причиною   невозможности  сближения  были   мое
двадцатирублевое сукно  на  сюртуке,  дрожки  и  голландская рубашка.  Эта
причина была в  особенности важна для меня:  мне казалось,  что я невольно
оскорбляю их  признаками своего благосостояния.  Я  чувствовал себя  перед
ними виноватым и,  то смиряясь, то возмущаясь против своего незаслуженного
смирения и переходя к самонадеянности, никак не мог войти с ними в ровные,
искренние отношения.  Грубая  же,  порочная сторона в  характере Зухина до
такой  степени  заглушалась в  то  время  для  меня  той  сильной  поэзией
удальства,  которую я предчувствовал в нем, что она нисколько не неприятно
действовала на меня.
 Недели две почти каждый день я  ходил по  вечерам заниматься к  Зухину.
Занимался я очень мало,  потому что,  как говорил уже, отстал от товарищей
и,  не имея сил один заняться,  чтоб догнать их,  только притворялся,  что
слушаю  и  понимаю то,  что  они  читают.  Мне  кажется,  что  и  товарищи
догадывались о  моем притворстве,  и  часто я замечал,  что они пропускали
места, которые сами знали, и никогда не спрашивали меня.
 С  каждым днем я  больше и  больше извинял непорядочность этого кружка,
втягиваясь в их быт и находя в нем много поэтического. Только одно честное
слово,  данное мною Дмитрию, не ездить никуда кутить с ними, удержало меня
от желания разделять их удовольствия.
 Раз  я  хотел похвастаться перед ними своими знаниями в  литературе,  в
особенности французской,  и завел разговор на эту тему. К удивлению моему,
оказалось,  что, хотя они выговаривали иностранные заглавия по-русски, они
читали  гораздо больше меня,  знали,  ценили английских и  даже  испанских
писателей,  Лесажа,  про которых я тогда и не слыхивал. Пушкин и Жуковский
были  для  них  литература (а  не  так,  как  для  меня,  книжки в  желтом
переплете,  которые я читал и учил ребенком). Они презирали равно Дюма, Сю
и  Феваля  и  судили,  в  особенности  Зухин,  гораздо  лучше  и  яснее  о
литературе,  чем я, в чем я не мог не сознаться. В знании музыки я тоже не
имел перед ними никакого преимущества .  Еще  к  большему удивлению моему,
Оперов играл на скрипке,  другой из занимавшихся с нами студентов играл на
виолончели  и  фортепьяно,   и  оба  играли  в  университетском  оркестре,
порядочно знали музыку и ценили хорошую.  Одним словом,  все,  чем я хотел
похвастаться  перед  ними,  исключая  выговора  французского  и  немецкого
языков,  они  знали лучше меня и  нисколько не  гордились этим.  Мог бы  я
похвастаться в  моем положении светскостью,  но ее я не имел,  как Володя.
Так  что  же  такое было  та  высота,  с  которой я  смотрел на  них?  Мое
знакомство с князем Иваном Иванычем?  выговор французского языка?  дрожки?
голландская рубашка ?  ногти?  Да уж не вздор ли все это?  -  начинало мне
глухо   приходить  иногда  в   голову  под   влиянием  чувства  зависти  к
товариществу и добродушному молодому веселью, которое я видел перед собой.
Они все были на "ты". Простота их обращения доходила до грубости, но и под
этой грубой внешностью был  постоянно виден страх хоть чуть-чуть оскорбить
друг  друга.  Наглец,  свинья,  употребляемые ими  в  ласкательном смысле,
только коробили меня и  мне подавали повод к внутреннему подсмеиванию,  но
эти  слова не  оскорбляли их  и  не  мешали им  быть между собой на  самой
искренней дружеской ноге. В обращении между собой они были так осторожны и
деликатны,  как только бывают очень бедные и  очень молодые люди.  Главное
же,  что-то широкое,  разгульное чуялось мне в этом характере Зухина и его
похождениях в Лиссабоне. Я предчувствовал, что эти кутежи должны были быть
что-то совсем другое,  чем то притворство с  жженым ромом и шампанским,  в
котором я участвовал у барона З.

Глава XLIV. ЗУХИН И СЕМЕНОВ
 Не знаю, к какому сословию принадлежал Зухин, но знаю, что он был из С.
гимназии,  без всякого состояния и,  кажется,  не дворянин.  Ему было в то
время лет  восемнадцать,  хотя  на  вид  казалось гораздо больше.  Он  был
необычайно умен, в особенности понятлив: ему легче было сразу обнять целый
многосложный  предмет,   предвидеть  все  его  частности  и  выводы,   чем
посредством сознания обсудить законы, по которым производились эти выводы.
