пойти  в  Иерусалим и  передал бразды
правления своей матери.
   - Как ее звали-с?
   - Б...б...ланка
   - Как-с? буланка?
   Я усмехнулся как-то криво и неловко.
   - Ну-с,  не  знаете  ли  еще  чего-нибудь?  -  сказал он  с
усмешкой.
   Мне нечего было терять,  я  прокашлялся и  начал врать все,
что только мне приходило в голову.  Учитель молчал,  сметая со
стола пыль  перышком,  которое он  У  меня  отнял,  пристально
смотрел  мимо  моего  уха  и  приговаривал:  "Хорошо-с,  очень
хорошо-с".  Я чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем
не так,  как следует,  и  мне страшно больно было видеть,  что
учитель не останавливает и не поправляет меня.
   - Зачем  же  он  вздумал идти  в  Иерусалим?  -  сказал он,
повторяя мои слова.
   - Затем... потому... оттого, затем что...
   Я   решительно   замялся,  не  сказал  ни  слова  больше  и
чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет
молчать  и  вопросительно  смотреть  на  меня, я все-таки не в
состоянии  буду  произнести  более  ни  одного  звука. Учитель
минуты  три  смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице
выражение  глубокой  печали  и  чувствительным  голосом сказал
Володе, который в это время вошел в комнату.
   - Позвольте мне тетрадку: проставить баллы.
   Володя подал ему тетрадь и  осторожно положил билетик подле
нее.
   Учитель   развернул  тетрадь  и,   бережно  обмакнув  перо,
красивым  почерком написал  Володе  пять  в  графе  успехов  и
поведения.   Потом,  остановив  перо  над  графою,  в  которой
означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и
задумался.
   Вдруг  рука  его  сделала чуть заметное движение, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка; другое движение
- и в графе поведения другая единица и точка.
   Бережно сложив тетрадь баллов,  учитель встал  и  подошел к
двери,   как  будто  не  замечая  моего  взгляда,   в  котором
выражались отчаяние, мольба и упрек.
   - Михаил Ларионыч! - сказал я.
   - Нет,  - отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему,
- так нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.
   Учитель надел калоши,  камлотовую шинель, с большим тщанием
повязался шарфом. Как будто можно было о чем-нибудь заботиться
после того,  что случилось со мной?  Для него движение пера, а
для меня величайшее несчастие.
   - Класс кончен? - спросил St.-Jerome, входя в комнату.
   - Да.
   - Учитель доволен вами?
   - Да, - сказал Володя
   - Сколько вы получили?
   - Пять.
   - A Nikolas?
   Я молчал.
   - Кажется,  четыре,  -  сказал Володя. Он понимал, что меня
нужно спасти хотя на нынешний день.
   Пускай накажут, только бы не нынче, когда у нас гости.
   -  Voyons,  messieurs!  *)  (St.-Jerome  имел  привычку  ко
всякому  слову  говорить:  voyons)  faites  votre toillette et
descendons **).
------------
   *) Ну же, господа! (фр.)
   **) займитесь вашим туалетом и идемте вниз (фр.).

