то только он считал хорошим, что называла хорошим
публика.  Бог  знает, были ли у него какие-нибудь нравственные
убеждения?  Жизнь его была так полна увлечениями всякого рода,
что  ему  некогда  было  составлять  себе  их, да он и был так
счастлив в жизни, что не видел в том необходимости.
   В  старости у  него образовался постоянный взгляд на вещи и
неизменные   правила,    -   но   единственно   на   основании
практическом:  те поступки и  образ жизни,  которые доставляли
ему счастие или удовольствия,  он  считал хорошими и  находил,
что  так  всегда и  всем  поступать должно.  Он  говорил очень
увлекательно,   и  эта  способность,  мне  кажется,  усиливала
гибкость его  правил:  он  в  состоянии был  тот  же  поступок
рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.

Глава XI. ЗАНЯТИЯ В КАБИНЕТЕ И ГОСТИНОЙ

   Уже  смеркалось,  когда мы  приехали домой.  Maman села  за
рояль,  а  мы,  дети,  принесли бумаги,  карандаши,  краски  и
расположились рисовать  около  круглого  стола.  У  меня  была
только синяя краска;  но, несмотря на это, я затеял нарисовать
охоту.  Очень живо  изобразив синего мальчика верхом на  синей
лошади и синих собак,  я не знал наверное, можно ли нарисовать
синего зайца,  и  побежал к  папа в  кабинет посоветоваться об
этом.  Папа читал что-то  и  на  вопрос мой:  "Бывают ли синие
зайцы?",  не  поднимая головы,  отвечал:  "Бывают,  мой  друг,
бывают".  Возвратившись к  круглому столу,  я изобразил синего
зайца,  потом  нашел  нужным переделать из  синего зайца куст.
Куст тоже мне не понравился;  я сделал из него дерево - скирд,
из  скирда -  облако и  наконец так  испачкал всю бумагу синей
краской,   что  с  досады  разорвал  ее  и  пошел  дремать  на
вольтеровское кресло.
   Maman  играла  второй  концерт Фильда -  своего учителя.  Я
дремал,  и  в  моем  воображении  возникали  какие-то  легкие,
светлые и  прозрачные воспоминания.  Она заиграла Патетическую
сонату Бетховена,  и  я  вспоминал что-то грустное,  тяжелое и
мрачное.  Maman часто играла эти  две пьесы;  поэтому я  очень
хорошо помню чувство,  которое они во мне возбуждали.  Чувство
это  было  похоже  на  воспоминание;   но  воспоминание  чего?
казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.
   Против меня была дверь в кабинет, и я видел, как туда вошли
Яков и еще какие-то люди в кафтанах и с бородами. Дверь тотчас
затворилась  за ними. "Ну, начались занятия!" - подумал я. Мне
казалось,  что  важнее  тех  дел, которые делались в кабинете,
ничего  в  мире  быть не могло; в этой мысли подтверждало меня
еще  то,  что  к  дверям  кабинета  все  подходили обыкновенно
перешептываясь  и  на  цыпочках;  оттуда же был слышен громкий
голос  папа  и  запах  сигары, который всегда, не знаю почему,
меня  очень  привлекал.  Впросонках  меня  вдруг поразил очень
знакомый   скрип  сапогов  в  официантской.  Карл  Иваныч,  на
цыпочках,  но  с  лицом  мрачным  и  решительным,  с какими-то
записками  в  руке,  подошел  к двери и слегка постучался. Его
впустили, и дверь опять захлопнулась.
   "Как бы не случилось какого-нибудь несчастия,  - подумал я,
- Карл Иваныч рассержен: он на все готов..."
   Я опять задремал.
   Однако несчастия никакого не  случилось;  через час времени
меня  разбудил тот  же  скрип  сапогов.  Карл  Иваныч,  утирая
платком слезы,  которые я заметил на его щеках, вышел из двери
и,  бормоча что-то себе под нос,  пошел на верх.  Вслед за ним
вышел папа и вошел в гостиную.
   - Знаешь,  что я сейчас решил? - сказал он веселым голосом,
положив руку на плечо maman.
   - Что, мой друг?
   - Я беру Карла Иваныча с детьми. Место в бричке есть. Они к
нему привыкли,  и он к ним, кажется, точно привязан; а семьсот
рублей в  год никакого счета не делают,  et puis au fond c'est
un tres bon diable *).
   --------------------
   *) в потом, в сущности, он славный малый (фр.).

