  бакалейщика  спрашивала?!  Нешто  я  тебе
велела речи говорить?! Кофию, кофию я велела подать,  а  языком  поганым
трепать я тебе не велела!
   Хватка у Аграфены Антоновны была железная, и лакей, из глаз  которого
от нестерпимой боли горохом сыпались крупные  слезы,  не  выдержав  этой
пытки, тоненько заскулил.
   - Смилуйтесь, матушка, Аграфена Антоновна! -  заныл  он,  поняв,  что
пришла пора спасать если не  свою  жизнь,  то,  по  крайней  мере,  ухо,
которому и впрямь грозила нешуточная опасность быть оторванным  напрочь.
- За что ж вы меня-казните-то? Да отрежьте вы мне язык, ежели я еще хоть
слово... Ухо, ухо оторвете, барыня! Пощадите, кормилица, отпустите  душу
на покаяние!
   - Ухо, - пыхтела княгиня, продолжая умело и сладострастно выкручивать
и дергать многострадальную часть лакейского организма,  -  ухо  свое  он
пожалел! Захочу - вовсе  оторву  и  собакам  скормлю!  Вместе  с  тобой,
дубиной, скормлю, со всеми вами, мерзавцами, дармоедами... Ухо...  Пошел
вон! Делай, что тебе ведено, кобель шелудивый!
   С  этими  напутственными  словами  она   выпустила   лакейское   ухо,
сделавшееся за  время  экзекуции  пунцовым  и  толстым,  как  оладья,  и
проводила бросившегося  наутек  "дармоеда"  ловким  и  весьма  увесистым
пинком в туго обтянутый белыми лосинами зад.
   После  этой  расправы  княгине  несколько  полегчало.  Отдышавшись  и
немного придя  в  себя,  она  оправила  прическу  и  величаво  вплыла  в
приемную.  Навстречу  ей  с  диванчика  торопливо  поднялся   одетый   в
новенький,  с  иголочки,  кремовый  сюртук,   коричневые   панталоны   и
сверкающие  башмаки  пан  Кшиштоф.  Накрахмаленный  до  скрипа   стоячий
воротник  подпирал  его  мужественный,   не   лишенный   прямоугольности
подбородок;  изящно  повязанный  шелковый  галстук   красивыми   волнами
ниспадал на белоснежную  манишку;  поверх  отливающего  серебром  жилета
скромно и вместе с  тем  солидно  поблескивала  золотая  цепочка  часов.
Шелковый цилиндр, трость с золоченым набалдашником и  лайковые  перчатки
пана Кшиштофа лежали в соседнем кресле.
   - Счастлив снова видеть вас, сударыня,  -  промурлыкал  пан  Кшиштоф,
щекоча руку княгини своими великолепными усами. - А я здесь, признаться,
чуть было не заскучал без вашего общества.
   - Как же так, сударь? - кокетливо изумилась  Аграфена  Антоновна,  по
старой привычке строя ему глазки.  Учитывая  ее  возраст  и  комплекцию,
выглядело это жутковато, и пану Кшиштофу стоило немалых усилий  удержать
на своем лице любезную улыбку. - Как это  может  быть?  Ведь  полон  дом
народу, почему же вы грустите здесь в одиночестве? Куда  они  все  могли
подеваться?
   - Представьте себе, - с комичным огорчением развел руками Огинский, -
такое невезение! Княжны, как мне было сказано, час назад  отправились  с
визитом к графине Хвостовой. Что же касается князя Аполлона Игнатьевича,
то... гм, да... в общем, его я тоже не застал.
   Аграфена  Антоновна  заметила  и  верно  расценила  многозначительную
заминку, возникшую, когда речь зашла о  князе,  но  решила  до  поры  не
обращать на нее внимания, надеясь, что кривая вывезет. С некоторых  пор,
а если говорить начистоту, то  уже  давненько,  все  разговоры  о  князе
Аполлоне Игнатьевиче  с  посторонними  людьми  кончались,  как  правило,
неприятностями, по преимуществу финансовыми.
   В комнату вошел лакей с распухшим ухом, неся  перед  собой  поднос  с
кофейными принадлежностями.
   Руки  у  него  заметно  дрожали,  и   фарфоровые   чашечки   тоненько
позвякивали о блюдца. Пан Кшиштоф принял из рук лакея чашку, отхлебнул и
с огромным  трудом  заставил  себя  проглотить  отвратительную  на  вкус
жидкость, сильно отдававшую желудями.  Сделав  из  вежливости  еще  один
глоток, он осторожно поставил чашку на кофейный столик и более о ней  не
вспоминал.
