е к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с
вами говорить ты.  Хочешь? - прибавила она, встряхнув головкой
и взглянув мне прямо в глаза.
   В это время мы входили в залу,  и начиналась Другая,  живая
часть гросфатера.
   - Давай...  те,  -  сказал я в то время, когда музыка и шум
могли заглушить мои слова.
   - Давай ты, а не давайте, - поправила Сонечка и засмеялась.
   Гросфатер кончился,  а  я не успел сказать ни одной фразы с
ты,   хотя  не   переставал  придумывать  такие,   в   которых
местоимение  это  повторялось  бы   несколько  раз.   У   меня
недоставало на это смелости.  "Хочешь?",  "давай ты" звучало в
моих ушах и производило какое-то опьянение:  я ничего и никого
не  видал,  кроме Сонечки.  Видел я,  как подобрали ее локоны,
заложили их за уши и открыли части лба и висков,  которых я не
видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно,
что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она
не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия
около рта то  непременно бы  задохнулась,  и  видел,  как она,
спускаясь с  лестницы за  своею матерью,  быстро повернулась к
нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
   Володя,  Ивины,  молодой князь,  я,  мы все были влюблены в
Сонечку и,  стоя на  лестнице,  провожали ее  глазами.  Кому в
особенности кивнула она головкой,  я не знаю; но в ту минуту я
твердо был убежден, что это сделано было для меня.
   Прощаясь  с  Ивиными,  я  очень  свободно,  даже  несколько
холодно  поговорил  с Сережей и пожал ему руку. Если он понял,
что  с  нынешнего  дня  потерял  мою любовь и свою власть надо
мною,  он,  верно,  пожалел  об этом, хотя и старался казаться
совершенно равнодушным.
   Я  в  первый раз в  жизни изменил в  любви,  и в первый раз
испытал сладость этого чувства.  Мне  было  отрадно переменить
изношенное чувство  привычной  преданности на  свежее  чувство
любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того,
в  одно и  то же время разлюбить и полюбить -  значит полюбить
вдвое сильнее, чем прежде.

Глава XXIV. В ПОСТЕЛИ

   "Как  мог  я  так  страстно и  так  долго любить Сережу?  -
рассуждал я лежа в постели.  -  Нет! он никогда не понимал, не
умел ценить и  не стоил моей любви...  а  Сонечка?  что это за
прелесть! "Хочешь?", "тебе начинать".
   Я вскочил на четвереньки,  живо представляя себе ее личико,
закрыл голову одеялом,  подвернул его под себя со  всех сторон
и,  когда  нигде  не  осталось  отверстий,  улегся  и,  ощущая
приятную теплоту,  погрузился в  сладкие мечты и воспоминания.
Устремив  неподвижные взоры  в  подкладку стеганого одеяла,  я
видел  ее  так  же  ясно,  как  час  тому  назад;  я  мысленно
разговаривал с  нею,  и  разговор этот,  хотя  не  имел  ровно
никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому
что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
   Мечты  эти  были  так  ясны,   что  я  не  мог  заснуть  от
сладостного волнения и  мне  хотелось поделиться с  кем-нибудь
избытком своего счастия.
   - Милочка!  -  сказал я почти вслух, круто поворачиваясь на
другой бок. - Володя! Ты спишь?
   - Нет, - отвечал он мне сонным голосом, - а что?
   - Я влюблен, Володя! решительно влюблен в Сонечку.
   - Ну так что ж? - отвечал он мне, потягиваясь.
   -  Ах,  Володя!  ты не можешь себе представить, что со мной
делается... вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так
ясно,  так  ясно  видел ее, разговаривал с ней, что это просто
удивительно.  И еще знаешь ли что? когда я лежу и думаю о ней,
бог  знает  отчего  делается грустно и ужасно хочется плакать.
Володя пошевелился.
   - Только одного я бы желал,  -  продолжал я,  - это - чтобы
всегда с  ней быть,  всегда ее видеть,  и больше ничего.  А ты
влюблен? признайся по правде, Володя.
   Странно,  что  мне  хотелось,  чтобы  все  были  влюблены в
Сонечку и чтобы все рассказывали это.
   - Тебе какое дело?  -  сказал Володя,  поворачиваясь ко мне
лицом, - может быть.
   - Ты не хочешь спать, ты притворялся! - закричал я, заметив
по его блестящим глазам,  что он нисколько не думал о  сне,  и
откинул одеяло.  -  Давай лучше толковать о ней. Не правда ли,
что прелесть?.. такая прелесть, что, скажи она мне: "Николаша!
выпрыгни в  окно или бросься в огонь",  ну,  вот,  клянусь!  -
сказал я, - сейчас прыгну, и с радостью. Ах, какая прелесть! -
прибавил я,  живо воображая ее  перед собою,  и,  чтобы вполне
наслаждаться этим  образом,  порывисто перевернулся на  другой
бок и  засунул голову под подушки.  -  Ужасно хочется плакать,
Володя.
   - Вот дурак!  -  сказал он,  улыбаясь,  и  потом,  помолчав
немного:  -  Я так совсем не так, как ты: я думаю, что если бы
можно  было,   я  сначала  хотел  бы  сидеть  с  ней  рядом  и
разговаривать...
   - А! так ты тоже влюблен? - перебил я его.
   - Потом,  -  продолжал  Володя,  нежно  улыбаясь,  -  потом
расцеловал бы ее пальчики,  глазки,  губки, носик, ножки - всю
бы расцеловал...
   - Глупости! - закричал я из-под подушек.
   - Ты ничего не понимаешь, - презрительно сказал Володя.
   - Нет,  я  понимаю,  а  вот  ты  не  понимаешь  и  говоришь
глупости, - сказал я сквозь слезы.
   - Только плакать-то уж незачем. Настоящая девочка!