        Глава XII. КЛЮЧИК

   Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями,
как  нас  позвали к  столу.  Папа был  очень весел (он  был  в
выигрыше в  это  время),  подарил  Любочке  дорогой серебряный
сервиз и  за обедом вспомнил,  что у  него во флигеле осталась
еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.
   - Чем человека посылать,  поди-ка лучше ты, Ко-ко, - сказал
он мне.  -  Ключи лежат на большом столе в раковине, знаешь?..
Так  возьми  их  и  самым  большим ключом  отопри  второй ящик
направо.  Там найдешь коробочку,  конфеты в бумаге и принесешь
все сюда.
   - А сигары принести тебе?  - спросил я, зная, что он всегда
после обеда посылал за ними.
   - Принеси,  да смотри у меня -  ничего не трогать! - сказал
он мне вслед.
   Найдя ключи на указанном месте,  я хотел уже отпирать ящик,
как  меня  остановило  желание  узнать,   какую  вещь  отпирал
крошечный ключик, висевший на той же связке.
   На  столе,  между  тысячью разнообразных вещей, стоял около
перилец  шитый  портфель  с висячим замочком, и мне захотелось
попробовать,  придется  ли  к нему маленький ключик. Испытание
увенчалось  полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем
целую  кучу  бумаг.  Чувство  любопытства  с  таким убеждением
советовало  мне  узнать, какие были эти бумаги, что я не успел
прислушаться к голосу совести и принялся рассматривать то, что
находилось в портфеле
   Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим,  и в
особенности к  папа,  было  так  сильно во  мне,  что  ум  мой
бессознательно  отказывался  выводить  какие  бы  то  ни  было
заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен
жить в сфере совершенно особенной,  прекрасной,  недоступной и
не  постижимой для меня,  и  что стараться проникать тайны его
жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.
   Поэтому открытия,  почти нечаянно сделанные мною в портфеле
папа,  не  оставили во  мне никакого ясного понятия,  исключая
темного сознания,  что я поступил нехорошо.  Мне было стыдно и
неловко.
   Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть
портфель,  но мне,  видно,  суждено было испытать всевозможные
несчастия в этот достопамятный день:  вложив ключик в замочную
скважину, я повернул его не в ту сторону, воображая, что замок
заперт, я вынул ключ, и - о ужас! - у меня в руках была только
головка ключика. Тщетно я старался соединить ее с оставшейся в
замке половиной и посредством какого-то волшебства высвободить
ее оттуда; надо было наконец привыкнуть к ужасной мысли, что я
совершил новое преступление,  которое нынче же  по возвращении
папа в кабинет должно будет открыться.
   Жалоба Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной
случиться.  Бабушка - за жалобу Мими, St.-Jerome - за единицу,
папа -  за ключик...  и все это обрушится на меня не позже как
нынче вечером.
   - Что со мной будет?!  А-а-ах!  что я наделал?! - говорил я
вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. - Э! - сказал я
сам себе,  доставая конфеты и  сигары,  -  чему быть,  тому не
миновать... - и побежал в дом.
   Это фаталистическое изречение,  в детстве подслушанное мною
у  Николая,  во  все  трудные минуты моей жизни производило на
меня  благотворное,  временно успокоивающее влияние.  Входя  в
залу,  я  находился в несколько раздраженном и неестественном,
но чрезвычайно веселом состоянии духа.

        Глава XIII. ИЗМЕННИЦА

   После  обеда начались petits jeux*),  и  я  принимал в  них
живейшее  участие.   Играя  в  "кошку-мышку",  как-то  неловко
разбежавшись на гувернантку Корнаковых, которая играла с нами,
я нечаянно наступил ей на платье и оборвал его.  Заметив,  что
всем девочкам,  и  в  особенности Сонечке,  доставляло большое
удовольствие  видеть,  как  гувернантка  с  расстроенным лицом
пошла в  девичью зашивать свое платье,  я решился доставить им
это   удовольствие  еще   раз.   Вследствие  такого  любезного
намерения,  как  только  гувернантка вернулась  в  комнату,  я
принялся галопировать вокруг нее  и  продолжал эти эволюции до
тех пор,  пока не нашел удобной минуты снова зацепить каблуком
за ее юбку и оборвать.  Сонечка и княжны едва могли удержаться
от  смеха,  что  весьма приятно польстило моему самолюбию;  но
St.-Jerome, заметив, должно быть, мои проделки, подошел ко мне
и,  нахмурив брови (чего я  терпеть не  мог),  сказал,  что я,
кажется,  не  к  добру  развеселился и  что  ежели я  не  буду
скромнее,   то,   несмотря  на  праздник,   он  заставит  меня
раскаяться.
   -------------
   *)  Букв.: маленькие игры; в данном случае - комнатные игры
(фр).

   Но   я   находился   в   раздраженном  состоянии  человека,
проигравшего более того,  что у  него есть в кармане,  который
боится счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты
уже без надежды отыграться, а только для того, чтобы не давать
самому себе времени опомниться.  Я  дерзко улыбнулся и ушел от
него.
   После "кошки-мышки" кто-то затеял игру,  которая называлась
у нас,  кажется, - Lange Nase*). Сущность игры состояла в том,
что ставили два ряда стульев,  один против другого,  и  дамы и
кавалеры разделялись на  две партии и  по  переменкам выбирали
одна другую.
   ----------
   *) Длинный нос (нем.).

