что  я   вижу  несомненные  признаки
отвратительного наказания, постигнувшего его...
   - Что,  Вася?  опять...  -  сказала Маша,  втыкая  иголку в
подушку и не поднимая головы навстречу входившему Василью.
   - А что ж?  разве от него добро будет, - отвечал Василий, -
хоть бы решил одним чем-нибудь; а то пропадаю так ни за что, и
все через него.
   - Чай будете пить? - сказала Надежа, другая горничная.
   - Благодарю покорно.  И  ведь за  что ненавидит,  вор этот,
дядя-то твой,  за что?  за то, что платье себе настоящее имею,
за форц за мой,  за походку мою. Одно слово. Эх-ма! - заключил
Василий, махнув рукой.
   - Надо покорным быть,  -  сказала Маша, скусывая нитку, - а
вы так все...
   - Мочи моей не стало, вот что!
   В  это  время  в  комнате бабушки послышался стук  дверью и
ворчливый голос Гаши, приближавшейся по лестнице.
   - Поди  тут  угоди,  когда сама  не  знает,  чего  хочет...
проклятая жисть, каторжная! Хоть бы одно что, прости, господи,
мое согрешение, - бормотала она, размахивая руками.
   - Мое  почтение  Агафье  Михайловне,   -   сказал  Василий,
приподнимаясь ей навстречу.
   - Ну вас тут! Не до твоего почтения, - отвечала она, грозно
глядя на него,  -  и  зачем ходишь сюда?  разве место к девкам
мужчине ходить...
   - Хотел об вашем здоровье узнать - робко сказал Василий.
   - Издохну скоро,  вот какое мое здоровье,  -  еще с большим
гневом, во весь рот прокричала Агафья Михайловна.
   Василий засмеялся.
   - Тут смеяться нечего,  а  коли говорю,  что убирайся,  так
марш!  Вишь,  поганец,  тоже жениться хочет, подлец! Ну, марш,
отправляйся!
   И Агафья Михайловна,  топая ногами,  прошла в свою комнату,
так сильно стукнув дверью, что стекла задрожали в окнах.
   За перегородкой долго еще слышалось, как, продолжая бранить
все и  всех и  проклинать свое житье,  она швыряла свои вещи и
драла за уши свою любимую кошку;  наконец дверь приотворилась,
и в нее вылетела брошенная за хвост, жалобно мяукавшая кошка.
   - Видно,  в  другой раз  прийти чайку  напиться,  -  сказал
Василий шепотом, - до приятного свидания.
   - Ничего,  -  сказала,  подмигивая,  Надежа,  - я вот пойду
самовар посмотрю.
   - Да и сделаю ж я один конец,  -  продолжал Василий,  ближе
подсаживаясь к  Маше,  как только Надежа вышла из  комнаты,  -
либо пойду прямо к  графине,  скажу:  "так и так",  либо уж...
брошу все, бегу на край света, ей-богу.
   - А я как останусь...
   - Одну тебя жалею,  а  то  бы уж даа...вно моя головушка на
воле была, ей-богу, ей-богу.
   - Что  это  ты,   Вася,   мне  свои  рубашки  не  принесешь
постирать,  -  сказала Маша после минутного молчания,  - а то,
вишь,  какая  черная,  -  прибавила она,  взяв  его  за  ворот
рубашки.
   В  это время внизу послышался колокольчик бабушки,  и  Гаша
вышла из своей комнаты.
   - Ну чего,  подлый человек,  от нее добиваешься?  - сказала
она;  толкая в дверь Василья,  который торопливо встал, увидав
ее.  -  Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело
тебе,  оголтелый,  на ее слезы смотреть. Вон пошел. Чтобы духу
твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? - продолжала она,
обращаясь к Маше. - Мало тебя колотил нынче дядя за него? Нет,
все свое: ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
   - Да и не пойду ни за кого, не люблю никого, хоть убей меня
до  смерти  за  него,  -  проговорила Маша,  вдруг  разливаясь
слезами.
   Долго я смотрел на Машу,  которая, лежа на сундуке, утирала
слезы  своей  косынкой,  и,  всячески  стараясь  изменять свой
взгляд на Василья, я хотел найти ту точку зрения, с которой он
мог казаться ей столь привлекательным. Но, несмотря на то, что
я искренно сочувствовал ее печали,  я никак не мог постигнуть,
каким  образом такое  очаровательное создание,  каким казалась
Маша в моих глазах, могло любить Василья.
