о, и желал бы
умереть  за него; но ежели ты так милостив, что позволяешь мне
просить  тебя,  прошу  об одном - позволь мне уничтожить врага
моего,  иностранца St.-Jerome'a". Мне хочется уничтожить врага
моего    St.-Jerome'a.    Я    грозно   останавливаюсь   перед
St.-Jerome'ом  и  говорю  ему:  "Ты  сделал  мое  несчастье, a
genoux!"*).  Но  вдруг  мне  приходит  мысль,  что с минуты на
минуту  может  войти настоящий St.-Jerome с розгами, и я снова
вижу  себя  не генералом, спасающим отечество, а самым жалким,
плачевным созданием.
   ---------
   *) на колени! (фр.).

   То  мне приходит мысль о боге, и я дерзко спрашиваю его, за
что он наказывает меня? "Я, кажется, не забывал молиться утром
и  вечером,  так  за  что  же  я  страдаю?"  Положительно могу
сказать,  что  первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим
меня  во  время отрочества, был сделан мною теперь, не потому,
чтобы  несчастие  побудило меня к ропоту и неверию, но потому,
что  мысль  о  несправедливости  провидения,  пришедшая  мне в
голову  в  эту  пору  совершенного  душевного  расстройства  и
суточного  уединения, как дурное зерно, после дождя упавшее на
рыхлую  землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни.
То я воображал, что я непременно умру, и живо представлял себе
удивление  St.-Jerome'a,  находящего  в  чулане,  вместо меня,
безжизненное  тело.  Вспоминая рассказы Натальи Савишны о том,
что душа усопшего до сорока дней не оставляет дома, я мысленно
после  смерти  ношусь  невидимкой по всем комнатам бабушкиного
дома  и подслушиваю искренние слезы Любочки, сожаления бабушки
и   разговор  папа  с  Августом  Антонычем.  "Он  славный  был
мальчик",  -  скажет  папа со слезами на глазах. "Да, - скажет
St.-Jerome,  -  но  большой  повеса".  - "Вы бы должны уважать
мертвых,  -  скажет  папа,  -  вы были причиной его смерти, вы
запугали  его,  он  не  мог  перенести  унижения,  которое  вы
готовили ему... Вон отсюда, злодей!"
   И  St.-Jerome  упадет  на  колени,  будет плакать и просить
прощения.  После  сорока дней душа моя улетает на небо; я вижу
там  что-то удивительно прекрасное, белое, прозрачное, длинное
и  чувствую,  что  это  моя  мать.  Это что-то белое окружает,
ласкает  меня; но я чувствую беспокойство и как будто не узнаю
ее.  "Ежели это точно ты, - говорю я, - то покажись мне лучше,
чтобы  я  мог обнять тебя". И мне отвечает ее голос: "Здесь мы
все  такие,  я не могу лучше обнять тебя. Разве тебе не хорошо
так?" - "Нет, мне очень хорошо, но ты не можешь щекотать меня,
и  я  не могу целовать твоих рук..." - "Не надо этого, здесь и
так  прекрасно",  -  говорит  она,  и  я  чувствую,  что точно
прекрасно,  и мы вместе с ней летим все выше и выше. Тут я как
будто  просыпаюсь  и  нахожу  себя  опять на сундуке, в темном
чулане, с мокрыми от слез щеками, без всякой мысли, твердящего
слова:  и  мы  все  летим  выше  и  выше.  Я  долго употребляю
всевозможные   усилия,   чтобы   уяснить  свое  положение;  но
умственному взору моему представляется в настоящем только одна
страшно   мрачная,   непроницаемая   даль.  Я  стараюсь  снова
возвратиться   к  тем  отрадным,  счастливым  мечтам,  которые
прервало сознание действительности; но, к удивлению моему, как
скоро  вхожу в колею прежних мечтаний, я вижу, что продолжение
их невозможно и, что всего удивительнее, не доставляет уже мне
никакого удовольствия.