   Младшая княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька
выбирала или Володю,  или Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу
и  нисколько не стыдилась,  к моему крайнему удивлению,  когда
Сережа прямо  шел  и  садился против нее.  Она  смеялась своим
милым  звонким смехом  и  делала  ему  головкой знак,  что  он
угадал. Меня же никто не выбирал. К крайнему оскорблению моего
самолюбия,  я понимал,  что я лишний, остающийся, что про меня
всякий раз  должны были говорить:  "Кто еще остается?"  -  "Да
Николенька;  ну  вот  ты  его и  возьми".  Поэтому,  когда мне
приходилось выходить,  я  прямо подходил или к  сестре,  или к
одной  из  некрасивых  княжон  и,   к  несчастию,  никогда  не
ошибался.  Сонечка  же,  казалось,  так  была  занята  Сережей
Ивиным,  что я не существовал для нее вовсе. Не знаю, на каком
основании называл  я  ее  мысленно  изменницею,  так  как  она
никогда не давала мне обещания выбирать меня,  а не Сережу; но
я твердо был убежден,  что она самым гнусным образом поступила
со мною.
   После игры я заметил, что изменница, которую я презирал, но
с которой,  однако,  не мог спустить глаз,  вместе с Сережей к
Катенькой отошли в  угол и о чем-то таинственно разговаривали.
Подкравшись из-за  фортепьян,  чтобы  открыть  их  секреты,  я
увидал следующее:  Катенька держала за  два  конца  батистовый
платочек в  виде ширм,  заслоняя им  головы Сережи и  Сонечки.
"Нет,  проиграли,  теперь расплачивайтесь!" -  говорил Сережа.
Сонечка,  опустив руки,  стояла перед  ним  точно виноватая и,
краснея,  говорила:  "Нет,  я  не  проиграла,  не  правда  ли,
mademoiselle Catherine"*)  -  "Я  люблю  правду,  -  отвечала
Катенька, - проиграла пари, та chere"**).
   ----------------
   *) мадемуазель Катерина (фр).
   **) моя дорогая (фр.).

   Едва  успела  Катенька  произнести эти  слова,  как  Сережа
нагнулся и  поцеловал Сонечку.  Так  прямо  и  поцеловал в  ее
розовые губки. И Сонечка засмеялась, как будто это ничего, как
будто это очень весело. Ужасно!!! О, коварная изменница!

        Глава XIV. ЗАТМЕНИЕ

   Я  вдруг  почувствовал презрение  ко  всему  женскому  полу
вообще и  к  Сонечке в  особенности;  начал уверять себя,  что
ничего веселого нет  в  этих играх,  что  они  приличны только
девчонкам,  и  мне  чрезвычайно захотелось буянить  и  сделать
какую-нибудь такую молодецкую штуку,  которая бы всех удивила.
Случай не замедлил представиться.
   St.-Jerome,  поговорив  о  чем-то с Мими, вышел из комнаты;
звуки  его  шагов послышались сначала на лестнице, а потом над
нами,  по  направлению  классной.  Мне  пришла мысль, что Мими
сказала  ему,  где  она  видела меня во время класса, и что он
пошел  посмотреть  журнал.  Я  не  предполагал  в  это время у
St.-Jerome'a другой цели в жизни, как желания наказать меня. Я
читал  где-то,  что дети от двенадцати до четырнадцати лет, то
есть  находящиеся  в  переходном  возрасте  отрочества, бывают
особенно  склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая
свое  отрочество  и  особенно  то  состояние духа, в котором я
находился  в  этот  несчастный  для  меня  день, я весьма ясно
понимаю возможность самого ужасного преступления без цели, без
желания  вредить,  но гак - из любопытства, из бессознательной
потребности   деятельности.   Бывают   минуты,  когда  будущее
представляется  человеку  в столь мрачном свете, что он боится
останавливать  на нем свои умственные взоры, прекращает в себе
совершенно  деятельность  ума  и  старается  убедить себя, что
будущего  не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда
мысль   не  обсуживает  вперед  каждого  определения  воли,  а
единственными  пружинами  жизни остаются плотские инстинкты, я
понимаю,  что  ребенок,  по  неопытности,  особенно склонный к
такому  состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой
любопытства,  раскладывает  и  раздувает огонь под собственным
домом, в котором спят его братья, отец, мать, которых он нежно
любит.  Под  влиянием  этого  же временного отсутствия мысли -
рассеянности  почти  -  крестьянский  парень  лет  семнадцати,
осматривая  лезвие  только что отточенного топора подле лавки,
на   которой   лицом   вниз   спит   его  старик  отец,  вдруг
размахивается  топором  и  с  тупым  любопытством смотрит, как
сочится  под  лавку  кровь  из  разрубленной шеи, под влиянием
этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек
находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва
и  думать:  а  что, если туда броситься? или приставить ко лбу
заряженный пистолет и думать: а что, ежели пожать гашетку? или
смотреть  на  какое-нибудь  очень  важное лицо, к которому все
общество  чувствует подобострастное уважение, и думать: а что,
ежели  подойти  к  нему, взять его за нос и сказать: "А ну-ка,
любезный, пойдем"?
   Под  влиянием такого же  внутреннего волнения и  отсутствия
размышления,  когда St.-Jerome сошел вниз и сказал мне,  что я
не имею права здесь быть нынче за то, что так дурно вел себя и
учился,  чтобы я  сейчас же шел на верх,  я показал ему язык и
сказал, что не пойду отсюда.
   В  первую  минуту  St.-Jerome не  мог  слова  произнести от
удивления и злости.
   -  G'est  bien  *),  -  сказал  он,  догоняя  меня, - я уже
несколько  раз  обещал  вам  наказание, от которого вас хотела
избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас
ничем   не  заставишь  повиноваться,  и  нынче  вы  их  вполне
заслужили.
   -----------
   *) Хорошо (фр.).

