ленно   улыбаться,  и  она  заговорила
трогательным, нежным голосом: "Поди сюда, мой дружок, подойди,
мой  ангел".  Я  думал,  что  она обращается ко мне, и подошел
ближе, но она смотрела не на меня. "Ах, коли бы ты знала, душа
моя,  как  я мучилась и как теперь рада, что ты приехала..." Я
понял,  что она воображала видеть maman, и остановился. "А мне
сказали,  что  тебя нет, - продолжала она, нахмурившись, - вот
вздор!   Разве  ты  можешь  умереть  прежде  меня?"  -  и  она
захохотала страшным истерическим хохотом.
   Только люди,  способные сильно любить,  могут  испытывать и
сильные огорчения;  но та же потребность любить служит для них
противодействием горести и  исцеляет их.  От  этого  моральная
природа человека еще живучее природы физической.  Горе никогда
не убивает.
   Через  неделю бабушка могла  плакать,  и  ей  стало  лучше.
Первою мыслию ее,  когда она пришла в себя,  были мы, и любовь
ее к  нам увеличилась.  Мы не отходили от ее кресла;  она тихо
плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.
   В  голову никому не могло прийти,  глядя на печаль бабушки,
чтобы  она  преувеличивала ее,  и  выражения этой  печали были
сильны  и   трогательны;   но,   не  знаю  почему,   я  больше
сочувствовал Наталье Савишне,  и до сих пор убежден, что никто
так искренно и  чисто не любил и  не сожалел о maman,  как это
простодушное и любящее создание.
   Со  смертью матери окончилась моя счастливая пора детства и
началась  новая  эпоха  -   эпоха  отрочества;   но   так  как
воспоминания о  Наталье Савишне,  которую я  больше не видал и
которая  имела   такое  сильное  и   благое  влияние  на   мое
направление и развитие чувствительности,  принадлежат к первой
эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.
   После  нашего  отъезда,  как  мне  потом рассказывали люди,
оставшиеся  в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя все
сундуки  были  еще  на  ее руках и она не переставала рыться в
них,   перекладывать,   развешивать,   раскладывать,   но   ей
недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами,
деревенского  дома,  к  которым  она с детства привыкла. Горе,
перемена  образа жизни и отсутствие хлопот скоро развили в ней
старческую  болезнь,  к  которой  она  имела склонность. Ровно
через год после кончины матушки у нее открылась водяная, и она
слегла в постель.
   Тяжело,  я  думаю,  было Наталье Савишне жить и еще тяжелее
умирать одной,  в большом пустом петровском доме,  без родных,
без друзей.  Все в  доме любили и уважали Наталью Савишну;  но
она ни с  кем не имела дружбы и гордилась этим.  Она полагала,
что  в  ее  положении -  экономки,  пользующейся доверенностью
своих  господ и  имеющей на  руках столько сундуков со  всяким
добром,   дружба  с  кем-нибудь  непременно  повела  бы  ее  к
лицеприятию  и  преступной  снисходительности;  поэтому,  или,
может  быть,  потому,  что  не  имела ничего общего с  другими
слугами,  она удалялась всех и говорила,  что у нее в доме нет
ни  кумовьев,  ни  сватов и  что  за  барское добро она никому
потачки не дает.
   Поверяя богу в  теплой молитве свои чувства,  она  искала и
находила утешение;  но иногда,  в минуты слабости,  которым мы
все подвержены,  когда лучшее утешение для человека доставляют
слезы и  участие живого существа,  она  клала себе на  постель
свою собачонку моську (которая лизала ее руки,  уставив на нее
свои желтые глаза),  говорила с ней и тихо плакала, лаская ее.
Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее
и говорила: "Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру".
   За  месяц  до  своей смерти она  достала из  своего сундука
белого коленкору,  белой кисеи и розовых лент; с помощью своей
девушки  сшила  себе  белое  платье,   чепчик  и  до  малейших
подробностей  распорядилась  всем,   что  нужно  было  для  ее
похорон.  Она  тоже разобрала барские сундуки и  с  величайшей
отчетливостью, по описи, передала их приказчице; потом достала
два шелковые платья,  старинную шаль,  подаренные ей  когда-то
бабушкой,   дедушкин  военный  мундир,   шитый  золотом,  тоже
отданный в ее полную собственность.
   Благодаря ее заботливости,  шитье и  галуны на мундире были
совершенно свежи и сукно не тронуто молью.