Он  знал,  что он был умен,  гордился этим и  вследствие этой гордости был
одинаково со всеми прост в обращении и добродушен.  Должно быть,  он много
испытал в  жизни.  Его пылкая,  восприимчивая натура уже успела отразить в
себе и  любовь,  и дружбу,  и дела,  и деньги.  Хотя в малой мере,  хотя в
низших слоях общества,  но не было вещи,  к которой бы он,  испытав ее, не
имел  не   то  презрения,   не  то  какого-то  равнодушия  и   невнимания,
происходящих от слишком большой легкости,  с  которой ему все доставалось.
Он,  казалось,  с  таким жаром брался за все новое только для того,  чтоб,
достигнув цели,  презирать то,  чего он достигнул,  и способная натура его
достигала всегда и цели и права на презрение. В отношении науки было то же
самое:  занимаясь мало,  не записывая, он знал математику превосходно и не
хвастался,  говоря,  что  собьет профессора.  Ему казалось много вздоров в
том,  что  ему  читали,  но  с  свойственным  его  натуре  бессознательным
практическим плутовством он тотчас же подделывался под то,  что было нужно
профессору,  и  все  профессора его  любили.  Он  был прям в  отношениях с
начальством,  но начальство уважало его. Он не только не уважал и не любил
науки,  но презирал даже тех, которые серьезно занимались тем, что ему так
легко доставалось.  Науки, как он понимал их, не занимали десятой доли его
способностей;  жизнь в  его студенческом положении не  представляла ничего
такого,  чему бы  он  мог  весь отдаться,  а  пылкая,  деятельная,  как он
говорил,  натура требовала жизни,  и он вдался в кутеж такого рода,  какой
возможен был по его средствам, и предался ему с страстным жаром и желанием
уходить  себя,   чем  больше  во  мне  силы.   Теперь,  перед  экзаменами,
предсказание Оперова  сбылось.  Он  пропал  недели  на  две,  так  что  мы
готовились уже последнее время у другого студента. Но в первый экзамен он,
бледный, изнуренный, с дрожащими руками, явился в залу и блестящим образом
перешел во второй курс.
 С  начала курса в шайке кутил,  главою которых был Зухин,  было человек
восемь.  В  числе их сначала были Иконин и Семенов,  но первый удалился от
общества,  не вынесши того неистового разгула,  которому они предавались в
начале года,  второй же удалился потому,  что ему и этого казалось мало. В
первые времена все  в  нашем курсе с  каким-то  ужасом смотрели на  них  и
рассказывали друг другу их подвиги.
 Главными героями этих подвигов были Зухин,  а в конце курса -  Семенов.
На Семенова все последнее время смотрели с  каким-то даже ужасом,  и когда
он  приходил на  лекцию,  что  случалось довольно редко,  то  в  аудитории
происходило волнение.
 Семенов  перед  самыми  экзаменами кончил  свое  кутежное поприще самым
энергическим и  оригинальным образом,  чему  я  был  свидетелем  благодаря
своему знакомству с Зухиным.  Вот как это было. Раз вечером, только что мы
сошлись к Зухину, и Оперов, приникнув головой к тетрадкам и поставив около
себя,  кроме сальной свечи в подсвечнике,  сальную свечу в бутылке,  начал
читать своим тоненьким голоском свои мелкоисписанные тетрадки физики,  как
в  комнату вошла хозяйка и  объявила Зухину,  что к  нему пришел кто-то  с
запиской.
 Зухин  вышел и  скоро вернулся,  опустив голову и  с  задумчивым лицом,
держа  в   руках  открытую  записку  на  серой  оберточной  бумаге  и  две
десятирублевые ассигнации.
 - Господа!  Необыкновенное событие, - сказал он, подняв голову и как-то
торжественно серьезно взглянув на нас.
 - Что ж, за кондиции деньги получил? - сказал Оперов, перелистывая свою
тетрадку.
 - Ну, давайте читать дальше, - сказал кто-то.
 - Нет,  господа! Я больше не читаю, - продолжал Зухин тем же тоном, - я
вам  говорю,  непостижимое событие!  Семенов  прислал мне  с  солдатом вот
двадцать рублей,  которые занял когда-то,  и  пишет,  что ежели я его хочу
видеть,  то  чтоб приходил в  казармы.  Вы знаете,  что что это значит?  -
прибавил он,  оглянув всех нас.  Мы все молчали.  - Я сейчас иду к нему, -
продолжал Зухин, - пойдемте, кто хочет.