   Он  сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь
с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал,
как  крепко  оно билось, как краска сходила с моего лица и как
совершенно  невольно  затряслись  мои  губы. Я должен был быть
страшен  в  эту  минуту,  потому что St.-Jerome, избегая моего
взгляда,  быстро  подошел  ко мне и схватил за руку; но только
что  я  почувствовал прикосновение его руки, мне сделалось так
дурно,  что  я,  не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех
моих детских сил ударил его.
   - Что с тобой делается? - сказал, подходя ко мне, Володя, с
ужасом и удивлением видевший мой поступок.
   - Оставь меня!  -  закричал я на него сквозь слезы. - Никто
вы  не любите меня,  не понимаете,  как я  несчастлив!  Все вы
гадки,  отвратительны,  -  прибавил я с каким-то исступлением,
обращаясь ко всему обществу.
   Но в  это время St.-Jerome,  с решительным и бледным лицом,
снова подошел ко мне, и не успел я приготовиться к защите, как
он  уже  сильным движением,  как тисками,  сжал мои обе руки и
потащил куда-то.  Голова моя  закружилась от  волнения;  помню
только,  что я  отчаянно бился головой и коленками до тех пор,
пока во  мне были еще силы;  помню,  что нос мой несколько раз
натыкался на  чьи-то  ляжки,  что  в  рот  мне  попадал чей-то
сюртук,  что вокруг себя со  всех сторон я  слышал присутствие
чьих-то  ног,   запах  пыли  и  violette*),   которой  душился
St.-Jerome.
   -----------
   *) фиалки (фр.)

   Через пять минут за мной затворилась дверь чулана.
   - Василь!   -   сказал  он  отвратительным,   торжествующим
голосом, - принеси розог . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