   -  А  вы,  верно,  пришли  повидаться  с   Ольгой   Аполлоновной,   -
демонстрируя в слащавой улыбке  дурные  зубы,  предположила  княгиня.  -
Какая жалость, что вы ее не застали! Она только  о  вас  и  говорит.  Вы
проказник, поручик! - Она игриво погрозила Огинскому толстым пальцем.  -
Похититель девичьих сердец. Признайтесь,  у  вас,  наверное,  длиннейший
список побед над нами, слабыми женщинами. Если бы вы знали,  как  трудно
порой бывает  устоять  перед  статным  брюнетом  вот  с  такими,  -  она
показала, с какими, - усами!
   Огинский скромно потупился, не подтверждая, но и не опровергая  этого
предположения, которое было не так уж далеко от истины.
   - Собственно, - осторожно сказал он, - я имел намерение повидаться  с
князем Аполлоном Игнатьевичем...
   - Ах, да! -  воскликнула  Аграфена  Антоновна,  поняв,  что  избежать
неприятного разговора, судя по всему, не удастся, и гадая, что еще успел
натворить ее беспутный муженек. - И что же князь? Кажется,  вы  сказали,
что не застали его? Не знаю, право, куда он мог подеваться. Возможно, он
поехал в имение Багратиона,  дабы  справиться  о  здоровье  князя  Петра
Ивановича. До нас  дошел  слух,  будто  жизнь  его  снова  в  опасности.
Говорят, что кто-то  подбросил  ему  письмо,  в  котором  сообщалось  об
оставлении нашими войсками Москвы, и  князь  вне  себя  от  горя  сорвал
повязки и растравил свои раны. По слухам, дни его сочтены, так что  меня
не  удивит,  если  Аполлон  Игнатьевич  отправился   отдать   умирающему
последнюю дань уважения.
   Огинский в ответ сокрушенно  покачал  головой,  на  которой  все  еще
красовалась кокетливая черная повязка.
   - То, что вы говорите о князе Багратионе,  -  сказал  он,  -  хотя  и
весьма прискорбный, но,  увы,  достоверный  факт.  Что  же  до  Аполлона
Игнатьевича... Мне трудно говорить об этом с вами, но я просто  не  вижу
иного выхода. Вы не поверите, княгиня, но у  меня  сложилось  совершенно
определенное впечатление, что князь старательно избегает моего общества.
   - Помилуйте, как это может быть? Да с какой  же  стати?  -  изумленно
воскликнула  Аграфена  Антоновна,  которая  была  весьма  огорчена,   но
нисколько не удивлена заявлением  пана  Кшиштофа.  Предстоящий  разговор
после этого  заявления  сделался  ей  окончательно  ясен  до  мельчайших
подробностей.
   - Судите сами, - сказал Огинский.  -  Когда  князю  доложили  6  моем
приходе, он отказался выйти ко мне, сказавшись больным. А  спустя  всего
две минуты вот в это окно, - он указал на одно из  выходивших  на  улицу
окон приемной, - я увидел, как  князь  Аполлон  Игнатьевич,  одетый  для
выхода и с виду совершенно здоровый, выскользнул в калитку и был  таков!
Сие  показалось  мне  настолько  странным  и  не  поддающимся  разумному
объяснению, что я решил  дождаться  вас,  дабы  вы  могли  рассеять  мое
искреннее недоумение.
   Княгиня привычно подавила глубокий вздох. Все было  ясно:  перед  нею
сидел отнюдь не жених ее дочери, а,  напротив,  один  из  кредиторов  ее
мужа. "Я его убью,  -  в  десятитысячный  раз  пообещала  себе  Аграфена
Антоновна, имея в виду своего супруга. - Убью и утоплю тело  в  нужнике.
Лучшего он не заслуживает, прости меня, господи..."
   Она внутренне подобралась  и  расправила  плечи,  как  готовящийся  к
выходу на арену борец. Ей действительно предстояла борьба,  и  она,  как
всегда, была к ней готова. Оставалось лишь выбрать  наиболее  подходящую
для данного случая тактику.
   - Действительно, странно, - с умело разыгранным  недоумением  сказала
она. - Право, поручик, я пребываю в такой же растерянности, как и вы. Уж
не заболел ли он, в самом-то деле? Вот несчастье-то какое! И то верно: я
в  последнее  время  стала  примечать,  что  Аполлон-то  мой  Игнатьевич
заговариваться  начал.  Особенно  по  вечерам,  как  соберется  ко   сну
отходить... Такое, бывает, скажет, что и повт