   Перед кончиной она  изъявила желание,  чтобы одно  из  этих
платий -  розовое -  было отдано Володе на  халат или  бешмет,
другое -  пюсовое, в клетках - мне для того же употребления; а
шаль -  Любочке.  Мундир она завещала тому из нас,  кто прежде
будет  офицером.   Все  остальное  свое  имущество  и  деньги,
исключая сорока рублей,  которые она отложила на  погребенье и
поминанье,  она  предоставила получить своему брату.  Брат ее,
еще  давно отпущенный на  волю,  проживал в  какой-то  дальней
губернии и вел жизнь самую распутную;  поэтому при жизни своей
она не имела с ним никаких сношений.
   Когда брат Натальи Савишны явился для  получения наследства
и  всего имущества покойной оказалось на  двадцать пять рублей
ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может
быть,  чтобы старуха,  которая шестьдесят лет  жила в  богатом
доме,  все  на  руках имела,  весь свой век  жила скупо и  над
всякой тряпкой тряслась,  чтобы она ничего не оставила. Но это
действительно было так.
   Наталья  Савишна два  месяца  страдала от  своей  болезни и
переносила  страдания  с  истинно  христианским терпением:  не
ворчала,   не  жаловалась,   а  только,   по  своей  привычке,
беспрестанно поминала бога.  За час перед смертью она с  тихою
радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.
   У  всех  домашних она  просила прощенья за  обиды,  которые
могла причинить им,  и просила духовника своего, отца Василья,
передать всем нам,  что не знает,  как благодарить нас за наши
милости,  и  просит нас  простить ее,  если по  глупости своей
огорчила кого-нибудь,  "но  воровкой никогда не  была  и  могу
сказать,  что  барской ниткой не  поживилась".  Это  было одно
качество, которое она ценила в себе.
   Надев  приготовленный  капот  и  чепчик  и облокотившись на
подушки,  она  до  самого конца не переставала разговаривать с
священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала
десять  рублей  и  просила  его  раздать  их  в приходе; потом
перекрестилась  легла и в последний раз вздохнула, с радостной
улыбкой, произнося имя божие.
   Она  оставляла жизнь  без  сожаления,  не  боялась смерти и
приняла  ее  как  благо.  Часто  это  говорят,  но  как  редко
действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти,
потому что она умирала с  непоколебимою верою и исполнив закон
Евангелия.  Вся  жизнь ее  была чистая,  бескорыстная любовь и
самоотвержение.
   Что ж!  ежели ее  верования могли бы  быть возвышеннее,  ее
жизнь направлена к  более высокой цели,  разве эта чистая душа
от этого меньше достойна любви и удивления?
   Она  совершила лучшее и  величайшее дело  в  этой  жизни  -
умерла без сожаления и страха.
   Ее  похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая
стоит  на  могиле  матушки.  Заросший  крапивой  и  репейником
бугорок,  под которым она лежит, огорожен черною решеткою, и я
никогда  не  забываю  из  часовни  подойти  к  этой  решетке и
положить земной поклон.
   Иногда  я  молча  останавливаюсь  между  часовней  и черной
решеткой. В душе моей вдруг пробуждаются тяжелые воспоминания.
Мне   приходит  мысль:  неужели  провидение  для  того  только
соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить
сожалеть о них?..



        Лев Толстой. Отрочество

---------------------------------------------------------------
  Изд: Москва, издательство "Правда", 1987 г.
  OCR: Michael Seregin
---------------------------------------------------------------


        Глава I. ПОЕЗДКА НА ДОЛГИХ

   Снова поданы два экипажа к крыльцу петровского дома: один -
карета, в которую садятся Мими, Катенька, Любочка, горничная и
сам приказчик Яков, на козлах; другой - бричка, в которой едем
мы с Володей и недавно взятый с оброка лакей Василий.
   Папа, который несколько дней после нас должен тоже приехать
в  Москву,  без шапки стоит на крыльце и крестит окно кареты и
бричку.
