ндские рубашки со  складками,  я
сказал прямо, что мне весьма досадно не иметь таких, я уверен,
что мне стало бы легче и  не казалось бы всякий раз,  когда он
оправлял воротнички,  что он делает это для того только, чтобы
оскорбить меня.
   Меня мучило больше всего то,  что  Володя,  как  мне иногда
казалось, понимал меня, но старался скрывать это.
   Кто  не  замечал  тех  таинственных бессловесных отношений,
проявляющихся в незаметной улыбке,  движении или взгляде между
людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и
женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во
всем  откровенны между  собой.  Сколько недосказанных желаний,
мыслей и страха -  быть понятым - выражается в одном случайном
взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!
   Но  может  быть,  меня  обманывала  в  этом  отношении  моя
излишняя восприимчивость и  склонность к анализу;  может быть,
Володя совсем и  не чувствовал того же,  что я.  Он был пылок,
откровенен и непостоянен в своих увлечениях.  Увлекаясь самыми
разнородными предметами, он предавался им всей душой.
   То  вдруг на  него  находила страсть к  картинкам:  он  сам
принимался рисовать,  покупал на все свои деньги, выпрашивал у
рисовального учителя,  у папа,  у бабушки; то страсть к вещам,
которыми он украшал свой столик,  собирая их по всему дому; то
страсть к  романам,  которые он доставал потихоньку и читал по
целым дням и ночам...  Я невольно увлекался его страстями;  но
был слишком горд,  чтобы идти по его следам, и слишком молод и
несамостоятелен,  чтобы избрать новую дорогу.  Но ничему я  не
завидовал  столько,  как  счастливому  благородно-откровенному
характеру  Володи,  особенно  резко  выражавшемуся  в  ссорах,
случавшихся между нами. Я чувствовал, что он поступает хорошо,
но не мог подражать ему.
   Однажды,  во время сильнейшего пыла его страсти к вещам,  я
подошел к  его  столу  и  разбил  нечаянно пустой разноцветный
флакончик.
   - Кто тебя просил трогать мои вещи?  -  сказал во  шедший в
комнату  Володя,  заметив расстройство,  произведенное мною  в
симметрии  разнообразных  украшений  его  столика.   -  А  где
флакончик? непременно ты.
   - Нечаянно уронил; он и разбился, что ж за беда?
   - Сделай милость, никогда не смей прикасаться к моим вещам,
- сказал  он,   составляя  куски  разбитого  флакончика  и   с
сокрушением глядя на них.
   - Пожалуйста,  не  командуй,  -  отвечал я.  -  Разбил  так
разбил; что ж тут говорить!
   И я улыбнулся, хотя мне совсем не хотелось улыбаться.
   - Да,  тебе ничего,  а мне чего,  - продолжал Володя, делая
жест подергивания плечом,  который он  наследовал от  папа,  -
разбил, да еще и смеется, этакой несносный мальчишка!
   - Я мальчишка; а ты большой да глупый.
   - Не намерен с  тобой браниться,  -  сказал Володя,  слегка
отталкивая меня, - убирайся.
   - Не толкайся!
   - Убирайся!
   - Я тебе говорю, не толкайся!
   Володя  взял  меня  за руку и хотел оттащить от стола; но я
уже  был раздражен до последней степени: схватил стол за ножку
и  опрокинул  его.  "Так  вот  же  тебе!" - и все фарфоровые и
хрустальные украшения с дребезгом полетели на пол.
   - Отвратительный мальчишка!..  -  закричал Володя, стараясь
поддержать падающие вещи.
   "Ну,  теперь все кончено между нами,  -  думал я, выходя из
комнаты, - мы навек поссорились".
   До вечера мы не говорили друг с  другом;  я чувствовал себя
виноватым,  боялся взглянуть на него и целый день не мог ничем
заняться; Володя, напротив, учился хорошо и, как всегда, после
обеда разговаривал и смеялся с девочками.
   Как только учитель кончал класс,  я выходил из комнаты: мне
страшно,  неловко и  совестно было оставаться одному с братом.
После вечернего класса истории я  взял тетради и  направился к
двери.  Проходя мимо Володи,  несмотря на то, что мне хотелось
подойти  и  помириться с  ним,  я  надулся и  старался сделать
сердитое лицо. Володя в это самое время поднял голову и с чуть
заметной,  добродушно-насмешливой улыбкой  смело  посмотрел на
меня.  Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня
и  то,  что  я  понимаю,  что он  понимает меня;  но  какое-то
непреодолимое чувство заставило меня отвернуться.