   Я никак не мог постигнуть, зачем папа бранит Карпа Иваныча.
   - Я очень рада,  -  сказала maman,  - за детей, за него: он
славный старик.
   - Если бы ты видела, как он был тронут, когда я ему сказал,
чтобы он оставил эти пятьсот рублей в  виде подарка...  но что
забавнее всего -  это счет,  который он принес мне.  Это стоит
посмотреть,  -  прибавил он  с  улыбкой,  подавая ей  записку,
написанную рукою Карла Иваныча, - прелесть!
   Вот содержание этой записи:

   Для детьей два удочка - 70 копек.
   Цветной  бумага,  золотой  коемочка,  клестир  и болван для
коробочка, в подарках - 6 р 55 к.
   Книга и лук, подарка детьям - 8 р. 16 к.
   Панталоны Николаю - 4 рубли.
   Обещаны  Петром  Алексантровичь  из  Москву  в  18...  году
золотые часы в 140 рублей.
   Итого  следует  получить Карлу Мауеру кроме жалованию - 159
рублей 79 копек.

   Прочтя эту записку,  в  которой Карл Иваныч требует,  чтобы
ему заплатили все деньги,  издержанные им на подарки,  и  даже
заплатили бы за обещанный подарок,  всякий подумает,  что Карл
Иваныч  больше  ничего,  как  бесчувственный и  корыстолюбивый
себялюбец, - и всякий ошибется.
   Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью
в голове,  он намеревался красноречиво изложить перед папа все
несправедливости,  претерпенные им в  нашем доме;  но когда он
начал  говорить  тем  же  трогательным голосом  и  с  теми  же
чувствительными  интонациями,   с   которыми  он   обыкновенно
диктовал нам,  его  красноречие подействовало сильнее всего на
него  самого;  так  что,  дойдя до  того места,  в  котором он
говорил:  "как ни грустно мне будет расстаться с  детьми",  он
совсем сбился;  голос его задрожал, и он принужден был достать
из кармана клетчатый платок.
   - Да,  Петр Александрыч,  -  сказал он  сквозь слезы (этого
места совсем не было в приготовленной речи),  - я так привык к
детям,  что  не  знаю,  что буду делать без них.  Лучше я  без
жалованья буду служить вам,  - прибавил он, одной рукой утирая
слезы, а другой подавая счет.
   Что  Карл  Иваныч  в  эту  минуту  говорил  искренно это  я
утвердительно могу сказать, потому что знаю его доброе сердце;
но каким образом согласовался счет с его словами, остается для
меня тайной.
   - Если вам грустно,  то мне было бы еще грустнее расстаться
с  вами,  -  сказал папа,  потрепав его по плечу,  -  я теперь
раздумал.
   Незадолго  перед  ужином в комнату вошел Гриша. Он с самого
того  времени,  как  вошел в наш дом, не переставал вздыхать и
плакать,  что, по мнению тех, которые верили в его способность
предсказывать,  предвещало  какую-нибудь  беду нашему дому. Он
стал  прощаться  и  сказал,  что завтра утром пойдет дальше. Я
подмигнул Володе и вышел в дверь.
   - Что?
   - Если хотите посмотреть Гришины вериги, то пойдемте сейчас
на мужской верх -  Гриша спит во второй комнате,  -  в  чулане
прекрасно можно сидеть, и мы все увидим.
   -   Отлично!  Подожди  здесь:  я  позову  девочек.  Девочки
выбежали,  и  мы отправились на верх. Не без спору решив, кому
первому войти в темный чулан, мы уселись и стали ждать.

