ство с природою,  что очень часто те явления природы, которые никогда
не встречали в  живописи,  нам кажутся неестественными,  как будто природа
ненатуральна,  и наоборот: те явления, которые слишком часто повторялись в
живописи,  кажутся нам избитыми,  некоторые же  виды,  слишком проникнутые
одной мыслью и  чувством,  встречающиеся нам в  действительности,  кажутся
вычурными.  Вид с любимого места княгини был в таком роде.  Его составляли
небольшой,  заросший с  краев прудик,  сейчас же за ним крутая гора вверх,
поросшая огромными старыми деревьями и кустами, часто перемешивающими свою
разнообразную зелень,  и  перекинутая над прудом,  у  начала горы,  старая
береза,  которая,  держась частью  своих  толстых корней в  влажном береге
пруда,  макушкой оперлась на высокую,  стройную осину и  повесила кудрявые
ветви над гладкой поверхностью пруда, отражавшего в себе эти висящие ветки
и окружавшую зелень.
 - Что за прелесть!  - сказала княгиня, покачивая головой и не обращаясь
ни к кому в особенности.
 - Да,  чудесно,  но только,  мне кажется, ужасно похоже на декорацию, -
сказал я, желая доказать, что я во всем имею свое собственное мнение.
 Как  будто  не  слыхав моего  замечания,  княгиня продолжала любоваться
видом и, обращаясь к сестре и Любовь Сергеевне, указывала на частности: на
кривой висевший сук и  на  его отражение,  которые ей  особенно нравились.
Софья  Ивановна говорила,  что  все  это  прекрасно и  что  сестра  ее  по
нескольким часам проводит здесь,  но видно было,  что все это она говорила
только  для  удовольствия  княгини.   Я  замечал,   что  люди,   одаренные
способностью  деятельной  любви,  редко  бывают  восприимчивы  к  красотам
природы. Любовь Сергеевна восхищалась тоже, спрашивала, между прочим: "Чем
эта береза держится?  долго ли она простоит?" - и беспрестанно поглядывала
на свою Сюзетку,  которая, махая пушистым хвостом, взад и вперед бегала на
своих кривых ножках по мостику с  таким хлопотливым выражением,  как будто
ей  в  первый раз  в  жизни довелось быть не  в  комнате.  Дмитрий завел с
матерью очень  логическое рассуждение о  том,  что  никак  не  может  быть
прекрасен вид,  в котором горизонт ограничен. Варенька ничего не говорила.
Когда я оглянулся на нее, она, опершись на перила мостика, стояла ко мне в
профиль и  смотрела вперед.  Что-то,  верно,  сильно  занимало ее  и  даже
трогало, потому что она, видимо, забылась и мысли не имела о себе и о том,
что на нее смотрят.  В выражении ее больших глаз было столько пристального
внимания и спокойной,  ясной мысли,  в позе ее столько непринужденности и,
несмотря на ее небольшой рост,  даже величавости,  что снова меня поразило
как будто воспоминание о ней,  и снова я спросил себя: "Не начинается ли?"
И  снова я  ответил себе,  что я  уже влюблен в Сонечку,  а что Варенька -
просто барышня, сестра моего друга. Но она мне понравилась в эту минуту, и
вследствие этого я почувствовал неопределенное желание сделать или сказать
ей какую-нибудь небольшую неприятность.
 - Знаешь  что,  Дмитрий,  -  сказал  я  моему  другу,  подходя ближе  к
Вареньке, так чтобы она могла слышать то, что я буду говорить, - я нахожу,
что ежели бы не было комаров,  и то ничего хорошего нет в этом месте, а уж
теперь, - прибавил я, щелкнув себя по лбу и действительно раздавив комара,
- это совсем плохо.
 - Вы,   кажется,   не  любите  природы?  -  сказала  мне  Варенька,  не
поворачивая головы.
 - Я нахожу,  что это праздное,  бесполезное занятие, - отвечал я, очень
довольный тем,  что  я  сказал-таки ей  маленькую неприятность,  и  притом
оригинальную.  Варенька чуть-чуть подняла на мгновение брови с  выражением
сожаления и точно так же спокойно продолжала смотреть прямо.
 Мне стало досадно на нее,  но,  несмотря на это, серенькие с полинявшей
краской перильца мостика,  на  которые она  оперлась,  отражение в  темном
пруде опустившегося сука  перекинутой березы,  которое,  казалось,  хотело
соединиться  с   висящими  ветками,   болотный  запах,   чувство  на   лбу
раздавленного комара и  ее  внимательный взгляд и  величавая поза -  часто
потом совершенно неожиданно являлись вдруг в моем воображении.

