оварны и с
достойной восхищения прямотой называете вещи своими именами.
   - Комплименты твои весьма сомнительны, - сказала Аграфена  Антоновна.
- Много языком юлишь, друг любезный. Отвечай-ка сию минуту  и  без  этих
своих выкрутасов: сделаешь или нет?
   - Боюсь, что деваться мне некуда, - развел руками Огинский. - Пан или
пропал, так ведь?
   - В точности так, - согласилась княгиня. - И не  тяни  ты,  голубчик,
ради  бога.  Время  дорого.  Неровен  час,  назначит  Бухвостов  другого
опекуна... И аккуратно постарайся, чтобы без кровищи этой. Ну,  мало  ли
от чего старый человек помереть может? Съел чего-нибудь  не  того,  или,
скажем, во сне задохся...
   Пан Кшиштоф подавил рефлекторное содрогание, встал  и,  откланявшись,
покинул дом Зеленских. Руки у него слегка  дрожали,  волосы  на  затылке
шевелились: он был до глубины души поражен словами княгини. Вот  тебе  и
глупая провинциалка... Вот тебе и слабая противница! Да к ней  нельзя  и
на секунду поворачиваться спиной!  Проглотит  в  один  присест,  живьем,
вместе с сапогами и шляпой, и даже не поперхнется... Куда до нее Мюрату!
   Уже очутившись на улице, он заметил, что все еще держит в зубах давно
потухшую сигару. В волнении пан Кшиштоф так  крепко  стискивал  челюсти,
что  они  начали  ныть,  а  во  рту  у   него   оказалось   полным-полно
раскрошенных, размокших табачных листьев. Раздраженно швырнув  окурок  в
лужу, он долго отплевывался от этой  ядовито-горькой  дряни  и  утирался
носовым платком.
   На улице между тем окончательно стемнело. Было холодно  и  промозгло,
уличные  фонари  маячили  в  сыром  тумане  размытыми  пятнами  тусклого
желтоватого света, почти ничего не освещая вокруг, кроме себя самих. Тут
и там в приближающейся ночи тепло светились окна;  по  занавескам  то  и
дело пробегали чьи-то тени. Там, в теплых уютных  гостиных,  жили  люди,
чьи мелкие неприятности и хлопоты не шли ни в  какое  сравнение  с  теми
проблемами, которые одолевали  пана  Кшиштофа,  как  одолевают  бродячую
собаку беспощадные блохи. Сейчас Огинский был зол на весь  мир,  который
никогда, ни при каких обстоятельствах не желал идти ему  навстречу.  Ну,
что стоило, скажем, тому  же  графу  Бухвостову  перестать  упираться  и
спокойно,  не  вдаваясь  в  подробности,  назначить  княгиню   Зеленскую
опекуншей Марии Андреевны Вязмитиновой? Какое ему дело до княжны? Что он
тщится доказать своей принципиальностью, чего добивается?
   И, конечно же, граф Бухвостов ничего и никого не боялся. Он был одним
из  первых  людей  в  уезде  и  считал  на  этом  основании,  что  может
безнаказанно куражиться и издеваться над теми, кто беднее и ниже его  по
положению, не опасаясь даже вызова на  дуэль,  -  кому,  в  самом  деле,
пришло бы в голову бросить вызов этому мешку с прогорклым салом? Он  жил
в свое удовольствие, веселился, как умел, чревоугодничал, пьянствовал  и
даже мысли не допускал о том, что кто-то  может  отважиться  поднять  на
него руку. Стервец, подумал пан Кшиштоф с растущим  озлоблением.  Старый
негодяй, прохвост, подонок...
   Не разбирая дороги, Огинский широко  зашагал  в  сторону  дома  графа
Бухвостова. Под ближайшим фонарем он остановился и  посмотрел  на  часы.
Было только начало десятого. Старый граф ложился  рано,  но  требовалось
какое-то время, чтобы его многочисленная  прислуга  угомонилась  и  тоже
улеглась спать. Словом, идти к графу Бухвостову было  рано,  и  Огинский
отправился в трактир.
   Усевшись за стол в самом углу зала, он потребовал ужин, который и был
ему подан со всей возможной скоростью. Ужин этот был много скромнее того
пира, за которым его накануне застал Лакассань, да и цели он преследовал
совсем иные: сегодня пан Кшиштоф не имел намерения кутить, он хотел лишь
согреться и насытиться перед предстоявшим ему опасным мероприятием.