   "Когда   я  буду  большой,  -  рассуждал  я  сам  с  собой,
вернувшись  к  себе  на  верх,  - Петровское достанется мне, и
Василий  и Маша будут мои крепостные. Я буду сидеть в кабинете
и  курить  трубку.  Маша  с  утюгом  пройдет в кухню. Я скажу:
"Позовите  ко  мне  Машу".  Она  придет,  и  никого не будет в
комнате...  Вдруг войдет Василий и, когда увидит Машу, скажет:
"Пропала  моя  головушка!"  - и Маша тоже заплачет; а я скажу:
"Василий!  я  знаю,  что ты любишь ее и она тебя любит, на вот
тебе  тысячу рублей, женись на ней, и дай бог тебе счастья", -
а  сам уйду в диванную". Между бесчисленным количеством мыслей
и  мечтаний, без всякого следа проходящих в уме и воображении,
есть  такие,  которые  оставляют в них глубокую чувствительную
борозду;  так что часто, не помня уже сущности мысли, помнишь,
что  было  что-то  хорошее  в  голове, чувствуешь след мысли и
стараешься  снова  воспроизвести ее. Такого рода глубокий след
оставила  в  моей  душе мысль о пожертвовании своего чувства в
пользу   счастья  Маши,  которое  она  могла  найти  только  в
супружестве с Васильем.

        Глава XIX. ОТРОЧЕСТВО

   Едва ли мне поверят,  какие были любимейшие и постояннейшие
предметы моих размышлений во время моего отрочества, - так как
были несообразны с моим возрастом и положением.  Но,  по моему
мнению,   несообразность  между  положением  человека  и   его
моральной деятельностью есть вернейший признак истины.
   В  продолжение года,  во  время которого я  вел уединенную,
сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные
вопросы о назначении человека,  о будущей жизни,  о бессмертии
души уже представились мне;  и  детский слабый ум  мой со всем
жаром  неопытности старался уяснить  те  вопросы,  предложение
которых составляет высшую ступень,  до которой может достигать
ум человека, но разрешение которых не дано ему.
   Мне кажется,  что ум  человеческий в  каждом отдельном лице
проходит в  своем развитии по  тому же  пути,  по  которому он
развивается  и  в  целых  поколениях,   что  мысли,  служившие
основанием    различных    философских   теорий,    составляют
нераздельные части ума;  но что каждый человек более или менее
ясно  сознавал  их  еще  прежде,   чем  знал  о  существовании
философских теорий.
   Мысли  эти  представлялись моему  уму  с  такою  ясностью и
поразительностью,  что я  даже старался применять их к  жизни,
воображая,  что  я  первый открываю такие  великие и  полезные
истины.
   Раз  мне пришла мысль,  что счастье не  зависит от  внешних
причин,  а от нашего отношения к ним,  что человек,  привыкший
переносить  страдания,  не  может  был  несчастлив,  и,  чтобы
приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по
пяти минут в  вытянутых руках лексиконы Татищева или  уходил в
чулан и  веревкой стегал себя по  голой спине так больно,  что
слезы невольно выступали на глазах.
   Другой раз,  вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый
час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до
сих пор люди,  что человек не  может быть иначе счастлив,  как
пользуясь настоящим и  не помышляя о будущем,  -  и я дня три,
под влиянием этой мысли,  бросил уроки и занимался только тем,
что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа
и  едою  пряников с  кроновским медом,  которые  я  покупал на
последние деньги.
   То  раз,  стоя  перед черной доской и  рисуя на  ней  мелом
разные фигуры, я вдруг был поражен мыслью:
   почему симметрия приятна для глаз? что такое симметрия? Это
врожденное  чувство,  отвечал  я  сам  себе.  На  чем  же  оно
основано? Разве во всем в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь
- и  я  нарисовал на  доске овальную фигуру.  После жизни душа
переходит в  вечность;  вот  вечность -  и  я  провел с  одной
стороны овальной фигуры черту до самого края доски.  Отчего же
с другой стороны нету такой же черты? Да и в самом деле, какая
же   может  быть  вечность  с   одной  стороны,   мы,   верно,
существовали  прежде  этой  жизни,   хоть  и  потеряли  о  том
воспоминание.
