рекрасного
мужа  и  главное -  за  благороднейшего человека,  un  parfait
honnete homme**).
   -------------
   *) Э, мой добрый друг (фр.).
   **) вполне порядочный человек (фр.).

   Невольно подслушав разговор,  которого мне  не  должно было
слушать,  я  на  цыпочках  и  в  сильном  волнении выбрался из
комнаты.

Глава XIX. ИВИНЫ

   - Володя!  Володя!  Ивины! - закричал я, увидев в окно трех
мальчиков в  синих бекешах с  бобровыми воротниками,  которые,
следуя   за    молодым   гувернером-щеголем,    переходили   с
противоположного тротуара к нашему дому.
   Ивины приходились нам  родственниками и  были почти одних с
нами   лет;   вскоре   после   приезда  нашего  в   Москву  мы
познакомились и сошлись с ними.
   Второй  Ивин  -  Сережа - был смуглый, курчавый мальчик, со
вздернутым  твердым  носиком,  очень  свежими красными губами,
которые  редко совершенно закрывали немного выдавшийся верхний
ряд   белых   зубов,   темно-голубыми  прекрасными  глазами  и
необыкновенно  бойким выражением лица. Он никогда не улыбался,
но  или смотрел совершенно серьезно, или от души смеялся своим
звонким,  отчетливым  и  чрезвычайно увлекательным смехом. Его
оригинальная  красота  поразила  меня  с  первого  взгляда.  Я
почувствовал  к  нему  непреодолимое влечение. Видеть его было
достаточно  для моего счастия; и одно время все силы души моей
были   сосредоточены  в  этом  желании:  когда  мне  случалось
провести  дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать,
и  мне  становилось  грустно  до слез. Все мечты мои, во сне и
наяву,  были  о  нем:  ложась  спать,  я  желал,  чтобы он мне
приснился;  закрывая  глаза,  я видел его перед собою и лелеял
этот  призрак,  как  лучшее  наслаждение.  Никому  в мире я не
решился  бы  поверить  этого  чувства, так много я дорожил им.
Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать беспрестанно
устремленными  на  него  мои беспокойные глаза, или просто, не
чувствуя  ко  мне  никакой  симпатии,  он заметно больше любил
играть  и  говорить  с Володей, чем со мною; но я все-таки был
доволен,  ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был
для  него  пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он
внушал  мне,  присутствие  его  возбуждало  во  мне в не менее
сильной степени другое чувство - страх огорчить его, оскорбить
чем-нибудь,  не  понравиться ему: может быть, потому, что лицо
его  имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою
наружность,  я  слишком  много  ценил  в  других  преимущества
красоты,   или,   что  вернее  всего,  потому,  что  это  есть
непременный  признак  любви,  я  чувствовал  к нему столько же
страху, сколько и любви. В первый раз, как Сережа заговорил со
мной, я до того растерялся от такого неожиданного счастия, что
побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему. У него была
дурная  привычка, когда он задумывался, останавливать глаза на
одной точке и беспрестанно мигать, подергивая при этом носом и
бровями. Все находили, что эта привычка очень портит его, но я
находил  ее  до  того  милою, что невольно привык делать то же
самое,  и  чрез  несколько  дней  после моего с ним знакомства
бабушка  спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю,
как  филин.  Между  нами  никогда  не  было сказано ни слова о
любви;   но   он   чувствовал   свою   власть   надо   мною  и
бессознательно,  но  тиранически употреблял ее в наших детских
отношениях;  я  же, как ни желал высказать ему все, что было у
меня   на   душе,   слишком  боялся  его,  чтобы  решиться  на
откровенность;  старался  казаться  равнодушным  и  безропотно
подчинялся  ему.  Иногда  влияние  его  казалось  мне тяжелым,
несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.
   Мне  грустно вспомнить об  этом свежем,  прекрасном чувстве
бескорыстной и беспредельной любви,  которое так и умерло,  не
излившись и не найдя сочувствия.