   Выпив подряд  две  рюмки  водки,  Огинский  почувствовал,  как  кровь
быстрее побежала у него по жилам. В  голове  у  него  волшебным  образом
прояснилось, а на душу вдруг снизошел покой, которого та  не  знала  уже
много дней, а то и лет кряду.
   Да, ему предстояло опасное дело. Нужно было незамеченным пробраться в
дом графа Бухвостова, убить старика в постели и так же  тихо  удалиться,
не забыв придать убийству  видимость  несчастного  случая.  Пан  Кшиштоф
пожал плечами: ну  и  что?  По  сравнению  с  тем,  что  он  пережил  на
Бородинском поле, эта рискованная вылазка казалась не  опаснее  прогулки
по бульвару при ярком солнечном свете. Да, риск был, но и  куш  ожидался
отменный. Жалеть Бухвостова и вообще оценивать свои прошлые, настоящие и
будущие действия с точки зрения морали  пану  Кшиштофу  и  в  голову  не
приходило. Он давно понял, что мораль  придумана  богатыми  для  бедных,
чтобы те сидели тихо и молча тянули свою  лямку  от  рождения  до  самой
смерти, не мешая им, богатым, наслаждаться всеми благами жизни. Если  бы
пан Кшиштоф в своих поступках руководствовался этой самой моралью, он бы
давным-давно скончался под забором от  голода  и  холода.  Именно  такая
судьба была ему уготована с  самого  рождения,  и  он  не  видел  ничего
предосудительного в том, что всю жизнь по мере своих сил боролся с  этим
жестоким предначертанием. Его  никто  никогда  не  жалел,  и  он  платил
жестокому миру той же монетой.
   Укрепившись, таким образом, в своем намерении довести задуманное дело
до конца, пан Кшиштоф доел мозги с горошком, допил водку, расплатился  и
вышел из трактира. Пистолеты, которые  он  теперь  все  время  носил  за
поясом под сюртуком, давили ему под ребра с обеих сторон.  Туман  окутал
его с головы до ног, как сырая вата; пан Кшиштоф шел, постукивая тяжелой
тростью по дощатым тротуарам. Звук получался глухой и  сразу  же  гас  в
тумане. Различить очертания предметов было трудно даже на  свету:  туман
искажал их и скрадывал, размывая детали. На углу  под  фонарем  Огинский
столкнулся со знакомым офицером, и тот не узнал его, пока не оказался на
расстоянии вытянутой руки. Они немного поболтали. Пан Кшиштоф  огорчился
было - встречи со знакомыми ему сейчас были ни  к  чему,  -  но  тут  же
понял, что огорчался напрасно: офицер был изрядно пьян, что  делало  его
весьма никудышным свидетелем.
   Расставшись с этим гулякой, пан Кшиштоф прошелся до следующего фонаря
и снова взглянул на часы. Была половина первого ночи - самое  время  для
того, что он задумал. Конечно, лучше было бы подождать еще часа  два,  а
то и все три, но на улице было холодно,  а  возвращаться  в  трактир  не
хотелось: пан Кшиштоф не без оснований опасался, что, очутившись в своей
грязноватой комнате наедине с клопами,  он  утратит  ту  решимость,  что
сейчас переполняла его сердце. Это была  весьма  обыкновенная  для  него
история: он не любил рисковать и предпочитал пускать  дело  на  самотек,
совершая это, пожалуй, слишком часто для человека, благополучие и  самая
жизнь которого нередко зависели от его решительных действий.
   В отдалении послышался неторопливый перестук копыт и громыхание колес
по мостовой. Вскоре впереди  показалась  ехавшая  навстречу  пролетка  с
одинокой фигурой на облучке. Пан Кшиштоф увидел высокую шапку и  замахал
рукой.
   - Извозчик!
   Извозчик издал протяжное: "Тпррру!" - и натянул поводья. Пан  Кшиштоф
повыше поднял воротник, спрятал подбородок в  шарф,  надвинул  шляпу  на
самые глаза и,  сгорбившись,  забрался  в  пролетку.  Извозчик  даже  не
оглянулся на него, когда Огинский глухим измененным голосом  назвал  ему
первый пришедший в голову адрес. Пролетка тронулась.  Уставшая  за  день
лошадь  шла  не  спеша,  и  понукания  извозчика  оставляли  ее   вполне
равнодушной. Впрочем, не слыша нареканий со стороны седока, извозчик  не
очень-то и настаивал на том, чтобы его  кляча  сменила  аллюр  на  более
резвый.