        Глава XVI. ПЕРЕМЕЛЕТСЯ, МУКА БУДЕТ

   Я  ночевал  в чулане, и никто не приходил ко мне; только на
другой  день, то есть в воскресенье, меня перевели в маленькую
комнатку,   подле   классной,   и  опять  заперли.  Я  начинал
надеяться,  что  наказание мое ограничится заточением, и мысли
мои,  под влиянием сладкого, крепительного сна, яркого солнца,
игравшего  на  морозных  узорах окон, и дневного обыкновенного
шума  на улицах, начинали успокоиваться. Но уединение все-таки
было   очень   тяжело:   мне  хотелось  двигаться,  рассказать
кому-нибудь  все,  что  накопилось  у  меня на душе, и не было
вокруг  меня  живого  создания.  Положение  это было еще более
неприятно  потому,  что, как мне ни противно было, я не мог не
слышать,   как  St.-Jerome,  прогуливаясь  по  своей  комнате,
насвистывал совершенно спокойно какие-то веселые мотивы. Я был
вполне  убежден, что ему вовсе не хотелось свистать, но что он
делал это единственно для того, чтобы мучить меня.
   В два часа St.-Jerome и Володя сошли вниз, а Николай принес
мне обед,  и когда я разговорился с ним о том, что я наделал и
что ожидает меня, он сказал:
   - Эх,  сударь! не тужите, перемелется, мука будет. Хотя это
изречение,  не  раз  и  впоследствии  поддерживавшее твердость
моего   духа,   несколько   утешило   меня,   но   именно   то
обстоятельство,  что мне прислали не один хлеб и воду,  а весь
обед,   даже  и  пирожное  розанчики,  заставило  меня  сильно
призадуматься. Ежели бы мне не прислали розанчиков, то значило
бы,  что меня наказывают заточением, но теперь выходило, что я
еще не  наказан,  что я  только удален от других,  как вредный
человек,  а  что наказание впереди.  В  то  время,  как я  был
углублен в  разрешение этого  вопроса  в  замке  моей  темницы
повернулся ключ,  и  St.-Jerome с  суровым и официальным лицом
вошел в комнату.
   - Пойдемте к бабушке, - сказал он, не глядя на меня.
   Я  хотел  было  почистить  рукава  курточки,  запачкавшиеся
мелом,  прежде чем выйти из комнаты, но St.-Jerome сказал мне,
что  это  совершенно бесполезно,  как будто я  находился уже в
таком жалком нравственном положении, что о наружном своем виде
не стоило и заботиться.
   Катенька,  Любочка и  Володя посмотрели на меня в то время,
как St.-Jerome за руку проводил меня чрез залу, точно с тем же
выражением,  с  которым мы обыкновенно смотрели на колодников,
проводимых  по  понедельникам мимо  наших  окон.  Когда  же  я
подошел к креслу бабушки, с намерением поцеловать ее руку, она
отвернулась от меня и спрятала руку под мантилью.
   -   Да,   мой   милый,   -   сказала   она  после  довольно
продолжительного  молчания,  во  время  которого она осмотрела
меня  с  ног  до  головы  таким  взглядом, что я не знал, куда
девать  свои глаза и руки, - могу сказать, что вы очень цените
мою  любовь и составляете для меня истинное утешение. Monsieur
St.-Jerome,   который   по  моей  просьбе,  -  прибавила  она,
растягивая каждое слово, - взялся за ваше воспитание, не хочет
теперь  оставаться  в  моем доме. Отчего? От вас, мой милый. Я
надеялась,   что  вы  будете  благодарны,  -  продолжала  она,
помолчав  немного и тоном, который доказывал, что речь ее была
приготовлена  заблаговременно, - за попечения и труды его, что
вы   будете   уметь  ценить  его  заслуги,  а  вы,  молокосос,
мальчишка,  решились  поднять  на  него  руку.  Очень  хорошо!
Прекрасно!! Я тоже начинаю думать, что вы не способны понимать
благородного  обращения,  что  на  вас  нужны  другие,  низкие
средства...   Проси   сейчас   прощения,   -   прибавила   она
строго-повелительным   тоном,   указывая  на  St.-Jerome'a,  -
слышишь?
   Я  посмотрел по  направлению руки бабушки и,  увидев сюртюк
St.-Jerome'a,  отвернулся и не трогался с места, снова начиная
ощущать замирание сердца.
   - Что же? вы не слышите разве, что я вам говорю?
   Я дрожал всем телом, но не трогался с места.
   - Коко!  -  сказала бабушка, должно быть заметив внутренние
страдания,  которые я испытывал.  - Коко, - сказала она уже не
столько повелительным, сколько нежным голосом, - ты ли это?
   - Бабушка! я не буду просить у него прощения ни за что... -
сказал я,  вдруг останавливаясь,  чувствуя, что не в состоянии
буду удержать слез, давивших меня, ежели скажу еще одно слово.
   - Я приказываю тебе, я прошу тебя. Что же ты?
   - Я...  я...  не... не хочу... я не могу, - проговорил я, и
сдержанные  рыдания,   накопившиеся  в   моей   груди,   вдруг
опрокинули преграду,  удерживавшую их, и разразились отчаянным
потоком.
   - C'est ainsi gue vous obeissez a vorte seconde mere, c'est
ainsi que vous reconnaissez ses bontes*),  - сказал St.-Jerome
трагическим голосом, - a genoux!
   ---------
   *)  Так-то  вы  повинуетесь  своей второй матери, так-то вы
отплачиваете за ее доброту (фр.).