   - Николенька!  -  сказал он мне самым простым, нисколько не
патетическим голосом,  - полно сердиться. Извини меня, ежели я
тебя обидел.
   И он подал мне руку.
   Как будто,  поднимаясь все выше и выше,  что-то вдруг стало
давить меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось
только одну секунду:  на глазах показались слезы,  и мне стало
легче.
   - Прости...  ме...ня,  Вол...дя!  -  сказал я,  пожимая его
руку.
   Володя смотрел на  меня,  однако,  так,  как будто никак не
понимал, отчего у меня слезы на глазах...

        Глава VI. МАША

   Но  ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи,
не  была  так поразительна для самого меня, как та, вследствие
которой  в  одной  из  наших горничных я перестал видеть слугу
женского  пола,  а  стал  видеть  женщину,  от  которой  могли
зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастие.
   С  тех пор как помню себя,  помню я и Машу в нашем доме,  и
никогда, до случая, переменившего совершенно мой взгляд на нее
и  про который я  расскажу сейчас,  -  я  не обращал на нее ни
малейшего внимания.  Маше  было лет  двадцать пять,  когда мне
было четырнадцать; она была очень хороша; но я боюсь описывать
ее,   боюсь,   чтобы  воображение  снова  не  представило  мне
обворожительный и  обманчивый образ,  составившийся в  нем  во
время моей страсти.  Чтобы не ошибиться, скажу только, что она
была необыкновенно бела,  роскошно развита и  была женщина;  а
мне было четырнадцать лет.
   В одну из тех минут,  когда,  с уроком в руке,  занимаешься
прогулкой по  комнате,  стараясь ступать только по одним щелям
половиц,  или  пением какого-нибудь несообразного мотива,  или
размазыванием чернил по краю стола, или повторением без всякой
мысли какого-нибудь изречения -  одним словом,  в  одну из тех
минут,  когда ум  отказывается от работы и  воображение,  взяв
верх,  ищет впечатлений, я вышел из классной и без всякой цели
спустился к площадке.
   Кто-то  в  башмаках шел вверх по другому повороту лестницы.
Разумеется,  мне захотелось знать, кто это, но вдруг шум шагов
замолк,  и я услышал голос Маши:  "Ну вас, что вы балуетесь, а
как Мария Ивановна придет - разве хорошо будет?"
   "Не придет", - шепотом сказал голос Володи, и вслед за этим
что-то зашевелилось, как-будто Володя хотел удержать ее.
   "Ну,  куда руки суете?  Бесстыдник!" -  и Маша, с сдернутой
набок косынкой,  из-под  которой виднелась белая,  полная шея,
пробежала мимо меня.
   Не  могу  выразить,  до  какой  степени  меня  изумило  это
открытие,   однако  чувство  изумления  скоро  уступило  место
сочувствию поступку Володи:  меня  уже  не  удивлял самый  его
поступок,  но  то,  каким образом он  постиг,  что приятно так
поступать. И мне невольно захотелось подражать ему.
   Я  по  целым часам проводил иногда на площадке,  без всякой
мысли,   с  напряженным  вниманием  прислушиваясь  к  малейшим
движениям, происходившим на верху; но никогда не мог принудить
себя подражать Володе,  несмотря на то, что мне этого хотелось
больше всего на  свете.  Иногда,  притаившись за дверью,  я  с
тяжелым  чувством зависти  и  ревности слушал  возню,  которая
поднималась в  девичьей,  и мне приходило в голову:  каково бы
было мое положение,  ежели бы я  пришел на верх и,  так же как
Володя,  захотел бы поцеловать Машу?  что бы я  сказал с своим
широким носом и  торчавшими вихрами,  когда бы  она спросила у
меня,  чего мне  нужно?  Иногда я  слышал,  как  Маша говорила
Володе:  "Вот наказанье!  что же вы, в самом деле, пристали ко
мне,  идите  отсюда,  шалун этакой...  отчего Николай Петрович
никогда не  ходит сюда и  не дурачится..."  Она не знала,  что
Николай Петрович сидит в  эту  минуту под  лестницею и  все на
свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
   Я   был  стыдлив  от   природы,   но  стыдливость  моя  еще
увеличивалась убеждением в моей уродливости.  А я убежден, что
ничто  не  имеет  такого  разительного влияния на  направление
человека,  как наружность его,  и не столько самая наружность,
сколько убеждение в  привлекательности или непривлекательности
ее.