   Огинский, примериваясь, смотрел на широкую спину в  мешковатом  синем
кафтане. Он взвесил в руке тяжелую трость и нашел, что она  недостаточно
тяжела для задуманного им дела. Тогда  он  положил  трость  на  сиденье,
вынул из-под плаща один из  своих  пистолетов,  привстал  и,  сдернув  с
головы извозчика шапку, что было сил хватил его  рукоятью  пистолета  по
макушке.
   - Ох! - только и сказал извозчик, заваливаясь назад.
   Его руки разжались, выпустив вожжи, и лошадь немедленно стала, словно
только того и ждала. Подхватив падающего извозчика, пан Кшиштоф еще  раз
ударил его пистолетом, целясь в висок. Он не видел, куда пришелся  удар,
но лежавший у него на руках извозчик содрогнулся всем  телом  и  страшно
захрипел. Он был неимоверно тяжел, и Огинскому  пришлось  поднатужиться,
чтобы выбросить его из пролетки.  Извозчик  с  плеском  упал  в  лужу  и
остался лежать в ней лицом вниз. Пан  Кшиштоф  нащупал  под  ногами  его
шапку и выбросил ее вон.
   Извозчик лежал в луже, не подавая признаков жизни. Возможно,  он  был
уже  мертв  или  умирал;  Огинского  эти  подробности  не  интересовали.
Извозчик был разменной монетой,  пешкой  в  большой  игре  -  той  самой
пешкой, которой жертвуют, не задумавшись даже на секунду. "Пусть  скажет
спасибо, - перебираясь на козлы и разбирая вожжи, подумал пан Кшиштоф, -
что на моем месте не оказался Лакассань. Тот не стал  бы  пачкать  руки,
колотя его по голове, а просто проткнул бы беднягу насквозь  и  не  ушел
бы, пока не убедился, что его жертва испустила дух. Так что мои действия
можно считать гуманными и  человеколюбивыми.  Я  милосерден,  черт  меня
подери!"
   Воспоминание о  Лакассане  заставило  его  поморщиться.  Теперь  этот
убийца не просто был где-то поблизости; он снова обнажил клинок.  Смерть
лакеев князя Зеленского была не только мерой предосторожности со стороны
Лакассаня. Это было предупреждение ему, пану Кшиштофу, и  предупреждение
весьма недвусмысленное. Француз, наконец, перешел от слов к делу, и дела
его, как всегда, вызывали содрогание.
   Огинский тронул лошадь, и та послушно  потащилась  вперед  с  прежней
скоростью умирающей от истощения черепахи. Пан Кшиштоф  не  торопил  ее:
пока что спешить ему было некуда.
   До дома графа Бухвостова он добирался не менее двадцати минут - почти
столько же, сколько ушло бы у него на пешую прогулку. Проехав мимо,  пан
Кшиштоф загнал пролетку в темный переулок, спрыгнул с козел  и  привязал
лошадь к стволу дерева. Он перелез  через  забор,  внутренне  готовый  к
тому, что вот-вот из темноты на него с лаем набросятся собаки,  а  вслед
за ними - вооруженные палками дворовые графа. К  его  удивлению,  ничего
подобного не произошло. Во  дворе  царила  мертвая  тишина,  в  доме  не
светилось  ни  одно  окно.  Пан  Кшиштоф  торопливо   пересек   открытое
пространство двора и распластался по мокрой  от  осевших  капель  тумана
стене. Он больше не чувствовал холода - ему было жарко, щеки его  горели
лихорадочным румянцем, а рука крепко стискивала рукоять пистолета -  так
крепко, что окованное медью дерево,  казалось,  вот-вот  не  выдержит  и
треснет у него в ладони.
   Окно кухни было слегка приоткрыто -  вероятно,  по  недосмотру.  Граф
явно чувствовал себя в полной безопасности и не боялся не только  убийц,
но даже и воров. Дивясь такому легкомыслию и благодаря за него бога, пан
Кшиштоф бесшумно подтянулся на руках, царапая стену носками  сапог,  лег
животом на подоконник и, толкнув легко подавшуюся под  его  рукой  раму,
перевалился вовнутрь.
   Темень здесь была несусветная, по сравнению с  ней  уличная  туманная
мгла могла показаться  ярким  солнечным  светом.  Пан  Кшиштоф  медленно
выпрямился и замер на месте, тараща глаза и изо всех сил  вслушиваясь  в
тишину. В доме по-прежнему не раздавалось  ни  звука,  если  не  считать
шорохов и попискивания, которые производили возившиеся  за  печью  мыши.