Глава XXVII. ДМИТРИЙ
 Когда после прогулки мы вернулись домой,  Варенька не хотела петь,  как
она это обыкновенно делала по вечерам,  и я был так самонадеян, что принял
это на свой счет, воображая, что причиной тому было то, что я ей сказал на
мостике. Нехлюдовы не ужинали и расходились рано, а в этот день, так как у
Дмитрия, по предсказанию Софьи Ивановны, точно разболелись зубы, мы ушли в
его комнату еще раньше обыкновенного.  Полагая,  что я  исполнил все,  что
требовали от  меня  мой  синий  воротник и  пуговицы,  и  что  всем  очень
понравился,  я  находился в  весьма  приятном,  самодовольном расположении
духа; Дмитрий же, напротив, вследствие спора и зубной боли, был молчалив и
мрачен.  Он сел к столу, достал свои тетрам - дневник и тетрадь, в которой
он  имел  обыкновение каждый  вечер  записывать свои  будущие и  прошедшие
занятия,  и,  беспрестанно морщась и дотрагиваясь рукой до щеки,  довольно
долго писал в них.
 - Ах,  оставьте меня в покое,  -  закричал он на горничную,  которая от
Софьи Ивановны пришла спросить его: как его зубы? и не хочет ли он сделать
себе припарку? Вслед за тем, сказав, что постель мне сейчас постелят и что
он сейчас вернется, он пошел к Любовь Сергеевне.
 "Как жалко,  что Варенька не хорошенькая и вообще не Сонечка,  - мечтал
я,  оставшись один в комнате, - как бы хорошо было, выйдя из университета,
приехать к ним и предложить ей руку.  Я бы сказал: "Княжна, я уже не молод
- не  могу  любигь  страстно,  но  буду  постоянно любить вас,  как  милую
сестру". "Вас я уже уважаю, - я сказал бы матери, - а вас, Софья Ивановна,
поверьте, что очень и очень ценю. Так скажите просто и прямо: хотите ли вы
быть моей женой?"  -  "Да".  И  она подаст мне руку,  я  пожму ее и скажу:
"Любовь моя не на словах,  а на деле". Ну, а что, - пришло мне в голову, -
ежели бы вдруг Дмитрий влюбился в Любочку, - ведь Любочка влюблена в него,
- и  захотел бы  жениться на ней?  Тогда кому-нибудь из нас ведь нельзя бы
было жениться.  И  это было бы отлично.  Тогда бы я  вот что сделал.  Я бы
сейчас заметил это,  ничего бы не сказал, пришел бы к Дмитрию и сказал бы:
"Напрасно,  мой друг, мы стали бы скрываться друг от друга: ты знаешь, что
любовь к  твоей сестре кончится только с  моею жизнию;  но я все знаю,  ты
лишил меня  лучшей надежды,  ты  сделал меня несчастным;  но  знаешь,  как
Николай Иртеньев отплачивает за  несчастие всей своей жизни?  Вот тебе моя
сестра", - и подал бы ему руку Любочки. Он бы сказал: "Нет, ни за что!..",
а  я  сказал бы:  "Князь Нехлюдов!  напрасно вы  хотите быть  великодушнее
Николая Иртеньева.  Нет в мире человека великодушнее его". Поклонился бы и
вышел.  Дмитрий и Любочка в слезах выбежали бы за мною и умоляли бы, чтобы
я  принял их жертву.  И  я  бы мог согласиться и мог бы быть очень,  очень
счастлив,  ежели бы только я был влюблен в Вареньку..." Мечты эти были так
приятны,  что мне очень хотелось сообщить их моему другу,  но, несмотря на
наш  обет  взаимной  откровенности,   я  чувствовал  почему-то,   что  нет
физической возможности сказать этого.
 Дмитрий вернулся от  Любовь Сергеевны с  каплями на  зубу,  которые она
дала ему,  еще  более страдающий и,  вследствие этого,  еще более мрачный.
Постель мне  была  еще  не  постлана,  и  мальчик,  слуга Дмитрия,  пришел
спросить его, где я буду спать.
 - Убирайся к черту!  - крикнул Дмитрий, топнув ногой. - Васька! Васька!
Васька!  -  закричал он, только что мальчик вышел, с каждым разом возвышая
голос. - Васька! стели мне на полу.
 - Нет, лучше я лягу на полу, - сказал я.
 - Ну,  все равно,  стели где-нибудь,  - тем же сердитым тоном продолжал
Дмитрий. - Васька! что ж ты не стелешь?