   Я   был  слишком  самолюбив,   чтобы  привыкнуть  к  своему
положению, утешался, как лисица, уверяя себя, что виноград еще
зелен,   то   есть   старался   презирать  все   удовольствия,
доставляемые приятной  наружностью,  которыми на  моих  глазах
пользовался Володя и  которым я от души завидовал,  и напрягал
все силы своего ума и воображения,  чтобы находить наслаждения
в гордом одиночестве.

        Глава VII. ДРОБЬ

   -  Боже  мой,  порох!..  - воскликнула Мими задыхающимся от
волнения  голосом.  -  Что  вы  делаете?  Вы хотите сжечь дом,
погубить всех нас...
   И  с  неописанным выражением твердости духа Ми-ми приказала
всем  посторониться,  большими,  решительными шагами подошла к
рассыпанной дроби и,  презирая опасность, могущую произойти от
неожиданного взрыва,  начала топтать ее ногами.  Когда,  по ее
мнению,   опасность  уже  миновалась,   она  позвала  Михея  и
приказала ему  выбросить весь  этот порох куда-нибудь подальше
или,   всего  лучше,   в  воду  и,  гордо  встряхивая  чепцом,
направилась к гостиной.  "Очень хорошо за ними смотрят, нечего
сказать", - проворчала она.
   Когда папа пришел из  флигеля и  мы  вместе с  ним  пошли к
бабушке,  в комнате ее уже сидела Мими около окна и с каким-то
таинственно-официальным выражением грозно смотрела мимо двери.
В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек.  Я
догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.
   Кроме  Мими,  в  комнате  бабушки находились еще  горничная
Гаша,    которая,   как   заметно   было   по   ее   гневному,
раскрасневшемуся  лицу,   была  сильно  расстроена,  и  доктор
Блюменталь,  маленький,  рябоватый человечек,  который  тщетно
старался  успокоить  Гашу,   делая   ей   глазами  и   головой
таинственные миротворные знаки.
   Сама бабушка сидела несколько боком и  раскладывала пасьянс
Путешественник,  что  всегда  означало весьма  неблагоприятное
расположение духа.
   - Как себя чувствуете нынче,  maman?  хорошо ли почивали? -
сказал папа, почтительно целуя ее руку.
   - Прекрасно,  мой милый;  вы, кажется, знаете, что я всегда
совершенно здорова,  - отвечала бабушка таким тоном, как будто
вопрос папа был  самый неуместный и  оскорбительный вопрос.  -
Что ж,  хотите вы  мне дать чистый платок?  -  продолжала она,
обращаясь к Гаше.
   - Я вам подала,  -  отвечала Гаша,  указывая на белый,  как
снег, батистовый платок, лежавший на ручке кресел.
   - Возьмите эту  грязную ветошку и  дайте  мне  чистый,  моя
милая.
   Гаша  подошла к  шифоньерке,  выдвинула ящик и  так  сильно
хлопнула им,  что стекла задрожали в  комнате.  Бабушка грозно
оглянулась на  всех  нас  и  продолжала пристально следить  за
всеми  движениями горничной.  Когда  она  подала ей,  как  мне
показалось, тот же самый платок, бабушка сказала:
   - Когда же вы мне натрете табак, моя милая?
   - Время будет, так натру.
   - Что вы говорите?
   - Натру нынче.
   - Ежели вы  не хотите мне служить,  моя милая,  вы бы так и
сказали: я бы давно вас отпустила.
   - И  отпустите,   не  заплачут,   -  проворчала  вполголоса
горничная.
   В это время доктор начал было мигать ей;  но она так гневно
и решительно посмотрела на него,  что он тотчас же потупился и
занялся ключиком своих часов.
   - Видите,  мой милый,  - сказала бабушка, обращаясь к папа,
когда Гаша, продолжая ворчать, вышла из комнаты, - как со мной
говорят в моем доме?
   - Позвольте,  maman,  я сам натру вам табак, - сказал папа,
приведенный,   по-видимому,   в   большое   затруднение   этим
неожиданным обращением.
   - Нет уж,  благодарю вас:  она ведь оттого так и груба, что
знает,  никто, кроме нее, не умеет стереть табак, как я люблю.
Вы  знаете,  мой милый,  -  продолжала бабушка после минутного
молчания, - что ваши дети нынче чуть было дом не сожгли?
   Папа с почтительным любопытством смотрел на бабушку.