Глава XXV. ПИСЬМО

   Шестнадцатого  апреля, почти шесть месяцев после описанного
мною  дня,  отец  вошел  к  нам  на  верх, во время классов, и
объявил,  что  нынче  в  ночь  мы едем с ним в деревню. Что-то
защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас
же обратилась к матушке.
   Причиною такого неожиданного отъезда было следующее письмо:

   Петровское, 12 апреля.
    Сейчас  только,  в  десять  часов  вечера, получила я твое
доброе  письмо,  от  3 апреля, и, по моей всегдашней привычке,
отвечаю  тотчас  же.  Федор привез его еще вчера из города, но
так  как  было поздно, он подал его Мими нынче утром. Мими же,
под  предлогом,  что  я была нездорова и расстроена, не давала
мне  его  целый  день.  У  меня  точно  был  маленький жар, и,
признаться  тебе  по  правде,  вот уж четвертый день, что я не
так-то здорова и не встаю с постели.
   Пожалуйста,   не  пугайся,  милый  друг:  я  чувствую  себя
довольно  хорошо  и, если Иван Васильич позволит, завтра думаю
встать.
   В пятницу на прошлой неделе я поехала с детьми кататься; но
подле  самого  выезда  на  большую дорогу, около того мостика,
который  всегда  наводил на меня ужас, лошади завязли в грязи.
День  был  прекрасный,  и  мне  вздумалось  пройтись пешком до
большой  дороги, покуда вытаскивали коляску. Дойдя до часовни,
я  очень устала и села отдохнуть, а так как, покуда собирались
люди,  чтоб  вытащить экипаж, прошло около получаса, мне стало
холодно,  особенно  ногам,  потому  что на мне были ботинки на
тонких  подошвах и я их промочила. После обеда я почувствовала
озноб  и жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а
после чаю села играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь
ее:   такие   она  сделала  успехи!)  Но  представь  себе  мое
удивление,  когда  я  заметила,  что  не  могу  счесть  такта.
Несколько  раз  я  принималась считать, но все в голове у меня
решительно  путалось,  и  я чувствовала странный шум в ушах. Я
считала:  раз,  два,  три,  потом  вдруг: восемь, пятнадцать и
главное  -  видела,  что  вру,  и  никак не могла поправиться.
Наконец  Мими  пришла мне на помощь и почти насильно уложила в
постель.  Вот  тебе,  мой  друг,  подробный отчет в том, как я
занемогла и как сама в том виновата. На другой день у меня был
жар  довольно  сильный  и  приехал  наш  добрый,  старый  Иван
Васильевич,  который  до сих пор живет у нас и обещается скоро
выпустить  меня  на  свет  божий.  Чудесный  старик  этот Иван
Васильевич!  Когда  у  меня  был жар и бред, он целую ночь, не
смыкая  глаз,  просидел около моей постели, теперь же, так как
знает,  что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно
из  спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как они,
слушая его, помирают со смеху.
   La belle Flamande *),  как ты называешь ее,  гостит у  меня
уже вторую неделю,  потому что мать ее уехала куда-то в гости,
и своими попечениями доказывает самую искреннюю привязанность.
Она  поверяет мне все свои сердечные тайны.  С  ее  прекрасным
лицом,  добрым сердцем и  молодостью из  нее могла бы выйти во
всех отношениях прекрасная девушка,  если б она была в хороших
руках;  но в  том обществе,  в  котором она живет,  судя по ее
рассказам,  она совершенно погибнет.  Мне приходило в  голову,
что,  если бы  у  меня не  было так  много своих детей,  я  бы
хорошее дело сделала, взяв ее.
   ------------------
   *) Красавица фламандка (фр.).