 Но  Васька,  видимо,  не понимал,  чего от него требовали,  и  стоял не
двигаясь.
 - Ну, что ж ты? стели, стели! Васька! Васька! - закричал Дмитрий, входя
вдруг в какое-то бешенство.
 Но Васька, все еще не понимая и оробев, не шевелился.
 - Так ты поклялся меня погуб... взбесить?
 И  Дмитрий,  вскочив со  стула  и  подбежав к  мальчику,  из  всех  сил
несколько раз ударил по голове кулаком Ваську, который стремглав убежал из
комнаты.  Остановившись у  двери,  Дмитрий оглянулся на меня,  и выражение
бешенства и  жестокости,  которое за секунду было на его лице,  заменилось
таким кротким,  пристыженным и  любящим детским выражением,  что мне стало
жалко его,  и, как ни хотелось отвернуться, я не решился этого сделать. Он
ничего не сказал мне,  но долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая
на  меня с  тем  же  просящим прощения выражением,  потом достал из  стола
тетрадь,  записал что-то в нее, снял сюртук, тщательно сложил его, подошел
к  углу,  где висел образ,  сложил на груди свои большие белые руки и стал
молиться. Он молился так долго, что Васька успел принести тюфяк и постлать
на полу,  что я  ему объяснил шепотом.  Я  разделся и лег на постланную на
полу постель,  а  Дмитрий еще  все  продолжал молиться.  Глядя на  немного
сутуловатую  спину  Дмитрия  и   его  подошвы,   которые  как-то   покорно
выставлялись передо мной,  когда он клал земные поклоны,  я  а еще сильнее
любил Дмитрия,  чем прежде, и думал все о том: "Сказать или не сказать ему
то,  что я мечтал об наших сестрах?" Окончив молитву Дмитрий лег ко мне на
постель и,  облокотясь на  руку,  долго,  молча,  ласковым и  пристыженным
взглядом смотрел на меня.  Ему,  видимо,  было тяжело это, но он как будто
наказывал себя. Я улыбнулся, глядя на него. Он улыбнулся тоже.
 - А отчего ж ты мне не скажешь,  -  сказал он,  - что я гадко поступил?
ведь ты об этом сейчас думал?
 - Да,  -  отвечал я,  хотя и  думал о  другом,  но мне показалось,  что
действительно я  об этом думал,  -  да,  это очень нехорошо,  я  даже и не
ожидал  от  тебя  этого,  -  сказал  я,  чувствуя в  эту  минуту особенное
удовольствие в том,  что я говорил ему Ты. - Ну, что зубы твои? - прибавил
я.
 - Прошли.  Ах,  Николенька,  мой друг! - заговорил Дмитрий так ласково,
что слезы,  казалось,  стояли в его блестящих глазах, - я знаю и чувствую,
как я  дурен,  и бог видит,  как я желаю и прошу его,  чтоб он сделал меня
лучше;  но что ж мне делать, ежели у меня такой несчастный, отвратительный
характер?  что же мне делать?  Я стараюсь удерживаться,  исправляться,  но
ведь  это  невозможно вдруг и  невозможно одному.  Надо,  чтобы кто-нибудь
поддерживал, помогал мне. Вот Любовь Сергеевна - она понимает меня и много
помогла мне в этом.  Я знаю по своим запискам, что я в продолжение года уж
много исправился.  Ах,  Николенька,  душа моя!  - продолжал он с особенной
непривычной нежностью и уж более спокойным тоном после этого признания,  -
как это много значит влияние такой женщины,  как она!  Боже мой, как может
быть хорошо,  когда я буду самостоятелен с таким другом,  как она! Я с ней
совершенно другой человек.
 И  вслед  за  этим  Дмитрий начал  развивать мне  свои  планы женитьбы,
деревенской жизни и постоянной работы над самим собою.
 - Я буду жить в деревне,  ты приедешь ко мне,  может быть,  и ты будешь
женат на Сонечке,  -  говорил он,  -  дети наши будут играть. Ведь все это
кажется смешно и глупо, а может ведь случиться.
 - Еще бы!  и очень может,  -  сказал я,  улыбаясь и думая в это время о
том, что было бы еще лучше, ежели бы я женился на его сестре.
 - Знаешь,  что я тебе скажу?  - сказал он мне, помолчав немного, - ведь
ты только воображаешь,  что ты влюблен в Сонечку,  а,  как я вижу,  -  это
пустяки, и ты еще не знаешь, что такое настоящее чувство.
 Я не возражал, потому что почти соглашался с ним. Мы помолчали немного.