   - Да,  они  вот  чем играют.  Покажите им,  -  сказала она,
обращаясь к Мими.
   Папа взял в руки дробь и не мог не улыбнуться.
   - Да это дробь, maman, - сказал он, - это совсем не опасно.
   - Очень вам  благодарна,  мой  милый,  что  вы  меня учите,
только уж я стара слишком...
   - Нервы, нервы! - прошептал доктор.
   И папа тотчас обратился к нам:
   - Где вы это взяли? и как смеете шалить такими вещами?
   - Нечего  их  спрашивать,  а  надо  спросить их  дядьку.  -
сказала  бабушка,   особенно  презрительно  выговаривая  слово
"дядька", - что он смотрит?
   - Вольдемар сказал, что сам Карл Иваныч дал ему этот порох.
- подхватила Мими.
   - Ну вот видите,  какой он хороший, - продолжала бабушка, -
и где он, этот дядька, как бишь его? пошлите его сюда.
   - Я его отпустил в гости, - сказал папа.
   - Это не резон; он всегда должен быть здесь. Дети не мои, а
ваши,  и  я не имею права советовать вам,  потому что вы умнее
меня,  -  продолжала бабушка,  -  но кажется,  пора бы для них
нанять гувернера,  а не дядьку,  немецкого мужика. Да, глупого
мужика,  который их  ничему  научить не  может,  кроме  дурным
манерам и  тирольским песням.  Очень нужно,  я  вас спрашиваю,
детям уметь петь тирольские песни.  Впрочем,  теперь некому об
этом подумать, и вы можете делать, как хотите.
   Слово "теперь" значило:  когда у них нет матери,  и вызвало
грустные воспоминания в сердце бабушки,  -  она опустила глаза
на табакерку с портретом и задумалась.
   - Я давно уже думал об этом,  -  поспешил сказать папа, - и
хотел  посоветоваться с  вами,  maman:  не  пригласить ли  нам
St.-Jerome'a, который теперь по билетам дает им уроки?
   -  И прекрасно сделаешь, мой друг, - сказала бабушка уже не
тем недовольным голосом, которым говорила прежде, - St.-Jerome
по  крайней мере gouverneur*), который поймет, как нужно вести
des  enfants  de  bonne  maison**), а не простой menin дядька,
который годен только на то, чтобы водить их гулять.
   -----------------
   *) гувернер (фр).
   **) детей из хорошей семьи (фр.).

   - Я   завтра  же  поговорю  с  ним,   -   сказал  папа.   И
действительно, через два дня после этого разговора Карл Иваныч
уступил свое место молодому щеголю французу.

        Глава VIII. ИСТОРИЯ КАРЛА ИВАНЫЧА

   Поздно вечером накануне того  дня,  в  который Карл  Иваныч
должен был навсегда уехать от нас,  он стоял в  своем ваточном
халате  и  красной  шапочке  подле  кровати и,  нагнувшись над
чемоданом, тщательно укладывал в него свои вещи.
   Обращение с  нами  Карла  Иваныча  в  последнее время  было
как-то  особенно сухо:  он  как  будто  избегал всяких с  нами
сношений.  Вот и теперь,  когда я вошел в комнату, он взглянул
на меня исподлобья и снова принялся за дело.  Я прилег на свою
постель, но Карл Иваныч, прежде строго запрещавший делать это,
ничего не  сказал мне,  и  мысль,  что он  больше не  будет ни
бранить,  ни  останавливать нас,  что  ему  нет теперь до  нас
никакого дела,  живо припомнила мне  предстоящую разлуку.  Мне
стало грустно,  что он разлюбил нас,  и  хотелось выразить ему
это чувство.
   - Позвольте, я помогу вам, Карл Иваныч, - сказал я, подходя
к нему.
   Карл  Иваныч взглянул на  меня  и  снова отвернулся,  но  в
беглом  взгляде,  который он  бросил  на  меня,  я  прочел  не
равнодушие,  которым объяснял его  холодность,  но  искреннюю,
сосредоточенную печаль.
   - Бог все видит и  все знает,  и на все его святая воля,  -
сказал он,  выпрямляясь во весь рост и тяжело вздыхая.  -  Да,
Николенька,  -  продолжал он,  заметив выражение непритворного
участия,  с  которым я  смотрел на  него,  -  моя  судьба быть
несчастливым с  самого моего детства и по гробовую доску.  Мне
всегда платили злом за добро,  которое я  делал людям,  и  моя
награда не здесь,  а оттуда,  - сказал он, указывая на небо. -
Когда б  вы  знали мою историю и  все,  что я  перенес в  этой
жизни!..  Я был сапожник,  я был солдат, я был дезертир, я был
фабрикант,  я был учитель,  и теперь я нуль!  и мне,  как сыну
божию,  некуда преклонить свою голову, - заключил он и, закрыв
глаза, опустился в свое кресло.