        Глава XV. МЕЧТЫ

   Неужели в то время я мог бы думать,  что останусь жив после
всех несчастий,  постигших меня,  и что придет время,  когда я
спокойно буду вспоминать о них?..
   Припоминая то,  что я сделал, я не мог вообразить себе, что
со   мной  будет;   но   смутно  предчувствовал,   что  пропал
безвозвратно.
   Сначала внизу и вокруг меня царствовала совершенная тишина,
или  по  крайней мере  мне  так  казалось от  слишком сильного
внутреннего  волнения,   но   мало-помалу  я   стал  разбирать
различные  звуки.  Василь  пришел  снизу  и,  бросив  на  окно
какую-то вещь,  похожую на метлу, зевая, улегся на ларь. Внизу
послышался громкий  голос  Августа  Антоныча (должно быть,  он
говорил про меня),  потом детские голоса, потом смех, беготня,
а  через несколько минут в доме все пришло в прежнее движение,
как будто никто не знал и не думал о том,  что я сижу в темном
чулане.
   Я не плакал,  но что-то тяжелое,  как камень, лежало у меня
на  сердце.   Мысли  и  представления  с  усиленной  быстротой
проходили в  моем расстроенном воображении;  но воспоминание о
несчастии,   постигшем   меня,   беспрестанно   прерывало   их
причудливую цепь,  и  я  снова  входил в  безвыходный лабиринт
неизвестности о предстоящей мне участи, отчаяния и страха.
   То   мне  приходит  в   голову,   что  должна  существовать
какая-нибудь неизвестная причина общей ко  мне нелюбви и  даже
ненависти.  (В то время я был твердо убежден, что все, начиная
от  бабушки и  до  Филиппа-кучера,  ненавидят меня  и  находят
наслаждение в  моих страданиях.)  "Я  должен быть не  сын моей
матери и  моего отца,  не  брат Володи,  а  несчастный сирота,
подкидыш,  взятый из милости",  - говорю я сам себе, и нелепая
мысль эта не только доставляет мне какое-то грустное утешение,
но даже кажется совершенно правдоподобною. Мне отрадно думать,
что я несчастен не потому,  что виноват, но потому, что такова
моя судьба с  самого моего рождения и что участь моя похожа на
участь несчастного Карла Иваныча.
   "Но  зачем дальше скрывать эту тайну, когда я сам уже успел
проникнуть ее? - говорю я сам себе, - завтра же пойду к папа и
скажу  ему:  "Папа!  напрасно ты от меня скрываешь тайну моего
рождения; я знаю ее". Он скажет: "Что ж делать, мой друг, рано
или  поздно  ты  узнал  бы это, - ты не мой сын, но я усыновил
тебя,  и  ежели  ты будешь достоин моей любви, то я никогда не
оставлю  тебя";  и  я  скажу  ему: "Папа, хотя я не имею права
называть  тебя  этим  именем,  но  я  теперь  произношу  его в
последний  раз,  я всегда любил тебя и буду любить, никогда не
забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше оставаться в
твоем доме. Здесь никто не любит меня, a St.-Jerome поклялся в
моей погибели. Он или я должны оставить твой дом, потому что я
не  отвечаю  за  себя,  я  до  такой  степени  ненавижу  этого
человека,  что  готов  на  все.  Я убью его", - так и сказать:
"Папа!  я  убью  его".  Папа  станет  просить меня, но я махну
рукой, скажу ему: "Нет, мой друг, мой благодетель, мы не можем
жить  вместе,  а  отпусти меня", - и я обниму его и скажу ему,
почему-то  по-французски:  "Oh  mon  pere, oh mon bienfaiteur,
donne  moi  pour  la  derniere  fois  ta benediction et gue la
volonte de dieu soit faite!" *). И я, сидя на сундуке в темном
чулане,  плачу  навзрыд  при  этой мысли. Но вдруг я вспоминаю
постыдное    наказание,   ожидающее   меня,   действительность
представляется  мне  в  настоящем  свете,  и  мечты  мгновенно
разлетаются.
   ---------
   *)  О  мой отец, о мой благодетель, дай мне в последний раз
свое благословение, и да свершится воля божия! (фр.)

   То  я  воображаю  себя  уже  на свободе, вне нашего дома. Я
поступаю  в  гусары  и  иду  на  войну. Со всех сторон на меня
несутся  враги,  я размахиваюсь саблей и убиваю одного, другой
взмах  - убиваю другого, третьего. Наконец, в изнурении от ран
и  усталости,  я  падаю  на  землю  и кричу: "Победа!" Генерал
подъезжает  ко мне и спрашивает: "Где он - наш спаситель?" Ему
указывают  на  меня,  он  бросается  мне на шею и с радостными
слезами  кричит:  "Победа!"  Я  выздоравливаю и, с подвязанной
черным  платком рукою, гуляю по Тверскому бульвару. Я генерал!
Но   вот  государь  встречает  меня  и  спрашивает,  кто  этот
израненный  молодой  человек?  Ему  говорят, что это известный
герой  Николай. Государь подходит ко мне и говорит: "Благодарю
тебя. Я все сделаю, что бы ты ни просил у меня". Я почтительно
кланяюсь  и,  опираясь  на саблю, говорю: "Я счастлив, великий
государь,  что мог пролить кровь за свое отечеств