   Странно,  отчего,  когда я  был ребенком,  я  старался быть
похожим на большого,  а с тех пор, как перестал быть им, часто
желал быть похожим на него.  Сколько раз это желание - не быть
похожим  на   маленького,   в   моих  отношениях  с   Сережей,
останавливало  чувство,   готовое   излиться,   и   заставляло
лицемерить.  Я  не  только не  смел  поцеловать его,  чего мне
иногда очень хотелось,  взять его за руку,  сказать, как я рад
его видеть,  но не смел даже называть его Сережа, а непременно
Сергей:   так  уж  было  заведено  у  нас.   Каждое  выражение
чувствительности доказывало  ребячество и  то,  что  тот,  кто
позволял себе его,  был еще мальчишка.  Не пройдя еще через те
горькие испытания,  которые доводят взрослых до осторожности и
холодности в  отношениях,  мы  лишали себя  чистых наслаждений
нежной  детской  привязанности  по   одному  только  странному
желанию подражать большим.
   Еще  в  лакейской  встретил я Ивиных, поздоровался с ними и
опрометью пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали
Ивины,  с таким выражением, как будто это известие должно было
вполне  осчастливить  ее.  Потом,  не спуская глаз с Сережи, я
последовал за ним в гостиную и следил за всеми его движениями.
В  то  время  как  бабушка  сказала,  что  он  очень  вырос, и
устремила  на  него  свои проницательные глаза, я испытывал то
чувство  страха и надежды, которое должен испытывать художник,
ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.
   Молодой гувернер Ивиных,  Herr Frost,  с позволения бабушки
сошел с  нами в палисадник,  сел на зеленую скамью,  живописно
сложил  ноги,   поставив  между   ними   палку   с   бронзовым
набалдашником,  и  с  видом человека,  очень довольного своими
поступками, закурил сигару.
   Herr Frost был немец,  но  немец совершенно не того покроя,
как наш добрый Карл Иваныч:  во-первых,  он  правильно говорил
по-русски,  с  дурным выговором -  по-французски и пользовался
вообще,  в особенности между дамами,  репутацией очень ученого
человека;  во-вторых,  он  носил рыжие усы,  большую рубиновую
булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты
под  помочи,   и  светло-голубые  панталоны  с  отливом  и  со
штрипками;   в-третьих,   он   был   молод,   имел   красивую,
самодовольную наружность и  необыкновенно видные,  мускулистые
ноги.  Заметно было,  что  он  особенно дорожил этим последним
преимуществом:  считал  его  действие неотразимым в  отношении
особ  женского пола  и,  должно быть,  с  этой  целью старался
выставлять свои ноги на самое видное место и, стоя или сидя на
месте,  всегда приводил в  движение свои  икры.  Это  был  тип
молодого  русского  немца,   который  хочет  быть  молодцом  и
волокитой.
   В  палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как
нельзя  лучше;  но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило
всего.  Сережа  был  разбойник: погнавшись за проезжающими, он
споткнулся  и  на  всем  бегу  ударился  коленом о дерево, так
сильно,  что я думал, он расшибется вдребезги. Несмотря на то,
что  я  был  жандарм  и  моя обязанность состояла в том, чтобы
ловить  его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно ли
ему.  Сережа  рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и
голосом,  который  ясно доказывал, что он очень больно ушибся,
закричал мне:
   -  Ну,  что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж ты
меня  не  ловишь?  что  ж  ты  меня  не  ловишь? - повторял он
несколько  раз,  искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина,
которые,   представляя  проезжающих,  припрыгивая,  бежали  по
дорожке,  и вдруг взвизгнул и с громким смехом бросился ловить
их.
   Не могу передать,  как поразил и пленил меня этот геройский
поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал,
но не показал и виду,  что ему больно, и ни на минуту не забыл
игры.
   Вскоре после  этого,  когда к  нашей компании присоединился
еще Иленька Грап и  мы  до  обеда отправились на верх,  Сережа
имел   случай  еще   более  пленить  и   поразить  меня  своим
удивительным мужеством и твердостью характера.
   Иленька Грап был  сын бедного иностранца,  который когда-то
жил у моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим
непременным долгом присылать очень  часто к  нам  своего сына.