 Сейчас же все надели сюртуки и собрались идти к Семенову.
 - Не будет ли это неловко,  - сказал Оперов своим тоненьким голоском, -
что все мы, как редкость, придем смотреть на него?
 Я  был совершенно согласен с  замечанием Оперова,  особенно в отношении
меня,  который был  почти незнаком с  Семеновым,  но  мне так приятно было
знать себя  участвующим в  общем товарищеском деле и  так  хотелось видеть
самого Семенова, что я ничего не сказал на это замечание.
 - Вздор!  -  сказал Зухин.  -  Что  ж  тут неловкого,  что мы  все идем
проститься с товарищем, где бы он ни был. Пустяки! Идем, кто хочет.
 Мы  взяли  извозчиков,  посадили с  собой солдата и  поехали.  Дежурный
унтер-офицер уже не хотел нас пускать в казарму,  но Зухин как-то уговорил
его,  и  тот же самый солдат,  который приходил с  запиской,  провел нас в
большую,  почти темную,  слабо освещенную несколькими ночниками комнату, в
которой с обеих сторон на нарах,  с бритыми лбами, сидели и лежали рекруты
в серых шинелях.  Вступив в казарму, меня поразил особенный тяжелый запах,
звук храпения нескольких сотен людей,  и,  проходя за  нашим проводником и
Зухиным,  который твердыми шагами  шел  впереди всех  между  нарами,  я  с
трепетом вглядывался в  положение каждого рекрута и  к каждому прикладывал
оставшуюся в  моем воспоминании сбитую жилистую фигуру Семенова с длинными
всклокоченными, почти седыми волосами, белыми зубами и мрачными блестящими
глазами.  В  самом крайнем углу  казармы у  последнего глиняного горшочка,
налитого черным маслом,  в котором дымно,  свесившись, коптился нагоревший
фитиль, Зухин ускорил шаг и вдруг остановился.
 - Здорово,  Семенов, - сказал он одному рекруту с таким же бритым лбом,
как  и  другие,  который  в  толстом солдатском белье  и  в  серой  шинели
внакидку,  сидел с ногами на нарах и,  разговаривая с другим рекрутом,  ел
что-то.  Это был он с обстриженными под гребенку седыми волосами, выбритым
синим лбом и с своим всегдашним мрачным и энергическим выражением лица.  Я
боялся,  что  взгляд мой оскорбит его,  и  поэтому отворачивался.  Оперов,
кажется,  тоже  разделяя мое  мнение,  стоял сзади всех;  но  звук  голоса
Семенова,  когда  он  своей  обыкновенной отрывистой  речью  приветствовал
Зухина и других, совершенно успокоил нас, и мы поторопились выйти вперед и
подать -  я  свою руку,  Оперов свою дощечку,  но  Семенов еще  прежде нас
протянул свою  черную  большую  руку,  избавляя нас  этим  от  неприятного
чувства делать как будто бы честь ему. Он говорил неохотно и спокойно, как
и всегда:
 - Здравствуй,  Зухин.  Спасибо,  что зашел.  А,  господа,  садитесь. Ты
пусти,   Кудряшка,   -   обратился  он  к  рекруту,  с  которым  ужинал  и
разговаривал,  -  с тобой после договорим. Садитесь же. Что? удивило тебя,
Зухин? А?
 - Ничего меня от  тебя не удивило,  -  отвечал Зухин,  усаживаясь подле
него на нары, немножко с тем выражением, с каким доктор садится на постель
больного,  -  меня бы удивило, коли бы ты на экзамены пришел, вот так-так.
Да расскажи, где ты пропадал и как это случилось?
 - Где пропадал?  - отвечал он своим густым, сильным голосом, - пропадал
в трактирах,  кабаках;  вообще в заведениях.  Да садитесь же все, господа,
тут места много.  Подожми ноги-то,  ты, - крикнул он повелительно, показав
на  мгновение свои белые зубы,  на  рекрута,  который с  левой стороны его
лежал на нарах, положив голову на руку и с ленивым любопытством смотрел на
нас.  - Ну, кутил. И скверно. И хорошо, - продолжал он, изменяя при каждом
отрывистом предложении выражение энергического лица.  -  Историю с  купцом
знаешь: умер каналья, Меня хотели выгнать. Что были деньги - все промотал.
Да это все бы ничего.  Долгов гибель оставалась -  и гадких.  Расплатиться
было нечем. Ну, и все.
 - Как же такая мысль могла прийти тебе, - сказал Зухин.