 - Ты заметил,  верно,  что я  нынче опять был в  гадком духе и нехорошо
спорил с Варей.  Мне потом ужасно неприятно было, особенно потому, что это
было при  тебе.  Хоть она о  многом думает не  так,  как следует,  но  она
славная девочка, очень хорошая, вот ты ее покороче узнаешь.
 Его переход в  разговоре от того,  что я  не влюблен,  к похвалам своей
сестре чрезвычайно обрадовал меня и  заставил покраснеть,  но  я  все-таки
ничего не сказал ему о его сестре, и мы продолжали говорить о другом.
 Так мы проболтали до вторых петухов, и бледная заря уже глядела в окно,
когда Дмитрий перешел на свою постель и потушил свечку.
 - Ну, теперь спать, - сказал он.
 - Да, - отвечал я, - только одно слово.
 - Ну.
 - Отлично жить на свете? - сказал я.
 - Отлично жить на свете,  -  отвечал он таким голосом, что я в темноте,
казалось, видел выражение его веселых, ласкающихся глаз и детской улыбки.

Глава XXVIII. В ДЕРЕВНЕ
 На  другой день мы  с  Володей на почтовых уехали в  деревню.  Дорогой,
перебирая в голове разные московские воспоминания,  я вспомнил про Сонечку
Валахину,  но и  то вечером,  когда мы уже отъехали пять станций.  "Однако
странно,  -  подумал я, - что я влюблен и вовсе забыл об этом; надо думать
об ней".  И я стал думать об ней так, как думается дорогой, - несвязно, но
живо,  и  додумался до того,  что,  приехав в  деревню,  два дня почему-то
считал необходимым казаться грустным и задумчивым перед всеми домашними, и
особенно перед  Катенькой,  которую считал большим знатоком в  делах этого
рода и  которой я  намекнул кое-что о состоянии,  в котором находилось мое
сердце.  Но,  несмотря на  все старание притворства перед другими и  самим
собой, несмотря на умышленное усвоение всех признаков, которые я замечал в
других в влюбленном состоянии,  я только в продолжение двух дней,  и то не
постоянно,  а преимущественно по вечерам,  -  вспоминал, что я влюблен, и,
наконец, как скоро вошел в новую колею деревенской жизни и занятий, совсем
забыл о своей любви к Сонечке.
 Мы проехали в  Петровское ночью,  а я спал так крепко,  что не видал ни
дома, ни березовой аллеи и никого из домашних, которые уже все разошлись и
давно спали. Сгорбленный старик Фока, босиком, в какой-то жениной ваточной
кофточке,  с  свечой в  руках,  отложил нам крючок двери.  Увидав нас,  он
затрясся от радости, расцеловал нас в плечи, торопливо убрал свой войлок и
стал одеваться.  Сени и лестницу я прошел,  еще не проснувшись хорошенько,
но  в  передней  замок  двери,  задвижка,  косая  половица,  ларь,  старый
подсвечник,  закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной, только
что зажженной светильни сальной свечи,  всегда пыльное,  не выставлявшееся
двойное окно,  за которым,  как я помнил, росла рябина, - все это так было
знакомо,  так  полно воспоминаниями,  так  дружно между собой,  как  будто
соединено одной  мыслью,  что  я  вдруг почувствовал на  себе  ласку этого
милого старого дома.  Мне невольно представился вопрос:  как могли мы, я и
дом,  быть так долго друг без друга?  -  и,  торопясь куда-то,  я  побежал
смотреть,  все  те  же  ли  другие комнаты?  Все  было то  же,  только все
сделалось меньше,  ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее; но
и таким,  каким я был,  дом радостно принимал меня в свои объятия и каждой
половицей,   каждым  окном,  каждой  ступенькой  лестницы,  каждым  звуков
пробуждал во мне тьмы образов,  чувств, событий невозвратимого счастливого
прошедшего.  Мы пришли в нашу детскую спальню:  все детские ужасы снова те
же таились во мраке углов и дверей;  прошли гостиную - та же тихая, нежная
материнская любовь была  разлита по  всем предметам,  стоявшим в  комнате;
прошли залу -  шумливое, беспечное детское веселье, казалось, остановилось
в этой комнате и ждало только того,  чтобы снова оживили его.  В диванной,
куда нас  провел Фока и  где  он  постлал нам  постели,  казалось,  все  -
зеркало,   ширмы,   старый  деревянный  образ,  каждая  неровность  стены,
оклеенной белой бумагой, - все говорило про страдания, про смерть, про то,
чего уже больше никогда не будет.
 Мы улеглись, и Фока, пожелав спокойной ночи, оставил нас.