Глава XII. ГРИША

   Нам всем было жутко в  темноте;  мы жались один к другому и
ничего не  говорили.  Почти вслед за  нами тихими шагами вошел
Гриша.  В одной руке он держал свой посох,  в другой - сальную
свечу в медном подсвечнике. Мы не переводили дыхания.
   - Господи Иисусе Христе!  Мати пресвятая богородица! Отцу и
сыну и святому духу...  -  вдыхая в себя воздух, твердил он, с
различными  интонациями и  сокращениями,  свойственными только
тем, которые часто повторяют эти слова.
   С  молитвой поставив свой посох в  угол и осмотрев постель,
он  стал раздеваться.  Распоясав свой старенький черный кушак,
он  медленно снял изорванный нанковый зипун,  тщательно сложил
его и  повесил на  спинку стула.  Лицо его теперь не выражало,
как обыкновенно,  торопливости и  тупоумия;  напротив,  он был
спокоен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и
обдуманны.
   Оставшись в  одном белье,  он  тихо  опустился на  кровать,
окрестил ее  со  всех сторон и,  как видно было,  с  усилием -
потому  что  он  поморщился -  поправил  под  рубашкой вериги.
Посидев  немного и  заботливо осмотрев прорванное в  некоторых
местах белье,  он встал,  с  молитвой поднял свечу в уровень с
кивотом,  в котором стояло несколько образов, перекрестился на
них и перевернул свечу огнем вниз. Она с треском потухла.
   В  окна,  обращенные на  лес,  ударяла почти  полная  луна.
Длинная белая фигура юродивого с  одной стороны была  освещена
бледными, серебристыми лучами месяца, с другой - черной тенью;
вместе с  тенями от  рам падала на пол,  стены и  доставала до
потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.
   Сложив  свои  огромные руки  на  груди,  опустив  голову  и
беспрестанно тяжело вздыхая,  Гриша молча стоял перед иконами,
потом с трудом опустился на колени и стал молиться.
   Сначала он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на
некоторые слова,  потом повторил их,  но  громче и  с  большим
одушевлением. Он начал говорить свои слова, с заметным усилием
стараясь выражаться по-славянски. Слова его были нескладны, но
трогательны.  Он  молился о  всех  благодетелях своих (так  он
называл тех,  которые принимали его), в том числе о матушке, о
нас,  молился о себе, просил, чтобы бог простил ему его тяжкие
грехи,   твердил:   "Боже,   прости  врагам  моим!"  -  кряхтя
поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал к земле
и  опять  поднимался,   несмотря  на  тяжесть  вериг,  которые
издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.
   Володя ущипнул меня  очень больно за  ногу;  но  я  даже не
оглянулся:  потер только рукой то место и продолжал с чувством
детского удивления,  жалости и  благоговения следить за  всеми
движениями и словами Гриши.
   Вместо веселия и смеха,  на которые я рассчитывал,  входя в
чулан, я чувствовал дрожь и замирание сердца.
   Долго  еще  находился Гриша в  этом  положении религиозного
восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз
сряду:  "Господи помилуй",  но  каждый раз  с  новой  силой  и
выражением;  то говорил он "Прости мя,  господи, научи мя, что
творить...   научи  мя  что  творити,   господи!"  -  с  таким
выражением,  как будто ожидал сейчас же  ответа на свои слова;
то  слышны были  одни  жалобные рыдания...  Он  приподнялся на
колени, сложил руки на груди и замолк.
   Я  потихоньку  высунул  голову  из  двери  и  не  переводил
дыхания.  Гриша не шевелился;  из груди его вырывались тяжелые
вздохи;  в мутном зрачке его кривого глаза, освещенного луною,
остановилась слеза.
   - Да будет воля твоя!  -  вскричал он вдруг с неподражаемым
выражением, упал лбом на землю и зарыдал, как ребенок.
   Много воды утекло с  тех  пор,  много воспоминаний о  былом
потеряли для  меня значение и  стали смутными мечтами,  даже и
странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но
впечатление,  которое он произвел на меня,  и чувство, которое
возбудил, никогда не умрут в моей памяти.
   О великий христианин Гриша!  Твоя вера была так сильна, что
ты чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что слова
сами собою лились из уст твоих - ты их не поверял рассудком...
И какую высокую хвалу ты принес его величию,  когда, не находя
слов, в слезах повалился на землю!..
   Чувство умиления,  с которым я слушал Гришу, не могло долго
продолжаться,  во-первых  потому,  что  любопытство  мое  было
насыщено, а во-вторых потому, что я отсидел себе ноги, сидя на
одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и
возне,  которые слышались сзади меня в  темном чулане.  Кто-то
взял меня за руку и  шепотом сказал:  "Чья это рука?" В чулане
было совершенно темно;  но  по одному прикосновению и  голосу,
который шептал мне над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
   Совершенно бессознательно я  схватил ее руку в  коротеньких
рукавчиках за локоть и припал к ней губами.  Катенька,  верно,
удивилась этому поступку и отдернула руку:  этим движением она
толкнула  сломанный стул,  стоявший  в  чулане.  Гриша  поднял
голову,  тихо  оглянулся и,  читая молитвы,  стал крестить все
углы. Мы с шумом и шепотом выбежали из чулана.