Если он  полагал,  что  знакомство с  нами может доставить его
сыну какую-нибудь честь или  удовольствие,  то  он  совершенно
ошибался в  этом отношении,  потому что мы  не  только не были
дружны с Иленькой,  но обращали на него внимание только тогда,
когда хотели посмеяться над ним.  Иленька Грап был мальчик лет
тринадцати,  худой,  высокий,  бледный,  с  птичьей  рожицей и
добродушно-покорным выражением.  Он  был очень бедно одет,  но
зато всегда напомажен так  обильно,  что мы  уверяли,  будто у
Грапа  в  солнечный день  помада тает  на  голове и  течет под
курточку.  Когда я теперь вспоминаю его,  я нахожу, что он был
очень услужливый,  тихий и  добрый мальчик;  тогда же  он  мне
казался таким  презренным существом,  о  котором не  стоило ни
жалеть, ни даже думать.
   Когда  игра  в  разбойники  прекратилась, мы пошли на верх,
начали   возиться   и   щеголять  друг  перед  другом  разными
гимнастическими  штуками.  Иленька  с робкой улыбкой удивления
поглядывал  на  нас, и когда ему предлагали попробовать то же,
отказывался,  говоря,  что  у него совсем нет силы. Сережа был
удивительно   мил;  он  снял  курточку  -  лицо  и  глаза  его
разгорелись,  -  он  беспрестанно  хохотал  и  эатеивал  новые
шалости:  перепрыгивал  через  три  стула, поставленные рядом,
через  всю  комнату  перекатывался  колесом, становился кверху
ногами  на лексиконы Татищева, положенные им в виде пьедестала
на  середину  комнаты,  и  при  этом  выделывал  ногами  такие
уморительные  штуки,  что невозможно было удержаться от смеха.
После  этой  последней  штуки  он задумался, помигал глазами и
вдруг   с   совершенно  серьезным  лицом  подошел  к  Иленьке:
"Попробуйте  сделать это; право, это нетрудно". Грап, заметив,
что  общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным
голосом уверял, что он никак не может этого сделать.
   - Да  что  ж  в  самом  деле,  отчего  он  ничего не  хочет
показать?  Что он за девочка... непременно надо, чтобы он стал
на голову!
   И Сережа взял его за руку.
   - Непременно,  непременно на  голову!  -  закричали мы все,
обступив Иленьку,  который в  эту  минуту  заметно испугался и
побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам.
   -  Пустите  меня,  я  сам!  курточку  разорвете!  - кричала
несчастная   жертва.   Но   эти   крики   отчаяния  еще  более
воодушевляли  нас;  мы  помирали  со  смеху;  зеленая курточка
трещала на всех швах.
   Володя и  старший Ивин нагнули ему голову и поставили ее на
лексиконы;  я  и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие
ноги,  которыми  он  махал  в  разные  стороны,  засучили  ему
панталоны до  колен  и  с  громким смехом вскинули их  кверху;
младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища.
   Случилось  так,  что  после  шумного  смеха  мы  вдруг  все
замолчали,  и в комнате стало так тихо, что слышно было только
тяжелое дыхание несчастного Грапа.  В  эту минуту я  не совсем
был убежден, что все это очень смешно и весело.
   - Вот теперь молодец, - сказал Сережа, хлопнув его рукою.
   Иленька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные
стороны.  Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком
по  глазу  Сереже так больно, что Сережа тотчас же оставил его
ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольно слезы, и
из   всех  сил  толкнул  Иленьку.  Иленька,  не  будучи  более
поддерживаем нами, как что-то безжизненное, грохнулся на землю
и от слез мог только выговорить:
   - За что вы меня тираните?
   Плачевная  фигура  бедного  Иленьки  с  заплаканным  лицом,
взъерошенными  волосами  и  засученными  панталонами,   из-под
которых видны были нечищенные голенища,  поразила нас;  мы все
молчали и старались принужденно улыбаться.
   Первый опомнился Сережа.
   - Вот баба нюня,  - сказал он, слегка трогая его ногою, - с
ним шутить нельзя... Ну, полно, вставайте.
   - Я  вам  сказал,  что  ты  негодный  мальчишка,  -  злобно
выговорил Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.