 - А ведь в этой комнате умерла maman? - сказал Володя.
 Я не отвечал ему и притворился спящим.  Если бы я сказал что-нибудь,  я
бы заплакал.  Когда я проснулся на другой день утром, папа, еще не одетый,
в  торжковских сапожках и  халате,  с сигарой в зубах,  сидел на постели у
Володи и разговаривал и смеялся с ним.  Он с веселым подергиваньем вскочил
от  Володи,  подошел ко мне и,  шлепнув меня своей большой рукой по спине,
подставил мне щеку и прижал ее к моим губам.
 - Ну,  отлично,  спасибо,  дипломат,  -  говорил он  с  своей  особенно
шутливой лаской, вглядываясь в меня своими маленькими блестящими глазками.
- Володя говорит,  что хорошо выдержал,  молодцом, - ну и славно. Ты, коли
захочешь не дурить,  ты у меня тоже славный малый. Спасибо, дружок. Теперь
мы тут заживем славно,  а  зимой,  может,  в  Петербург переедем;  только,
жалко,  охота кончилась,  а  то  бы я  вас потешил;  ну,  с  ружьем можешь
охотиться,  Вольдемар?  дичи  пропасть,  я,  пожалуй,  сам  пойду с  тобой
когда-нибудь.  Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей,
связи сделаете;  вы теперь у меня ребята большие,  вот я сейчас Вольдемару
говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете идти сами,
а со мной,  коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш не дядька,
а  друг,  по крайней мере хочу быть другом и  товарищем и советчиком,  где
могу, и больше ничего. Как это по твоей философии выходит, Коко? А? Хорошо
или дурно? а?
 Я,  разумеется,  сказал,  что  отлично,  и  действительно  находил  это
таковым. Папа в этот день имел какое-то особенно привлекательное, веселое,
счастливое выражение,  и эти новые отношения со мной,  как с равным, как с
товарищем, еще более заставляли меня любить его.
 - Ну,  рассказывай же  мне,  был ты  у  всех родных?  у  Ивиных?  видел
старика?  что он тебе сказал?  -  продолжал он расспрашивать меня. - Был у
князя Ивана Иваныча?
 И  мы  так долго разговаривали,  не  одеваясь,  что солнце уже начинало
уходить из окон диванной,  и Яков (который все точно так же был стар,  все
так  же  вертел пальцами за  спиной и  говорил опять-таки)  пришел в  нашу
комнату и доложил папа, что колясочка готова.
 - Куда ты едешь? - спросил я папа.
 - Ах,  я  и  забыл было,  -  сказал папа  с  досадливым подергиваньем и
покашливаньем,  - я к Епифановым обещал ехать нынче. Помнишь Епифанову, la
belle Flamande?  еще езжала к вашей maman. Они славные люди. - И папа, как
мне показалось, застенчиво подергивая плечом, вышел из комнаты.
 Любочка во  время нашей болтовни уже несколько раз подходила к  двери и
все спрашивала:  "Можно ли  войти к  нам?",  но  всякий раз папа кричал ей
через дверь, что "никак нельзя, потому что мы не одеты".
 - Что за беда! ведь я видала тебя в халате?
 - Нельзя тебе видеть братьев без невыразимых.  -  кричал он ей, - а вот
каждый из них постучит тебе в дверь,  довольно с тебя? Постучите. А даже и
говорить с тобой в таком неглиже им неприлично.
 - Ах,  какие  вы  несносные!  Так  приходите по  крайней мере  скорей в
гостиную, Мими так хочет вас видеть, - кричала из-за двери Любочка.
 Как только папа ушел,  я  живо оделся в  студенческий сюртук и пришел в
гостиную;  Володя же,  напротив,  не торопился и  долго просидел на верху,
разговаривая с Яковом о том,  где водятся дупеля и бекасы.  Он,  как я уже
говорил, ничего в мире так не боялся, как нежностей с братцем, папашей или
сестрицей,  как он выражался, и, избегая всякого выражения чувства, впадал
в  другую  крайность -  холодности,  часто  больно оскорблявшую людей,  не
понимавших причин ее.  В  передней я  столкнулся с папа,  который мелкими,
скорыми шажками шел  садиться в  экипаж.  Он  был  в  своем  новом  модном
московском сюртуке,  и от него пахло духами. Увидав меня, он весело кивнул
мне головой,  как будто говоря:  "Видишь, славно?" - и снова меня поразило
то счастливое выражение его глаз, которое я еще утром заметил.
 Гостиная  была  все  та  же,  светлая,  высокая  комната  с  желтеньким
английским роялем н с больш