 - А  вот как:  кутил раз в  Ярославле,  знаешь,  на  Стоженке,  кутил с
какие-то барином из купцов. Он рекрутский поставщик. Говорю: "Дайте тысячу
рублей - пойду". И пошел.
 - Да ведь как же, ты - дворянин, - сказал Зухин.
 - Пустяки! Все обделал Кирилл Иванов.
 - Кто Кирилл Иванов?
 -  Который  меня  купил (при этом он особенно - и странно, и забавно, и
насмешливо  блеснул  глазами  и  как будто улыбнулся). Разрешение в сенате
взяли.  Еще  покутил,  долги заплатил, да и пошел. Вот и все. Что же, сечь
меня не могут... пять рублей есть... А может, война...
 Потом  он   начал  рассказывать  Зухину  свои  странные,   непостижимые
похождения,  беспрестанно изменяя  выражение энергического лица  и  мрачно
блестя глазами.
 Когда нельзя было больше оставаться в  казармах,  мы  стали прощаться с
ним.  Он  подал всем  нам  руку,  крепко пожал наши и,  не  вставая,  чтоб
проводить нас, сказал:
 - Заходите еще  когда-нибудь,  господа,  нас  еще,  говорят,  только  в
будущем месяце погонят, - и снова он как будто улыбнулся.
 Зухин,  однако,  пройдя  несколько шагов,  снова  вернулся  назад.  Мне
хотелось видеть их  прощанье,  я  тоже приостановился и  видел,  что Зухин
достал из кармана деньги,  подавал их ему,  и  Семенов оттолкнул его руку.
Потом  я  видел,   что  они  поцеловались,  и  слышал,  как  Зухин,  снова
приближаясь к нам, довольно громко прокричал:
 - Прощай,  голова!  Да  уж,  наверно,  я  курса не  кончу -  ты  будешь
офицером.
 В ответ на это Семенов,  который никогда не смеялся, захохотал звонким,
непривычным смехом, который чрезвычайно больно поразил меня. Мы вышли.
 Всю дорогу домой, которую мы прошли пешком, Зухин молчал и беспрестанно
немножко сморкался, приставляя палец то к одной, то к другой ноздре. Придя
домой,  он  тотчас же  ушел от  нас  и  с  того самого дня запил до  самых
экзаменов.

Глава XLV. Я ПРОВАЛИВАЮСЬ
 Наконец настал первый экзамен, дифференциалов и интегралов, а я все был
в каком-то странном тумане и не отдавал себе ясного отчета о том, что меня
ожидало.  По  вечерам на меня,  после общества Зухина и  других товарищей,
находила мысль о том,  что надо переменить что-то в своих убеждениях,  что
что-то в  них не так и не хорошо,  но утром,  с солнечным светом,  я снова
становился comme il faut, был очень доволен этим и не желал в себе никаких
изменений.
 В таком расположении духа я приехал на первый экзамен. Я сел на лавку в
той стороне,  где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними
по-французски,  и (как ни странно сказать) мне и мысль не приходила о том,
что сейчас надо будет отвечать из  предмета,  который я  вовсе не знаю.  Я
хладнокровно смотрел  на  тех,  которые подходили экзаменоваться,  и  даже
позволял себе подтрунивать над некоторыми.
 - Ну что,  Грап,  -  сказал я Иленьке, когда он возвращался от стола, -
набрались страха?
 - Посмотрим,  как вы, - сказал Иленька, который, с тех пор как поступил
в университет,  совершенно взбунтовался против моего влияния, не улыбался,
когда я говорил с ним, и был дурно расположен ко мне.
 Я  презрительно  улыбнулся  на  ответ  Иленьки,  несмотря  на  то,  что
сомнение,  которое он  выразил,  на  минуту заставило меня испугаться.  Но
туман снова застлал это чувство,  и я продолжал быть рассеян и равнодушен,
так что даже тотчас после того, как меня проэкзаменуют (как будто для меня
это  было  самое  пустячное дело),  я  обещался пойти вместе с  бароном З.
закусить к Матерну.  Когда меня вызвали вместе с Икониным, я оправил фалды
мундира и весьма хладнокровно подошел к экзаменному столу.