   "Ну,  Христос  с  вами!  трогай!" Яков и кучера (мы едем на
своих)  снимают  шапки  и  крестятся. "Но, но! с богом!" Кузов
кареты  и  брички  начинают подпрыгивать по неровной дороге, и
березы  большой  аллеи  одна  за  другой  бегут  мимо нас. Мне
нисколько  не  грустно:  умственный взор мой обращен не на то,
что я оставляю, а на то, что ожидает меня. По мере удаления от
предметов,  связанных  с тяжелыми воспоминаниями, наполнявшими
до сей поры мое воображение, воспоминания эти теряют свою силу
и  быстро  заменяются отрадным чувством сознания жизни, полной
силы, свежести и надежды.
   Редко  провел  я  несколько дней - не скажу весело: мне еще
как-то  совестно  было  предаваться веселью, - но так приятно,
хорошо,  как  четыре  дня  нашего  путешествия.  У  меня перед
глазами  не  было  ни  затворенной двери комнаты матушки, мимо
которой я не мог проходить без содрогания, ни закрытого рояля,
к  которому не только не подходили, но на который и смотрели с
какою-то  боязнью, ни траурных одежд (на всех нас были простые
дорожные  платья),  ни всех тех вещей, которые, живо напоминая
мне невозвратимую потерю, заставляли меня остерегаться каждого
проявления  жизни  из  страха  оскорбить как-нибудь ее память.
Здесь,   напротив,   беспрестанно  новые  живописные  места  и
предметы  останавливают  и развлекают мое внимание, а весенняя
природа вселяет в душу отрадные чувства - довольства настоящим
и светлой надежды на будущее.
   Рано,  рано утром безжалостный и,  как всегда бывают люди в
новой должности,  слишком усердный Василий сдергивает одеяло и
уверяет,  что пора ехать и все уже готово.  Как ни жмешься, ни
хитришь,  ни  сердишься,  чтобы  хоть  еще  на  четверть  часа
продлить сладкий утренний сон,  по  решительному лицу  Василья
видишь,  что  он  неумолим и  готов еще  двадцать раз сдернуть
одеяло, вскакиваешь и бежишь на двор умываться.
   В сенях уже кипит самовар, который, раскрасневшись как рак,
раздувает  Митька-форейтор; на дворе сыро и туманно, как будто
пар  подымается  от  пахучего  навоза; солнышко веселым, ярким
светом  освещает  восточную  часть  неба,  и  соломенные крыши
просторных  навесов,  окружающих  двор,  глянцевиты  от  росы,
покрывающей  их.  Под  ними виднеются наши лошади, привязанные
около   кормяг,  и  слышно  их  мерное  жевание.  Какая-нибудь
мохнатая Жучка, прикорнувшая перед зарей на сухой куче навоза,
лениво   потягивается  и,  помахивая  хвостом,  мелкой  рысцой
отправляется   в  другую  сторону  двора.  Хлопотунья  хозяйка
отворяет скрипящие ворота, выгоняет задумчивых коров на улицу,
по  которой  уже  слышны  топот,  мычание  и  блеяние стада, и
перекидывается   словечком   с   сонной  соседкой.  Филипп,  с
засученными  рукавами  рубашки,  вытягивает  колесом  бадью из
глубокого колодца, плеская светлую воду, выливает ее в дубовую
колоду,  около которой в луже уже полощутся проснувшиеся утки;
и  я  с  удовольствием  смотрю  на  значительное, с окладистой
бородой,  лицо  Филиппа  и  на толстые жилы и мускулы, которые
резко  обозначаются на его голых мощных руках, когда он делает
какое-нибудь усилие.
   За перегородкой, где спала Мими с девочками и из-за которой
мы   переговаривались  вечером,   слышно  движенье.   Маша   с
различными предметами, которые она платьем старается скрыть от
нашего любопытства,  чаще и  чаще пробегает мимо нас,  наконец
отворяется дверь, и нас зовут пить чай.
   Василий, в припадке излишнего усердия, беспрестанно вбегает
в  комнату,  выносит  то  то,  то  другое,  подмигивает  нам и
всячески  упрашивает  Марью  Ивановну  выезжать  ранее. Лошади
заложены   и  выражают  свое  нетерпение,  изредка  побрякивая
бубенчиками;  чемоданы,  сундуки,  шкатулки и шкатулочки снова
укладываются,  и  мы садимся по местам. Но каждый раз в бричке
мы находим гору вместо сидения, так что никак не можем понять,
как  все  это  было  уложено  накануне  и  как теперь мы будем
сидеть;  особенно  один  ореховый  чайный  ящик  с треугольной
крышкой,  который  отдают  к  нам  в бричку и ставят под меня,
приводит  меня  в  сильнейшее негодование. Но Василий говорит,
что это обомнется, и я принужден верить ему.