   Любочка сама  хотела писать тебе,  но  изорвала уже  третий
лист бумаги и  говорит:  "Я знаю,  какой папа насмешник:  если
сделать хоть одну ошибочку, он всем покажет". Катенька все так
же мила. Мими так же Добра и скучна
   Теперь поговорим о серьезном:  ты мне пишешь, что дела твои
идут  нехорошо эту  зиму  и  что  тебе  необходимо будет взять
хабаровские деньги.  Мне даже странно,  что ты  спрашиваешь на
это  моего  согласия.   Разве  то,  что  принадлежит  мне,  не
принадлежит столько же я тебе?
   Ты  так  добр,  милый  друг,  что  из  страха огорчить меня
скрываешь настоящее положение своих  дел;  но  я  догадываюсь:
верно,  ты проиграл очень много,  и нисколько, божусь тебе, не
огорчаюсь этим; поэтому, если только дело это можно поправить,
пожалуйста,  много не думай о  нем и не мучь себя напрасно.  Я
привыкла не  только не рассчитывать для детей на твой выигрыш,
но,  извини меня,  даже и  на все твое состояние.  Меня так же
мало радует твой выигрыш, как огорчает проигрыш; меня огорчает
только твоя несчастная страсть к игре, которая отнимает у меня
часть  твоей  нежной привязанности и  заставляет говорить тебе
такие горькие истины, как теперь, а богу известно, как мне это
больно!  Я  не перестаю молить его об одном,  чтобы он избавил
нас...  не  от  бедности (что бедность?),  а  от того ужасного
положения,   когда  интересы  детей,  которые  я  должна  буду
защищать,  придут в столкновение с нашими.  До сих пор господь
исполнял мою  молитву:  ты  не  переходил одной  черты,  после
которой мы  должны будем  или  жертвовать состоянием,  которое
принадлежит уже не  нам,  а  нашим детям,  или...  и  подумать
страшно,  а ужасное несчастие это всегда угрожает нам. Да. это
тяжкий крест, который послал нам обоим господь!
   Ты  пишешь  мне  еще  о  детях  и  возвращаешься  к  нашему
давнишнему спору: просишь меня согласиться на то, чтобы отдать
их  в  учебное заведение.  Ты  знаешь мое предубеждение против
такого воспитания...
   Не  знаю,  милый  друг,  согласишься  ли  ты со мною; но во
всяком случае умоляю тебя, из любви ко мне, дать мне обещание,
что, покуда я жива и после моей смерти, если богу угодно будет
разлучить нас, этого никогда не будет.
   Ты  мне  пишешь,  что  тебе  необходимо  будет  съездить  в
Петербург по нашим делам. Христос с тобой, мой дружок, поезжай
и  возвращайся  поскорее.  Нам всем без тебя так скучно! Весна
чудо  как  хороша:  балконную  дверь  уж  выставили, дорожка к
оранжерее  четыре дня тому назад была совершенно суха, персики
во всем цвету кой-где только остался снег, ласточки прилетели,
и  нынче  Любочка  принесла  мне первые весенние цветы. Доктор
говорит,  что  дня через три я буду совсем здорова и мне можно
будет  подышать  свежим  воздухом  и  погреться  на апрельском
солнышке. Прощай же, милый друг, не беспокойся, пожалуйста, ни
о  моей  болезни,  ни  о своем проигрыше; кончай скорей дела и
приезжай  к нам с детьми на целое лето. Я делаю чудные планы о
том,  как  мы  проведем его, и недостает только тебя, чтобы им
осуществиться".