 Легкий  мороз  испуга пробежал у  меня  по  спине  только тогда,  когда
молодой профессор,  тот самый,  который экзаменовал меня на  вступительном
экзамене, посмотрел мне прямо в лицо и я дотронулся до почтовой бумаги, на
которой  были  написаны  билеты.   Иконин,   хотя  взял  билет  с  тем  же
раскачиваньем всем телом,  с  каким он  это делал на предыдущих экзаменах,
отвечал кое-что,  хотя и  очень плохо;  я  же  сделал то,  что он делал на
первых экзаменах,  я  сделал даже хуже,  потому что взял другой билет и на
другой ничего не ответил.  Профессор с  сожалением посмотрел мне в  лицо и
тихим, но твердым голосом сказал:
 - Вы  не перейдете на второй курс,  господин Иртеньев.  Лучше не ходите
экзаменоваться.  Надо очистить факультет.  И вы тоже,  господин Иконин,  -
добавил он.
 Иконин просил позволения переэкзаменоваться,  как  будто милостыни,  но
профессор отвечал ему,  что он в  два дня не успеет сделать того,  чего не
сделал в  продолжение года,  и  что  он  никак не  перейдет.  Иконин снова
жалобно, униженно умолял; но профессор снова отказал.
 - Можете идти,  господа,  -  сказал он  тем же  негромким,  но  твердым
голосом.
 Только тогда я решился отойти от стола, и мне стало стыдно за то, что я
своим  молчаливым присутствием как  будто  принимал  участие  в  униженных
мольбах Иконина.  Не помню,  как я прошел залу мимо студентов, что отвечал
на их вопросы,  как вышел в сени и как добрался до дому.  Я был оскорблен,
унижен, я был истинно несчастлив.
 Три дня я  не  выходил из  комнаты,  никого не  видел,  находил,  как в
детстве, наслаждение в слезах и плакал много. Я искал пистолетов, которыми
бы мог застрелиться,  ежели бы мне этого уж очень захотелось. Я думал, что
Иленька Грап  плюнет мне  в  лицо,  когда меня  встретит,  и,  сделав это,
поступит справедливо;  что Оперов радуется моему несчастью и всем про него
рассказывает;  что Колпиков был совершенно прав,  осрамив меня у Яра;  что
мои глупые речи с княжной Корнаковой не могли иметь других последствий,  и
т.  д., и т. д. Все тяжелые, мучительные для самолюбия минуты в жизни одна
за другой приходили мне в голову;  я старался обвинить кого-нибудь в своем
несчастии: думал, что кто-нибудь все это сделал нарочно, придумывал против
себя целую интригу,  роптал на профессоров,  на товарищей,  на Володю,  на
Дмитрия,  на  папа,  за  то,  что он меня отдал в  университет;  роптал на
провидение,  за  то,  что  оно  допустило меня  дожить  до  такого позора.
Наконец,  чувствуя свою окончательную погибель в глазах всех тех, кто меня
знал,  я  просился у папа идти в гусары или на Кавказ.  Папа был недоволен
мною,  но,  видя мое страшное огорчение, утешал меня, говоря, что, как это
ни  скверно,  еще  все  дело можно поправить,  ежели я  перейду на  другой
факультет.  Володя,  который тоже  не  видел в  моей беде ничего ужасного,
говорил,  что на  другом факультете мне по  крайней мере не будет совестно
перед новыми товарищами.
 Наши дамы вовсе не понимали и не хотели или не могли понять,  что такое
экзамен,  что такое не перейти, и жалели обо мне только потому, что видели
мое горе.
 Дмитрий ездил ко  мне  каждый день и  был все время чрезвычайно нежен и
кроток;  но  мне  именно поэтому казалось,  что  он  охладел ко  мне.  Мне
казалось всегда больно и оскорбительно,  когда он, приходя ко мне на верх,
молча близко подсаживался ко мне,  немножко с  тем выражением,  с  которым
доктор садится на  постель тяжелого больного.  Софья  Ивановна и  Варенька
прислали мне  чрез него книги,  которые я  прежде желал иметь,  и  желали,
чтобы  я  пришел  к  ним;  но  именно  в  этом  внимании я  видел  гордое,
оскорбительное для  меня  снисхождение к  человеку,  упавшему уже  слишком
низко.  Дня через три я немного успокоился, но до самого отъезда в деревню
я никуда не выходил из дома и,  все думая о своем горе,  праздно шлялся из
комнаты в комнату, стараясь избегать всех домашних.
 Я думал, думал и, наконец, раз поздно вечером, сидя один внизу и слушая
вальс Авдотьи Васильевны,  вдруг вскочил, взбежал на верх, достал тетрадь,
на  которой написано было:  "Правила жизни",  открыл ее,  и  на меня нашла
минута раскаяния и  морального порыва.  Я  заплакал,  но  уже  не  слезами
отчаяния