   Заметив,  что  Карл  Иваныч  находился в том чувствительном
расположении  духа,  в  котором  он,  не  обращая  внимания на
слушателей,  высказывал для самого себя свои задушевные мысли,
я, молча и не спуская глаз с его доброго лица, сел на кровать.
   - Вы не дитя,  вы можете понимать. Я вам скажу свою историю
и все,  что я перенес в этой жизни.  Когда-нибудь вы вспомните
старого друга, который вас очень любил, дети!..
   Карл  Иваныч  облокотился рукою  о  столик,  стоявший подле
него,  понюхал табаку и,  закатив глаза к небу, тем особенным,
мерным горловым голосом,  которым он обыкновенно диктовал нам,
начал так свое повествование:
   - Я  был  нешаслив ишо  во  чрева моей матрри.  Das Ungluck
verfolgte mich schon im  Scosse meiner Mutter!  -  повторил он
еще с большим чувством.
   Так  как  Карл Иваныч не  один раз,  в  одинаковом порядке,
одних  и   тех  же  выражениях  и  с  постоянно  неизменяемыми
интонациями,  рассказывал  мне  впоследствии свою  историю,  я
надеюсь передать ее почти слово в слово;  разумеется, исключая
неправильности языка,  о  которой  читатель  может  судить  по
первой  фразе  Была  ли  это  действительно  его  история  или
произведение фантазии,  родившееся во время его одинокой жизни
в  нашем  доме,  которому он  и  сам  начал верить от  частого
повторения,  или  он  только  украсил  фантастическими фактами
действительные события своей жизни -  не  решил еще я  до  сих
пор.   С  одной  стороны,   он  с  слишком  живым  чувством  и
методическою   последовательностью,    составляющими   главные
признаки  правдоподобности,  рассказывал свою  историю,  чтобы
можно было не верить ей;  с другой стороны, слишком много было
поэтических красот в  его истории;  так что именно красоты эти
вызывали сомнения.
   "В жилах моих течет благородная кровь графов фон Зомерблат!
In   meinen   Adern  fliest  das  edle  Blut  des  Grafen  von
Sommerblat!  Я  родился  шесть  недель после сватьбы. Муж моей
матери  (я звал его папенька) был арендатор у графа Зомерблат.
Он  не  мог позабыть стыда моей матери и не любил меня. У меня
был маленький брат Johann и две сестры; но я был чужой в своем
собственном  семействе!  Ich war ein Fremder in meiner eigenen
Familie!  Когда  Johann  делал  глупости, папенька говорил: "С
этим ребенком Карлом мне не будет минуты покоя!", меня бранили
и  наказывали.  Когда  сестры  сердились между собой, папенька
говорил:  "Карл  никогда  не  будет  послушный мальчик!", меня
бранили  и  наказывали.  Одна  моя  добрая  маменька  любила и
ласкала меня. Часто она говорила мне: "Карл подите сюда, в мою
комнату",  и  она  потихоньку  целовала  меня. "Бедный, бедный
Карл!  -  сказала  она, - никто тебя не любит, но я ни на кого
тебя  не  променяю.  Об  одном  тебя  просит  твоя маменька, -
говорила  она  мне,  -  учись хорошенько и будь всегда честным
человеком,  бог  не  оставит  тебя!  Trachte nur ein ehrlicher
Deutscher  zu  werden,  - sagte sie, - und der liebe Gott wird
dich  nicht  verlassen!*)  И  я  старался.  Когда  мне  минуло
четырнадцать  лет  и  я  мог  идти  к  причастию, моя маменька
сказала моему папеньке "Карл стал большой мальчик, Густав; что
мы  будем  с ним делать?" И папенька сказал: "Я не знаю" Тогда
маменька  сказала:  "Отдадим  его  в  город к господину Шульц,
пускай  он  будет сапожник!", и папенька сказал: "Хорошо", und
mein  Vater  sagte  "gut".  Шесть  лет  и семь месяцев я жил в
городе  у  сапожного  мастера, и хозяин любил меня. Он сказал:
"Карл  хороший  работник,  и  скоро он будет моим Geselle"**)