   Солнце  только  что  поднялось  над сплошным белым облаком,
покрывающим    восток,    и    вся    окрестность    озарилась
спокойно-радостным светом. Все так прекрасно вокруг меня, а на
душе  так  легко  и  спокойно...  Дорога широкой, дикой лентой
вьется  впереди,  между  полями  засохшего  жнивья и блестящей
росою зелени; кое-где при дороге попадается угрюмая ракита или
молодая  березка  с  мелкими клейкими листьями, бросая длинную
неподвижную  тень на засохшие глинистые колеи и мелкую зеленую
траву   дороги...  Однообразный  шум  колес  и  бубенчиков  не
заглушает песен жаворонков, которые вьются около самой дороги.
Запах съеденного молью сукна, пыли и какой-то кислоты, которым
отличается наша бричка, покрывается запахом утра, и я чувствую
в душе отрадное беспокойство, желание что-то сделать - признак
истинного наслаждения.
   Я не успел помолиться на постоялом дворе; но так как уже не
раз замечено мною, что в тот день, в который я по каким-нибудь
обстоятельствам  забываю  исполнить  этот   обряд,   со   мною
случается какое-нибудь  несчастие,  я  стараюсь исправить свою
ошибку:  снимаю фуражку,  поворачиваясь в  угол брички,  читаю
молитвы и  крещусь под  курточкой так,  чтобы  никто не  видал
этого. Но тысячи различных предметов отвлекают мое внимание, и
я  несколько раз сряду в  рассеянности повторяю одни и  те  же
слова молитвы.
   Вот   на   пешеходной  тропинке,   вьющейся  около  дороги,
виднеются какие-то медленно движущиеся фигуры:  это богомолки.
Головы их  закутаны грязными платками,  за  спинами берестовые
котомки, ноги обмотаны грязными, оборванными онучами и обуты в
тяжелые   лапти.   Равномерно   размахивая  палками   и   едва
оглядываясь на  нас,  они  медленным тяжелым шагом подвигаются
вперед одна за другою,  и меня занимают вопросы:  куда,  зачем
они идут?  долго ли  продолжится их  путешествие,  и  скоро ли
длинные  тени,  которые они  бросают на  дорогу,  соединятся с
тенью ракиты,  мимо которой они  должны пройти.  Вот  коляска,
четверкой,  на почтовых быстро несется навстречу. Две секунды,
и  лица,  на  расстоянии  двух  аршин,  приветливо,  любопытно
смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется,
что эти лица не имеют со мной ничего общего и  что их никогда,
может быть, не увидишь больше.
   Вот  стороной  дороги  бегут  две потные, косматые лошади в
хомутах  с  захлестнутыми за шлеи постромками, и сзади, свесив
длинные  ноги  в  больших  сапогах по обеим сторонам лошади, у
которой  на холке висит дуга и изредка чуть слышно побрякивает
колокольчиком,  едет  молодой парень ямщик и, сбив на одно ухо
поярковую  шляпу,  тянет какую-то протяжную песню. Лицо и поза
его  выражают  так  много ленивого, беспечного довольства, что
мне кажется, верх счастия быть ямщиком, ездить обратным и петь
грустные   песни.   Вон   далеко   за   оврагом  виднеется  на
светло-голубом  небе деревенская церковь с зеленой крышей; вон
село,  красная  крыша барского дома и зеленый сад. Кто живет в
этом  доме? есть ли в нем дети, отец, мать, учитель? Отчего бы
нам  не поехать в этот дом и не познакомиться с хозяевами? Вот
длинный   обоз  огромных  возов,  запряженных  тройками  сытых
толстоногих лошадей, который мы принуждены объезжать стороною.
"Что  везете?"  -  спрашивает  Василий  у  первого  извозчика,
который,  спустив огромные ноги с грядок и помахивая кнутиком,
долго   пристально-бессмысленным   взором  следит  за  нами  и
отвечает что-то только тогда, когда его невозможно слышать. "С
каким  товаром?"  -  обращается  Василий  к  другому  возу, на
огороженном  передке которого, под новой рогожей, лежит другой
извозчик. Русая голова с красным лицом и рыжеватой бородкой на
минуту  высовывается  из-под  рогожи, равнодушно-презрительным
взглядом  окидывает  нашу  бричку  и  снова скрывается - и мне
приходят  мысли,  что,  верно,  эти извозчики не знают, кто мы
такие и откуда и куда едем?..