Глава XIII. НАТАЛЬЯ САВИШНА

   В  половине  прошлого  столетия  по  дворам  села Хабаровки
бегала  в  затрапезном платье босоногая, но веселая, толстая и
краснощекая  девка  Наташка.  По  заслугам  и просьбе отца ее,
кларнетиста Саввы, дед мой взял ее в верх - находиться в числе
женской  прислуги  бабушки Горничная Наташка отличалась в этой
должности кротостью нрава и усердием. Когда родилась матушка и
понадобилась  няня, эту обязанность возложили на Наташку. И на
этом  новом  поприще  она  заслужила похвалы и награды за свою
деятельность,  верность  и привязанность к молодой госпоже. Но
напудренная   голова  и  чулки  с  пряжками  молодого  бойкого
официанта Фоки, имевшего по службе частые сношения с Натальей,
пленили  ее  грубое, но любящее сердце. Она даже сама решилась
идти к дедушке просить позволенья выйти за Фоку замуж. Дедушка
принял  ее  желание  за  неблагодарность, прогневался и сослал
бедную Наталью за наказание на скотный двор в степную деревню.
Через  шесть  месяцев,  однако,  так как никто не мог заменить
Наталью,  она  была  возвращена  в двор и в прежнюю должность.
Возвратившись в затрапезке из изгнания, она явилась к дедушке,
упала  ему  в  ноги  и  просила возвратить ей милость, ласку и
забыть  ту  дурь,  которая  на  нее  нашла было и которая, она
клялась,  уже  больше  не  возвратится.  И  действительно, она
сдержала свое слово.
   С  тех  пор  Наташка  сделалась Натальей Савишной и  надела
чепец: весь запас любви, который в ней хранился, она перенесла
на барышню свою.
   Когда подле матушки заменила ее  гувернантка,  она получила
ключи от  кладовой,  и  ей  на  руки  сданы были  белье и  вся
провизия.  Новые  обязанности  эти  она  исполняла  с  тем  же
усердием и  любовью.  Она вся жила в  барском добре,  во  всем
видела трату,  порчу,  расхищение и всеми средствами старалась
противодействовать.
   Когда  maman  вышла  замуж,  желая чем-нибудь отблагодарить
Наталью  Савишну  за  ее двадцатилетние труды и привязанность,
она  позвала  ее  к себе и, выразив в самых лестных словах всю
свою  к ней признательность и любовь, вручила ей лист гербовой
бумаги,  на  котором  была написана вольная Наталье Савишне, и
сказала,  что, несмотря на то, будет ли она или нет продолжать
служить  в  нашем  доме,  она  всегда будет получать ежегодную
пенсию  в  триста  рублей. Наталья Савишна молча выслушала все
это,  потом,  взяв  в руки документ, злобно взглянула на него,
пробормотала что-то сквозь зубы и выбежала из комнаты, хлопнув
дверью.  Не  понимая  причины такого странного поступка, maman
немного  погодя  вошла в комнату Натальи Савишны. Она сидела с
заплаканными  глазами  на  сундуке, перебирая пальцами носовой
платок,  и пристально смотрела на валявшиеся на полу перед ней
клочки изорванной вольной.
   - Что с вами,  голубушка Наталья Савишна? - спросила maman,
взяв ее за руку.
   - Ничего,  матушка,  -  отвечала она,  - должно быть, я вам
чем-нибудь противна,  что вы меня со двора гоните...  Что ж, я
пойду.
   Она вырвала свою руку и,  едва удерживаясь от слез,  хотела
уйти  из  комнаты.  Maman  удержала  ее,  обняла,  и  они  обе
расплакались.
   С тех пор как я себя помню,  помню я и Наталью Савишну,  ее
любовь и ласки;  но теперь только умею ценить их,  -  тогда же
мне и в голову не приходило,  какое редкое,  чудесное создание
была эта старушка.  Она не только никогда не говорила, но и не
думала,   кажется,   о  себе:  вся  жизнь  ее  была  любовь  и
самопожертвование.  Я  так привык к  ее  бескорыстной,  нежной
любви к нам,  что и не воображал,  чтобы это могло быть иначе,
нисколько не  был  благодарен ей  и  никогда  не  задавал себе
вопросов: а что, счастлива ли она? довольна ли?
   Бывало,  под предлогом необходимой надобности, прибежишь от
урока  в  ее  комнатку,  усядешься  и начинаешь мечтать вслух,
нисколько  не  стесняясь  ее  присутствием.  Всегда она бывала