   - А-а!  каблуками бить да еще браниться! - закричал Сережа,
схватив в  руки лексикон и  взмахнув над  головою несчастного,
который  и  не  думал  защищаться,  а  только  закрывал руками
голову.
   - Вот  тебе!  вот  тебе!..  Бросим его,  коли  он  шуток не
понимает...  Пойдемте вниз,  -  сказал  Сережа,  неестественно
засмеявшись.
   Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и
спрятав лицо в  лексиконах,  плакал так,  что,  казалось,  еще
немного,  и  он  умрет от конвульсий,  которые дергали все его
тело.
   - Э, Сергей! - сказал я ему, - зачем ты это сделал?
   - Вот хорошо!..  я не заплакал, небось, сегодня, как разбил
себе ногу почти до кости.
   "Да,  это правда, - подумал я. - Иленька больше ничего, как
плакса,  а  вот  Сережа  -  так  это  молодец...  что  это  за
молодец!.."
   Я не сообразил того, что бедняжка плакал, верно, не столько
от физической боли,  сколько от той мысли, что пять мальчиков,
которые,  может быть,  нравились ему,  без всякой причины, все
согласились ненавидеть и гнать его.
   Я  решительно  не  могу  объяснить  себе  жестокости своего
поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его?
Куда  девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало,
плакать  навзрыд  при виде выброшенного из гнезда галчонка или
щенка,  которого  несут,  чтобы  кинуть  за забор, или курицы,
которую несет поваренок для супа?
   Неужели  это  прекрасное  чувство  было  заглушено  во  мне
любовью  к  Сереже  и  желанием казаться перед  ним  таким  же
молодцом,  как  и  он  сам?  Незавидные же  были эти  любовь и
желание казаться молодцом!  Они  произвели единственные темные
пятна на страницах моих детских воспоминаний.

Глава XX. СОБИРАЮТСЯ ГОСТИ

   Судя  по  особенной хлопотливости,  заметной в  буфете,  по
яркому освещению, придававшему какой-то новый, праздничный вид
всем уже мне давно знакомым предметам в  гостиной и зале,  и в
особенности судя по  тому,  что недаром же  прислал князь Иван
Иваныч  свою  музыку,  ожидалось немалое  количество гостей  к
вечеру.
   При  шуме  каждого мимо ехавшего экипажа я подбегал к окну,
приставлял   ладони   к  вискам  и  стеклу  и  с  нетерпеливым
любопытством  смотрел  на  улицу.  Из  мрака,  который  сперва
скрывал  все предметы в окне, показывались понемногу: напротив
-  давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось - большой дом с
двумя внизу освещенными окнами, посредине улицы - какой-нибудь
ванька   с   двумя   седоками   или   пустая   коляска,  шагом
возвращающаяся  домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я,
в   полной  уверенности,  что  это  Ивины,  которые  обещались
приехать  рано, бегу встречать их в переднюю. Вместо Ивиных за
ливрейной   рукой,  отворившей  дверь,  показались  две  особы
женского  пола:  одна  -  большая,  в  синем салопе с собольим
воротником, другая - маленькая, вся закутанная в зеленую шаль,
из-под  которой  виднелись  только  маленькие  ножки в меховых
ботинках.  Не  обращая  на мое присутствие в передней никакого
внимания,   хотя   я  счел  долгом  при  появлении  этих  особ
поклониться   им,   маленькая   молча   подошла  к  большой  и
остановилась  перед нею. Большая размотала платок, закрывавший
всю  голову  маленькой,  расстегнула  на  ней  салоп,  и когда
ливрейный  лакей  получил эти вещи под сохранение и снял с нее
меховые   ботинки,   из   закутанной   особы   вышла  чудесная
двенадцатилетняя   девочка  в  коротеньком  открытом  кисейном
платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На
беленькой  шейке  была  черная бархатная ленточка; головка вся
была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее
прекрасному  личику,  а  сзади - к голым плечикам, что никому,
даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так
оттого,  что  с  утра  были  завернуты  в  кусочки "Московских
ведомостей"  и  что  их  прижигали горячими железными щипцами.
Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.
   Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина
выпуклых полузакрытых глаз,  которые  составляли странный,  но
приятный контраст с крошечным ротиком.  Губки были сложены,  а
глаза смотрели так серьезно,  что общее выражение ее лица было
такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает
тем обворожительнее.
   Стараясь быть незамеченным,  я шмыгнул в дверь залы и почел
нужным  прохаживаться  взад  и  вперед,   притворившись,   что
нахожусь в  задумчивости и совсем не знаю о том,  что приехали
гости.  Когда  гости  вышли  на  половину залы,  я  как  будто
опомнился,  расшаркался и объявил им,  что бабушка в гостиной.
Г-жа   Валахина,   лицо  которой  мне  очень  понравилось,   в
особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом
ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
   Бабушка,   казалось,   была   очень  рада  видеть  Сонечку:
подозвала ее ближе к себе,  поправила на голове ее одну буклю,
которая  спадывала на  лоб,  и,  пристально всматриваясь в  ее
лицо,   сказала:   "Quelle   charmante   enfant!"*).   Сонечка
улыбнулась,  покраснела и  сделалась  так  мила,  что  я  тоже
покраснел, глядя на нее.
   ------------
   *) Какой очаровательный ребенок! (фр.)

   -  Надеюсь,  ты  не  будешь  скучать  у  меня, мой дружок -
сказала  бабушка, приподняв ее личико за под бородок, прошу же
веселиться  и  танцевать  как можно больше. Вот уж и есть одна
дама  и  два  кавалера,  -  прибавила  она,  обращаясь  к г-же
Валахиной и дотрагиваясь до меня рукою.
   Это   сближение  было  мне   так  приятно,   что  заставило
покраснеть еще раз.
   Чувствуя,  что застенчивость моя увеличивается,  и  услыхав
шум  еще  подъехавшего экипажа,  я  почел нужным удалиться.  В
передней нашел  я  княгиню  Корнакову с  сыном  и  невероятным
количеством дочерей.  Дочери все были на одно лицо - похожи на
княгиню и  дурны;  поэтому ни  одна не останавливала внимания.
Снимая салопы и  хвосты,  они  все  вдруг  говорили тоненькими
голосками,  суетились и смеялись чему-то -  должно быть, тому,
что  их  было так  много.  Этьен был  мальчик лет  пятнадцати,
высокий,  мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми
внизу глазами и  с огромными по летам руками и ногами;  он был
неуклюж,  имел голос неприятный и  неровный,  но казался очень
довольным собою и  был точно таким,  каким мог быть,  по  моим
понятиям, мальчик, которого секут розгами.
   Мы довольно долго стояли друг против друга и,  не говоря ни
слова,   внимательно  всматривались;   потом,   пододвинувшись
поближе,  кажется,  хотели поцеловаться,  но,  посмотрев еще в
глаза  друг  другу,  почему-то  раздумали.  Когда  платья всех
сестер  его  прошумели  мимо  нас,   чтобы  чем-нибудь  начать
разговор, я спросил, не тесно ли им было в карете.
   - Не знаю,  -  отвечал он мне небрежно, - я ведь никогда не
езжу в  карете,  потому что,  как только я  сяду,  меня сейчас
начинает  тошнить,   и  маменька  это  знает.  Когда  мы  едем
куда-нибудь  вечером,  я  всегда  сажусь на  козлы  -  гораздо
веселей -  все видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я
беру.  Этак  проезжающих,  знаете,  иногда,  -  прибавил он  с
выразительным жестом, - прекрасно!
   - Ваше сиятельство,  -  сказал лакей,  входя в переднюю,  -
Филипп спрашивает: куда вы кнут изволили деть?
   - Как куда дел? да я ему отдал.
   - Он говорит, что не отдавали.
   - Ну, так на фонарь повесил.
   - Филипп говорит,  что и на фонаре нет, а вы скажите лучше,
что  взяли  да  потеряли,  а  Филипп будет  из  своих  денежек
отвечать за ваше баловство,  -  продолжал,  все более и  более
воодушевляясь, раздосадованный лакей.
   Лакей,  который с  виду  был  человек почтенный и  угрюмый,
казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намер