   Часа полтора углубленный в  разнообразные наблюдения,  я не
обращаю внимания на кривые цифры,  выставленные на верстах. Но
вот  солнце начинает жарче печь  мне  голову и  спину,  дорога
становится пыльнее, треугольная крышка чайницы начинает сильно
беспокоить меня,  я  несколько  раз  переменяю положение:  мне
становится  жарко,   неловко  и   скучно.   Все  мое  внимание
обращается на  верстовые столбы и  на  цифры,  выставленные на
них;   я  делаю  различные  математические  вычисления  насчет
времени,  в которое мы можем приехать на станцию.  "Двенадцать
верст составляют треть тридцати шести,  а до Липец сорок одна,
следовательно, мы проехали одну треть и сколько?" и т. д.
   - Василий, - говорю я, когда замечаю, что он начинает удить
рыбу на козлах, - пусти меня на козлы, голубчик.
   Василий  соглашается. Мы переменяемся местами: он тотчас же
начинает  храпеть  и  разваливается  так,  что в бричке уже не
остается больше ни для кого места; а передо мной открывается с
высоты, которую я занимаю, самая приятная картина: наши четыре
лошади,  Неручинская,  Дьячок,  Левая коренная и Аптекарь, все
изученные  мною  до  малейших  подробностей и оттенков свойств
каждой.
   - Отчего это  нынче Дьячок на  правой пристяжке,  а  не  на
левой, Филипп? - несколько робко спрашиваю я.
   - Дьячок?
   - А Неручинская ничего не везет, - говорю я.
   - Дьячка  нельзя  налево  впрягать,  -  говорит Филипп,  не
обращая  внимания  на  мое  последнее замечание,  -  не  такая
лошадь, чтоб его на левую пристяжку запрягать. Налево уж нужно
такую лошадь,  чтоб,  одно слово,  была лошадь, а это не такая
лошадь.
   И  Филипп с  этими словами нагибается на  правую сторону и,
подергивая вожжой  из  всех  сил,  принимается стегать бедного
Дьячка по хвосту и по ногам,  как-то особенным манером, снизу,
и,  несмотря на то, что Дьячок старается из всех сил и воротит
всю бричку,  Филипп прекращает этот маневр только тогда, когда
чувствует  необходимость отдохнуть и  сдвинуть  неизвестно для
чего свою шляпу на один бок,  хотя она до этого очень хорошо и
плотно сидела на  его  голове.  Я  пользуюсь такой  счастливой
минутой и  прошу Филиппа дать мне  поправить.  Филипп дает мне
сначала одну вожжу,  потом другую;  наконец все шесть вожжей и
кнут переходят в мои руки, и я совершенно счастлив. Я стараюсь
всячески подражать Филиппу,  спрашиваю у него,  хорошо ли?  но
обыкновенно кончается тем,  что  он  остается мною  недоволен:
говорит,  что та много везет, а та ничего не везет, высовывает
локоть из-за  моей  груди и  отнимает у  меня вожжи.  Жар  все
усиливается,  барашки начинают вздуваться, как мыльные пузыри,
выше и  выше,  сходиться и принимают темно-серые тени.  В окно
кареты  высовывается рука  с  бутылкой и  узелком;  Василий  с
удивительной ловкостью на ходу соскакивает с  козел и приносит
нам ватрушек и квасу.
   На  крутом  спуске  мы  все  выходим  из  экипажей и иногда
вперегонки  бежим  до  моста,  между  тем  как Василий и Яков,
подтормозив колеса, с обеих сторон руками поддерживают карету,
как  будто  они  в  состоянии удержать ее, ежели бы она упала.
Потом,  с позволения Мими, я или Володя отправляемся в карету,
а  Любочка  или  Катенька  садятся  в  бричку. Перемещения эти
доставляют  большое  удовольствие  девочкам,  потому  что  они
справедливо  находят,  что в бричке гораздо веселей. Иногда во
время  жара,  проезжая  через  рощу,  мы  отстаем  от  кареты,
нарываем   зеленых   веток  и  устраиваем  в  бричке  беседку.
Движущаяся  беседка  во  весь  дух  догоняет карету, и Любочка
пищит  при  этом самым пронзительным голосом, чего она никогда
не  забывает делать при каждом с