   Следующая часть письма была написана по-французски, связным
и неровным почерком,  на другом клочке бумаги.  Я перевожу его
слово в слово:

   "Не верь тому,  что я писала тебе о моей болезни,  никто не
подозревает,  до какой степени она серьезна.  Я одна знаю, что
мне больше не  вставать с  постели.  Не теряй ни одной минуты,
приезжай сейчас же и  привози детей.  Может быть,  я успею еще
раз  обнять тебя и  благословить их:  это  мое  одно последнее
желание. Я знаю, какой ужасный удар наношу тебе; но все равно,
рано или поздно,  от  меня или от  других,  ты получил бы его;
постараемся же  с  твердостию и  надеждою на  милосердие божие
перенести это несчастье. Покоримся воле его.
   Не  думай,  чтобы то,  что  я  пишу,  было  бредом больного
воображения;  напротив,  мысли  мои  чрезвычайно  ясны  в  эту
минуту,  и  я совершенно спокойна.  Не утешай же себя напрасно
надеждой,   чтобы  это   были  ложные,   неясные  предчувствия
боязливой души.  Нет,  я чувствую, я знаю - и знаю потому, что
богу было угодно открыть мне  это,  -  мне осталось жить очень
недолго.
   Кончится ли вместе с  жизнью моя любовь к  тебе и детям?  Я
поняла,  что это невозможно.  Я  слишком сильно чувствую в эту
минуту,  чтобы думать,  что то чувство, без которого я не могу
понять существования, могло бы когда-нибудь уничтожиться. Душа
моя не может существовать без любви к вам:  а я знаю,  что она
будет  существовать вечно,  уже  по  одному  тому,  что  такое
чувство,  как моя любовь,  не могло бы возникнуть, если бы оно
должно было когда-нибудь прекратиться.
   Меня не будет с вами;  но я твердо уверена,  что любовь моя
никогда не  оставит вас,  и  эта  мысль так  отрадна для моего
сердца,  что  я  спокойно и  без  страха ожидаю приближающейся
смерти.
   Я спокойна,  и богу известно,  что всегда смотрела и смотрю
на  смерть как на переход к  жизни лучшей;  но отчего ж  слезы
давят  меня?..   Зачем  лишать  детей  любимой  матери?  Зачем
наносить  тебе  такой  тяжелый,  неожиданный удар?  Зачем  мне
умирать,  когда ваша любовь делала для меня жизнь беспредельно
счастливою?
   Да будет его святая воля.
   Я  не могу писать больше от слез.  Может быть,  я  не увижу
тебя.  Благодарю же тебя,  мой бесценный друг, за все счастие,
которым ты окружил меня в этой жизни; я там буду просить бога,
чтобы он наградил тебя. Прощай, милый друг; помни, что меня не
будет,  но любовь моя никогда и нигде не оставит тебя. Прощай,
Володя, прощай, мой ангел, прощай, Веньямин мой - Николенька.
   Неужели они когда-нибудь забудут меня?!"
   В  этом  письме  была  вложена  французская записочка Мими,
следующего содержания:
   "Печальные предчувствия, о которых она говорит вам, слишком
подтвердились  словами  доктора.   Вчера   ночью  она   велела
отправить это письмо тотчас на почту.  Думая,  что она сказала
это  в  бреду,  я  ждала до  сегодняшнего утра и  решилась его
распечатать.  Только что я распечатала, как Наталья Николаевна
спросила меня,  что я сделала с письмом, и приказала мне сжечь
его,  если оно не отправлено. Она все говорит о нем и уверяет,
что оно должно убить вас.  Не откладывайте вашей поездки, если
вы  хотите видеть этого ангела,  покуда еще он не оставил нас.
Извините это маранье Я  не  спала три ночи.  Вы знаете,  как я
люблю ее!"
   Наталья  Савишна,  которая всю  ночь  11  апреля  провела в
спальне матушки,  рассказывала мне,  что, написав первую часть
письма, maman положила его подле себя на столик и започивала.
   -   Я  сама,  -  говорила  Наталья  Савишна,  -  признаюсь,
задремала  на  кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только
слышу  я  сквозь сон - часу этак в первом, - что она как будто
разговаривает;  я  открыла  глаза, смотрю: она, моя голубушка,
сидит  на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья
так  и  текут.  "Так  все  кончено?"  - только она и сказала и
закрыла  лицо  руками.  Я  вскочила,  стала спрашивать: "Что с
вами?"
   - Ах,  Наталья Савишна,  если бы  вы знали,  кого я  сейчас
видела.
   Сколько я ни спрашивала,  больше она мне ничего не сказала,
только приказала подать столик,  пописала еще что-то, при себе
приказала запечатать письмо и  сейчас же  отправить.  После уж
все пошло хуже да хуже.