   - Боже мой,  ежели бы  она видела это!  -  сказала бабушка,
отворачиваясь от меня и отирая показавшиеся слезы.  - Ежели бы
она видела...  все к  лучшему.  Да,  она не перенесла бы этого
горя, не перенесла бы.
   И бабушка плакала все сильней и сильней.  Я плакал тоже, но
и не думал просить прощения.
   -  Tranquillisez-vous au nom du ciel, madame la comtesse 1,
- говорил St.-Jerome.
   ----------
   *) Ради бога, успокойтесь, графиня (фр.).

   Но бабушка уже не слушала его,  она закрыла лицо руками,  и
рыдания ее  скоро  перешли в  икоту и  истерику.  В  комнату с
испуганными лицами  вбежали  Мими  и  Гаша,  запахло какими-то
спиртами, и по всему дому вдруг поднялись беготня и шептанье.
   - Любуйтесь на ваше дело,  -  сказал St.-Jerome, уводя меня
на  верх.   "Боже  мой,   что  я  наделал!   какой  я  ужасный
преступник!"
   Только что  St.-Jerome,  сказав мне,  чтобы я  шел  в  свою
комнату,  спустился вниз,  -  я, не отдавая себе отчета в том,
что я делаю, побежал по большой лестнице, ведущей на улицу.
   Хотел ли я убежать совсем из дома или утопиться,  не помню;
знаю только,  что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого,
я бежал все дальше и дальше по лестнице.
   - Ты куда?  -  спросил меня вдруг знакомый голос. - Тебя-то
мне и нужно, голубчик.
   Я хотел было пробежать мимо, но папа схватил меня за руку и
строго сказал:
   - Пойдем-ка со мной, любезный! Как ты смел трогать портфель
в моем кабинете,  - сказал он, вводя меня за собой в маленькую
диванную.  -  А? что ж ты молчишь? а? - прибавил он, взяв меня
за ухо.
   - Виноват, - сказал я, - я сам не знаю, что на меня нашло.
   - А, не знаешь, что на тебя нашло, не знаешь, не знаешь, не
знаешь, не знаешь, - повторял он, с каждым словом потрясая мое
ухо,  -  будешь вперед совать нос,  куда не  следует,  будешь?
будешь?
   Несмотря на то,  что я  ощущал сильнейшую боль в ухе,  я не
плакал,  а  испытывал приятное моральное чувство.  Только  что
папа  выпустил мое  ухо,  я  схватил его  руку  и  со  слезами
принялся покрывать ее поцелуями.
   - Бей  меня  еще,  -  говорил я  сквозь  слезы,  -  крепче,
больнее, я негодный, я гадкий, я несчастный человек!
   - Что с тобой? - сказал он, слегка отталкивая меня.
   - Нет,  ни  за что не пойду,  -  сказал я,  цепляясь за его
сюртук.  -  Все ненавидят меня,  я это знаю,  но ради бога, ты
выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с ним
жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться на
колени перед собой,  хочет высечь меня.  Я не могу этого, я не
маленький,  я не перенесу этого,  я умру, убью себя. Он сказал
бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня,
я... с... ним... ради бога, высеки... за... что... му... чат.
   Слезы душили меня,  я  сел на диван и,  не в силах говорить
более,  упал  головой  ему  на  колена,  рыдая  так,  что  мне
казалось, я должен был умереть в ту же минуту.
   - Об чем ты,  пузырь?  - сказал папа с участием, наклоняясь
ко мне.
   - Он мой тиран...  мучитель... умру... никто меня не любит!
- едва мог проговорить я, и со мной сделались конвульсии.
   Папа взял меня на руки и отнес в спальню. Я заснул.
   Когда я  проснулся,  было  уже  очень поздно,  одна  свечка
горела около моей кровати,  и  в  комнате сидели наш  домашний
доктор,  Мими и Любочка. По лицам их заметно было, что боялись
за мое здоровье. Я же чувствовал себя так хорошо и легко после
двенадцатичасового сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежели
бы мне не неприятно было расстроить их уверенность г том,  что
я очень болен.