Постепенно глаза Огинского привыкли к темноте и начали смутно  различать
очертания  предметов.  Прямо   перед   собой   пан   Кшиштоф   разглядел
заставленную кастрюлями и сковородами плиту и судорожно перевел дыхание:
стоило ему, поторопившись, сделать шаг вперед, и он  сослепу  въехал  бы
прямиком в это скопище меди и чугуна, устроив тарарам, сравнимый по силе
с шумом, производимым марширующим по улице полковым оркестром.
   На минуту им овладело знакомое желание бросить все на произвол судьбы
и бежать, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Но бежать было  некуда,
и тогда пан Кшиштоф разозлился на Аграфену Антоновну:  старая  перечница
умело загребала жар его руками. Если уж ей так  мешает  граф  Бухвостов,
пусть бы сама его душила! Огинский едва слышно прошептал  самое  грязное
из известных ему ругательств, затем вознес к небу коротенькую молитву и,
перекрестившись пистолетом, сделал шаг вперед.
   Осторожно и медленно, как  сползающая  по  стеклу  капля  дождя,  пан
Кшиштоф двинулся к выходу из кухни.  Он  несколько  раз  бывал  у  графа
Бухвостова с визитом, но эта часть дома была ему  совершенно  незнакома.
Он  шел,  для  ориентировки  ведя  рукой  по  стене.  Другая  его   рука
по-прежнему сжимала грозно уставленный во тьму пистолет. С каждым  новым
шагом затея пана Кшиштофа казалась ему все более безумной и не сулящей в
перспективе ничего, кроме новых неприятностей. Доводы Аграфены Антоновны
в пользу этого убийства были неоспоримы и, более того, целиком совпадали
с мнением  самого  Огинского,  но  все  глубокомысленные  рассуждения  и
хитроумные планы остались там, на улице, а  страх  был  здесь,  рядом  с
паном Кшиштофом, притаившись в темноте, - протяни руку и  коснешься  его
скользкой ледяной шкуры. "Куда я иду?  -  спрашивал  себя  пан  Кшиштоф,
поднимаясь по каменной лестнице во второй этаж. - Что я намерен  делать,
когда приду на место? Да и доберусь ли я туда хоть  когда-нибудь?  Стоит
мне споткнуться или задеть какой-нибудь чертов канделябр, и я погиб".
   Тем не менее, он продолжал двигаться  вперед  -  просто  потому,  что
бегство требовало принятия волевого решения, а  на  это  он  был  сейчас
совершенно неспособен.
   Коридор второго этажа  был  тускло  освещен  горевшей  на  лестничной
площадке свечой, и пану Кшиштофу немного полегчало. Подумав немного,  он
взял свечу и пошел, освещая себе путь. Свет мог его выдать, но опасность
всполошить весь дом, сослепу налетев  на  что-нибудь  твердое,  казалась
более реальной.
   Спальню графа Бухвостова пан Кшиштоф отыскал по  доносившемуся  из-за
приоткрытой двери могучему храпу. Граф храпел так, как это могут  делать
только тучные,  любящие  плотно  поужинать,  совершенно  здоровые  и  не
знающие за собой никакой вины люди. Пан Кшиштоф, слушая  эти  реликтовые
звуки, остро позавидовал графу. Ах, как хотелось бы ему сейчас лежать  в
своей полной клопов постели и выводить носом рулады!
   Он осторожно просунул ствол пистолета в  дверную  щель  и  еще  более
осторожно нажал. Дверь пошла в сторону, петли протяжно  заскрипели.  Пан
Кшиштоф отпрянул назад и замер, боясь  пошевелиться,  с  головы  до  ног
покрытый  холодной  испариной.  Могучий  храп  за  дверью   на   секунду
прервался; стало слышно, как граф ворочается и шлепает во сне губами,  а
потом похожие на львиное рычание звуки возобновились с новой силой.
   Пан Кшиштоф  рывком  распахнул  дверь.  Петли  коротко  взвизгнули  и
замолчали. Этот, звук был  почти  неразличим  за  храпом,  от  которого,
казалось, содрогались  стены  комнаты.  Огинский  тенью  проскользнул  в
спальню, подняв повыше свечу.
   Граф в ночном колпаке и  сорочке  с  кружевным  воротом  возлежал  на
огромной  кровати  под  балдахином,  издали  и  в  полумраке   напоминая
небольшого кита, по  ошибке  забравшегося  в  человеческую  постель.  Он
раздувал щеки, причмокивал, делал "тпррр" губами, сопел, пыхтел и  рычал
- словом, производил все те действия, кои положено производить человеку,
заснувшему на спине, каковая поза, как известно,  весьма  располагает  к
храпу. А еще спящего в такой позе человека очень удобно душить,  подумал
пан Кшиштоф, приближаясь к кровати. Клади на лицо  подушку,  наваливайся
сверху и спокойно жди,  пока  твоя  жертва  перестанет  брыкаться.  Шума
никакого, и ошибка полностью исключена...