Глава XXVI. ЧТО ОЖИДАЛО НАС В ДЕРЕВНЕ
   Восемнадцатого апреля мы  выходили из  дорожной коляски,  у
крыльца  петровского  дома.   Выезжая  из  Москвы,   папа  был
задумчив, и когда Володя спросил у него: не больна ли maman? -
он  с  грустию посмотрел на  него и  молча кивнул головой.  Во
время  путешествия  он   заметно  успокоился;   но   по   мере
приближения к  дому  лицо  его  все  более  и  более принимало
печальное выражение,  и когда, выходя из коляски, он спросил у
выбежавшего,  запыхавшегося Фоки:  "Где  Наталья Николаевна?",
голос его  был нетверд и  в  глазах были слезы.  Добрый старик
Фока, украдкой взглянув на нас, опустил глаза и, отворяя дверь
в переднюю, отвернувшись, отвечал:
   -  Шестой  день  уж  не изволят выходить из спальни. Милка,
которая,  как  я  после  узнал,  с  самого того дня, в который
занемогла maman, не переставала жалобно выть, весело бросилась
к  отцу - прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он
оттолкнул  ее  и  прошел  в  гостиную,  оттуда  в диванную, из
которой  дверь  вела  прямо в спальню. Чем ближе подходил он к
этой  комнате,  тем более, по всем телодвижениям, было заметно
его  беспокойство:  войдя  в диванную, оншел на цыпочках, едва
переводил  дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться
за  замок  затворенной двери. В это время из коридора выбежала
нечесанная, заплаканная Мими. "Ах! Петр Александрыч! - сказала
она   шепотом,  с  выражением  истинного  отчаяния,  и  потом,
заметив, что папа поворачивает ручку замка, она прибавила чуть
слышно: - Здесь нельзя пройти - ход из девичьей".
   О, как тяжело все это действовало на мое настроенное к горю
страшным предчувствием детское воображение!
   Мы  пошли  в  девичью;  в  коридоре попался нам  на  дороге
дурачок Аким, который всегда забавлял нас своими гримасами; но
в эту минуту не только он мне не казался смешным, но ничто так
больно не поразило меня, как вид его бессмысленно-равнодушного
лица.  В  девичьей две  девушки,  которые сидели  за  какой-то
работой,  привстали,  чтобы поклониться нам, с таким печальным
выражением,  что  мне  сделалось страшно.  Пройдя еще  комнату
Мими, папа отворил дверь спальни, и мы вошли. Направо от двери
были два окна,  завешенные платками;  у  одного из  них сидела
Наталья Савишна,  с  очками на носу,  и  вязала чулок.  Она не
стала целовать нас,  как  то  обыкновенно делывала,  а  только
привстала,  посмотрела на нас через очки,  слезы потекли у нее
градом.  Мне очень не понравилось,  что все при первом взгляде
на  нас  начинают плакать,  тогда как  прежде были  совершенно
спокойны.
   Налево от двери стояли ширмы, за ширмами - кровать, столик,
шкапчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором
дремал доктор;  подле кровати стояла молодая, очень белокурая,
замечательной красоты девушка,  в  белом  утреннем капоте,  и,
немного  засучив  рукава,  прикладывала  лед  к  голове  maman
которую мне не  было видно в  эту минуту.  Девушка эта была La
belle   Flamande,   про   которую  писала  maman   и   которая
впоследствии играла такую  важную роль  в  жизни  всего нашего
семейства. Как только мы вошли, она отняла одну руку от головы
maman  и  поправила на  груди  складки  своего  капота,  потом
шепотом сказала: "В забытьи".
   Я был в сильном горе в эту минуту,  но невольно замечал все
мелочи.  В  комнате было  почти  темно,  жарко и  пахло вместе
мятой,  одеколоном, ромашкой и гофманскими каплями. Запах этот
так поразил меня,  что не только когда я  слышу его,  но когда
лишь вспоминаю о  нем,  воображение мгновенно переносит меня в
эту  мрачную,  душную комнату и  воспроизводит все  мельчайшие
подробности ужасной минуты.
   Глаза maman были открыты,  но  она ничего не  видела...  О,
никогда не забуду я этого страшного взгля-да! В нем выражалось
столько страдания!..
   Нас увели.
   Когда  я  потом  спрашивал у  Натальи  Савишны о  последних
минутах матушки, вот что она мне сказа