        Глава XVII. НЕНАВИСТЬ

   Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти,
про  которую  только  пишут  в  романах и в которую я не верю,
ненависти,  которая  будто  находит  наслаждение в делании зла
человеку,  но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое
отвращение  к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение,
делает  для  вас  противным  его  волоса,  шею,  походку, звук
голоса,  все  его  члены,  все  его  движения  и  вместе с тем
какой-то   непонятной   силой  притягивает  вас  к  нему  и  с
беспокойным  вниманием  заставляет  следить  за  малейшими его
поступками. Я испытывал это чувство к St.-Jerome.
   St.-Jerome жил  у  нас  уже полтора года.  Обсуживая теперь
хладнокровно этого человека,  я  нахожу,  что  он  был хороший
француз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольно
хорошо  учен  и  добросовестно исполнял в  отношении нас  свою
обязанность,  но  он  имел  общие всем  его  землякам и  столь
противоположные   русскому   характеру   отличительные   черты
легкомысленного эгоизма,  тщеславия, дерзости и невежественной
самоуверенности.  Все это мне очень не  нравилось.  Само собою
разумеется,  что  бабушка  объяснила ему  свое  мнение  насчет
телесного наказания,  и он не смел бить нас;  но,  несмотря на
это,   он  часто  угрожал,   в  особенности  мне,   розгами  и
выговаривал   слово    fouetter*)   (как-то    fouatter)   так
отвратительно и  с  такой  интонацией,  как  будто высечь меня
доставило бы ему величайшее удовольствие.
   -------------
   *) сечь (фр.).

   Я нисколько не боялся боли наказания,  никогда не испытывал
ее,   но  одна  мысль,  что  St.-Jerome  может  ударить  меня,
приводила меня  в  тяжелое  состояние подавленного отчаяния  и
злобы.
   Случалось,   что   Карл  Иваныч,  в  минуту  досады,  лично
расправлялся  с  нами линейкой или помочами; но я без малейшей
досады  вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю
(когда  мне  было  четырнадцать  лет),  ежели бы Карлу Иванычу
случилось  приколотить  меня,  я  хладнокровно  перенес бы его
побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с тех пор, как самого
себя,  и привык считать членом своего семейства; но St.-Jerome
был  человек  гордый,  самодовольный,  к  которому я ничего не
чувствовал,  кроме  того  невольного уважения, которое внушали
мне  все  большие.  Карл  Иваныч  был  смешной  старик-дядька,
которого  я любил от души, но ставил все-таки ниже себя в моем
детском понимании общественного положения.
   St.-Jerome,  напротив,  был образованный,  красивый молодой
щеголь, старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранил
и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было, что он считал
это хотя необходимою,  но неприятною обязанностью. St.-Jerome,
напротив,  любил драпироваться в роль наставника;  видно было,
когда  он   наказывал  нас,   что  он   делал  это  более  для
собственного удовольствия,  чем для нашей пользы. Он увлекался
своим  величием.  Его  пышные  французские фразы,  которые  он
говорил  с  сильными  ударениями на  последнем  слоге,  accent
circonflex'aie,   были  для  меня  невыразимо  противны.  Карл
Иваныч,  рассердившись,  говорил  "кукольная комедия,  шалунья
мальшик,  шампанская мушка".  St.-Jerome  называл нас  mauvais
sujet,  vilain  garnement  *)  и  т.  п.  названиями,  которые
оскорбляли мое самолюбие.
   ------------
   *) негодяй, мерзавец (фр.).

   Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол,  и наказание
состояло в физической боли, происходившей от такого положения;
St.-Jerome, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою,
трагическим  голосом  кричал:   "A  genoux,  mauvais  sujet!",
приказывал  становиться на  колени  лицом  к  себе  и  просить
прощения. Наказание состояло в унижении.
   Меня не наказывали,  и  никто даже не напоминал мне о  том,
что со мной случилось;  но я не мог забыть всего, что испытал:
отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на
то,  что с  того времени St.-Jerome,  как казалось,  махнул на
меня рукою,  почти не  занимался мною,  я  не  мог  привыкнуть
смотреть  на  него  равнодушно.  Всякий  раз,  когда  случайно
встречались наши глаза,  мне  казалось,  что  во  взгляде моем
выражается  слишком  явная  неприязнь,   и  я  спешил  принять
выражение равнодушия,  но тогда мне казалось,  что он понимает
мое притворство, я краснел и вовсе отворачивался.
   Одним словом,  мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие
бы то ни было отношения.