чем-нибудь  занята:  или  вязала чулок, или рылась в сундуках,
которыми  была  наполнена  ее комната, или записывала белье и,
слушая  всякий  вздор,  который  я говорил, "как, когда я буду
генералом,  я  женюсь  на чудесной красавице, куплю себе рыжую
лошадь,  построю  стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча
из Саксонии" и т. д, она приговаривала: "Да, мой батюшка, да".
Обыкновенно, когда я вставал и собирался уходить, она отворяла
голубой сундук, на крышке которого снутри - как теперь помню -
были  наклеены крашеное изображение какого-то гусара, картинка
с  помадной  баночки  и  рисунок  Володи,  - вынимала из этого
сундука куренье, зажигала его и, помахивая, говаривала;
   - Это,  батюшка, еще очаковское куренье. Когда ваш покойник
дедушка -  царство небесное - под турку ходили, так оттуда еще
привезли.  Вот уж последний кусочек остался,  - прибавляла она
со вздохом.
   В  сундуках,  которыми  была  наполнена  ее  комната,  было
решительно  все.   Что   бы   ни   понадобилось,   обыкновенно
говаривали:   "Надо   спросить  у   Натальи  Савишны",   -   и
действительно,   порывшись  немного,  она  находила  требуемый
предмет и  говаривала:  "Вот  и  хорошо,  что  припрятала".  В
сундуках этих были тысячи таких предметов,  о  которых никто в
доме, кроме ее, не знал и не заботился.
   Один раз я на нее рассердился. Вот как это было. За обедом,
наливая себе квасу, я уронил графин и облил скатерть.
   - Позовите-ка  Наталью Савишну,  чтобы она  порадовалась на
своего любимчика, - сказала maman.
   Наталья Савишна вошла  и,  увидав лужу,  которую я  сделал,
покачала головой; потом maman сказала ей что-то на ухо, и она,
погрозившись на меня, вышла.
   После   обеда  я,   в   самом  веселом  расположении  духа,
припрыгивая,   отправился  в  залу,   как  вдруг  из-за  двери
выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке,  поймала меня и,
несмотря на  отчаянное сопротивление с  моей  стороны,  начала
тереть  меня  мокрым  по   лицу,   приговаривая:   "Не  пачкай
скатертей,  не пачкай скатертей!" Меня так это обидело,  что я
разревелся от злости.
   "Как!  -  говорил  я  сам  себе,  прохаживаясь  по  зале  и
захлебываясь от  слез.  -  Наталья  Савишна,  просто  Наталья,
говорит мне ты,  и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью, как
дворового мальчишку. Нет, это ужасно!"
   Когда Наталья Савишна увидала,  что я распустил слюни,  она
тотчас же убежала,  а я,  продолжая прохаживаться, рассуждал о
том,  как  бы  отплатить  дерзкой  Наталье  за  нанесенное мне
оскорбление.
   Через  несколько минут  Наталья  Савишна  вернулась,  робко
подошла ко мне и начала увещевать:
   - Полноте,   мой  батюшка,  не  плачьте...  простите  меня,
дуру... я виновата... уж вы меня простите, мой голубчик... вот
вам.
   Она  вынула  из-под  платка  корнет,  сделанный из  красной
бумаги,  в котором были две карамельки и одна винная ягода,  и
дрожащей  рукой  подала  его  мне.   У  меня  недоставало  сил
взглянуть в  лицо  доброй старушке:  я,  отвернувшись,  принял
подарок,  и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а
от любви и стыда.

Глава XIV. РАЗЛУКА

   На  другой  день  после  описанных  мною  происшествий,   в
двенадцатом часу  утра,  коляска и  бричка стояли у  подъезда.
Николай был  одет по-дорожному,  то  есть штаны были всунуты в
сапоги и старый сюртук туго-натуго подпоясан кушаком. Он стоял
в  бричке и укладывал шинели и подушки под сиденье;  когда оно
ему казалось высоко,  он  садился на  подушки и,  припрыгивая,
обминал их.
   - Сделайте божескую милость,  Николай Дмитрич,  нельзя ли к
вам будет баринову щикатулку положить,  -  сказал запыхавшийся
камердинер папа, высовываясь из коляски, - она маленькая...
   - Вы бы прежде говорили,  Михей Иваныч,  -  отвечал Николай
скороговоркой и с досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок
на дно брички.  - Ей-богу, голова и так кругом и