   Он сделал еще один шаг и начал было заталкивать на место мешавший ему
пистолет, когда  из  темного  угла  за  пологом  кровати  навстречу  ему
стремительно метнулась какая-то тень, и в воздухе, отразив пламя  свечи,
молнией сверкнуло длинное тонкое лезвие.
 
*** 
 
   Капитан гвардии и личный порученец маршала  Мюрата  Виктор  Лакассань
никогда не откладывал дела в долгий ящик, в особенности, когда речь  шла
о том, чтобы кого-нибудь  убить.  Неудача,  постигшая  его  в  последнем
мероприятии подобного рода, нимало не  обескуражила  Лакассаня:  княжна,
похоже, еще не созрела для доноса, и он не собирался давать  ей  на  это
время. Единственным человеком в городе, к которому она могла  обратиться
со своим рассказом, был граф Бухвостов - тот самый граф,  который  столь
рьяно взялся за  розыск  человека,  подбросившего  Багратиону  анонимное
письмо. Он чем-то напоминал Лакассаню Кутузова -  такой  же  аморфный  и
бездеятельный внешне, граф на поверку оказался столь же  проницателен  и
опасен, как и одноглазый фельдмаршал. Россия была страной,  где  главную
силу представляли старики, и это было  хорошо,  поскольку  пожилые  люди
легче расставались с жизнью.
   Приговор был окончательный  и  не  подлежал  обжалованью:  Бухвостова
следовало  немедленно  устранить.  Следующей  на  очереди  была   княжна
Вязмитинова, что тоже  не  сулило  особенных  осложнений;  а  уж  потом,
устранив все  помехи  на  своем  пути,  Лакассань  намеревался  вплотную
заняться Огинским. Ему давно пора было возвращаться к Мюрату - с поляком
или с его головой в седельной сумке, безразлично.
   Расставшись с княжной у городской заставы, Лакассань,  как  уже  было
сказано, отправился в трактир - не в тот, где квартировал Огинский, а  в
другой, попроще, подешевле и погрязнее,  -  и  снял  там  комнату,  окно
которой выходило на задний двор с помойкой, а дверь открывалась на узкую
галерею,  нависавшую  над  темноватым   обеденным   залом.   В   комнате
неистребимо пахло щами, а сквозь эту удушливую  кислую  вонь  пробивался
другой запах, подозрительно похожий  на  аромат  коньяка.  Лакассань  за
время своего пребывания в России уже успел хорошо изучить этот  запах  и
понял, что напрасно насмехался над истерзанным клопами Огинским -  здесь
этих кровопийц  наверняка  было  намного  больше,  чем  в  комнате  пана
Кшиштофа. Впрочем, это не имело  никого  значения:  Лакассань  вовсе  не
собирался задерживаться в этом клоповнике надолго.
   Отобедав у себя в комнате, Лакассань вышел  в  город  и  наведался  в
оружейную  лавку.  Приказчик,  услышав  французский   акцент,   принялся
коситься на него с таким подозрением, что Лакассань  не  рискнул  делать
здесь покупки и ушел с пустыми руками, хотя  и  разглядел  на  стене  за
спиной у приказчика пару недурных с виду клинков.  Пистолет  не  годился
для задуманного им дела: в  этом  городишке  не  было  ни  таких  глухих
уголков, ни настолько людных мест,  где,  выстрелив  среди  бела  дня  в
человека, можно было бы остаться незамеченным и  благополучно  скрыться.
Стрелять в доме у графа было нельзя по тем же причинам. Оставались  лишь
острая сталь да ночная тьма, а поскольку Бухвостов не  имел  привычки  в
одиночестве  бродить  по  ночным  улицам,  то  Лакассаню   волей-неволей
пришлось задуматься о том, чтобы нанести графу визит.
   Прогулявшись до моста через узкую речку, названия которой не  знал  и
знать не хотел, Лакассань немного  постоял  там,  опершись  о  перила  и
задумчиво глядя вниз, на стремительно  бежавшую  куда-то  желтоватую  от
осенних  дождей  мутную  воду.  Здесь,  на  мосту,  с  ним  приключилась
неприятность: он уронил в воду свою щегольскую трость,  которая  тут  же
пошла ко дну. Вокруг никого не было, но Лакассань все  равно  постарался
придать  происшествию  видимость  несчастливой  случайности,   поскольку
где-нибудь в прибрежных кустах все же могла обнаружиться пара люб