        Глава XVIII. ДЕВИЧЬЯ

   Я  чувствовал себя все более и  более одиноким,  и главными
моими удовольствиями были уединенные размышления и наблюдения.
О  предмете  моих  размышлений  расскажу  в  следующей  главе;
театром же  моих  наблюдений преимущественно была  девичья,  в
которой   происходил   весьма   для   меня   занимательный   и
трогательный  роман.   Героиней  этого  романа,   само   собой
разумеется,  была Маша.  Она была влюблена в Василья, знавшего
ее еще тогда,  когда она жила на воле,  и обещавшего еще тогда
на ней жениться.  Судьба,  разлучившая их пять лет тому назад,
снова соединила их в бабушкином доме,  но положила преграду их
взаимной  любви  в  лице  Николая  (родного  дяди  Маши),   не
хотевшего и  слышать о замужестве своей племянницы с Васильем,
которого он называл человеком несообразным и необузданным.
   Преграда эта сделала то,  что прежде довольно хладнокровный
и  небрежный  в  обращении  Василий  вдруг  влюбился  в  Машу,
влюбился так,  как  только способен на  такое чувство дворовый
человек  из  портных,  в  розовой  рубашке и  с  напомаженными
волосами.
   Несмотря  на  то,  что  проявления  его  любви  были весьма
странны  и  несообразны  (например,  встречая  Машу, он всегда
старался причинить ей боль, или щипал ее, или бил ладонью, или
сжимал  ее  с  такой  силой,  что  она  едва  могла переводить
дыхание),  но самая любовь его была искренна, что доказывается
уже  тем, что с той поры, как Николай решительно отказал ему в
руке  своей  племянницы, Василий запил с горя, стал шляться по
кабакам,  буянить - одним словом, вести себя так дурно, что не
раз  подвергался  постыдному наказанию на съезжей. Но поступки
эти  и их последствия, казалось, были заслугой в глазах Маши и
увеличивали  еще  ее любовь к нему. Когда Василий содержался в
части, Маша по целым дням, не осушая глаз, плакала, жаловалась
на свою горькую судьбу Гаше (принимавшей живое участие в делах
несчастных  любовников) и, презирая брань и побои своего дяди,
потихоньку бегала в полицию навещать и утешать своего друга.
   Не гнушайтесь,  читатель, обществом, в которое я ввожу вас.
Ежели в  душе вашей не ослабли струны любви и участия,  то и в
девичьей найдутся звуки,  на которые они отзовутся.  Угодно ли
вам или не  угодно будет следовать за мною,  я  отправляюсь на
площадку лестницы,  с которой мне видно все,  что происходит в
девичьей.  Вот лежанка, на которой стоят утюг, картонная кукла
с разбитым носом,  лоханка, рукомойник; вот окно, на котором в
беспорядке  валяются  кусочек  черного  воска,   моток  шелку,
откушенный зеленый огурец и конфетная коробочка, вот и большой
красный стол,  на  котором,  на  начатом шитье,  лежит кирпич,
обшитый ситцем,  и за которым сидит она в моем любимом розовом
холстинковом платье и  голубой косынке,  особенно привлекающей
мое внимание. Она шьет, изредка останавливаясь, чтобы почесать
иголкой голову  или  поправить свечку,  а  я  смотрю и  думаю:
"Отчего она  не  родилась барыней,  с  этими светлыми голубыми
глазами,  огромной русой косой и  высокой грудью?  Как  бы  ей
пристало сидеть в  гостиной,  в чепчике с розовыми лентами и в
малиновом шелковом капоте, не в таком, какой у Мими, а какой я
видел на Тверском бульваре.  Она бы шила в  пяльцах,  а я бы в
зеркало смотрел на нее,  и,  что бы ни захотела,  я все бы для
нее делал; подавал бы ей салоп, кушанье сам бы подавал..."
   И  что  за  пьяное  лицо  и  отвратительная фигура у  этого
Василья в узком сюртуке, надетом сверх грязной розовой рубашки
навыпуск!  В  каждом  его  телодвижении,  в  каждом изгибе его
спины,   мне   кажется,