   Это рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и
которого  связь  я с трудом могу уловить теперь, - понравилось
мне  чрезвычайно,  и  я,  взяв  лист бумаги, вздумал письменно
изложить  его;  но при этом в голову мою набралась вдруг такая
бездна  мыслей,  что  я  принужден  был  встать  и пройтись по
комнате.  Когда  я  подошел  к  окну,  внимание  мое  обратила
водовозка, которую запрягал в это время кучер, и все мысли мои
сосредоточились  на  решении  вопроса:  в  какое  животное или
человека  перейдет  душа  этой водовозки, когда она околеет? В
это  время  Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив,
что  я  размышлял о чем-то, и этой улыбки мне достаточно было,
чтобы понять, что все то, о чем я думал, была ужаснейшая гиль.
   Я  рассказал этот  почему-то  мне  памятный  случай  только
затем, чтобы дать понять читателю о том, в каком роде были мои
умствования.
   Но ни одним из всех философских направлений я  не увлекался
так,  как  скептицизмом,  который одно  время  довел  меня  до
состояния,  близкого сумасшествию.  Я  воображал,  что,  кроме
меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы
не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них
обращаю внимание,  и  что,  как скоро я перестаю думать о них,
образы эти  тотчас же  исчезают.  Одним  словом,  я  сошелся с
Шеллингом в  убеждении,  что  существуют не  предметы,  а  мое
отношение к  ним.  Были  минуты,  что  я,  под  влиянием  этой
постоянной идеи,  доходил до такой степени сумасбродства,  что
иногда быстро оглядывался в противоположную сторону,  надеясь,
врасплох, застать пустоту (neant) там, где меня не было.
   Жалкая,  ничтожная  пружина  моральной  деятельности  -  ум
человека!
   Слабый  ум  мой  не  мог  проникнуть  непроницаемого,  а  в
непосильном труде терял одно за другим убеждения,  которые для
счастья  моей  жизни  я   никогда  бы   не  должен  был  сметь
затрогивать.
   Из всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего,
кроме  изворотливости ума,  ослабившей во  мне  силу  воли,  и
привычки  к   постоянному  моральному  анализу,   уничтожившей
свежесть чувства и ясность рассудка.
   Отвлеченные   мысли   образуются   вследствие   способности
человека уловить сознанием в известный момент состояние души и
перенести  его  в  воспоминание  Склонность  моя к отвлеченным
размышлениям  до  такой  степени  неестественно развила во мне
сознание,  что  часто,  начиная думать о самой простой вещи, я
впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже
о  вопросе,  занимавшем  меня,  а  думал о том, о чем я думал.
Спрашивая  себя:  о чем я думаю? - я отвечал: я думаю, о чем я
думаю.  А  теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я
думаю. и так далее. Ум за разум заходил...
   Однако философские открытия,  которые я делал,  чрезвычайно
льстили  моему  самолюбию:  я  часто  воображал  себя  великим
человеком,  открывающим  для  блага  всего  человечества новые
истины,  и  с  гордым  сознанием своего достоинства смотрел на
остальных смертных;  но,  странно,  приходя  в  столкновение с
этими смертными,  я робел перед каждым, и чем выше ставил себя
в  собственном мнении,  тем  менее был  способен с  другими не
только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог
даже  привыкнуть не  стыдиться за  каждое свое  самое  простое
слово и движение.

        Глава XX. ВОЛОДЯ

   Да,  чем  дальше подвигаюсь я  в  описании этой  поры  моей
жизни,  тем тяжелее и труднее становится оно для меня.  Редко,
редко  между  воспоминаниями за  это  время  нахожу  я  минуты
истинного теплого чувства,  так  ярко и  постоянно освещавшего
начало  моей  жизни.  Мне  невольно  хочется  пробежать скорее
пустыню  отрочества и  достигнуть той  счастливой поры,  когда
снова истинно нежное,  благородное чувство дружбы ярким светом
озарило  конец   этого  возраста  и   положило  начало  новой,
исполненной прелести и поэзии, поре юности.
   Не стану час за часом следить за своими воспоминаниями,  но
брошу быстрый взгляд на главнейшие из них с  того времени,  до
которого я  довел свое повествование,  и  до сближения моего с
необыкновенным человеком,  имевшим решительное и  благотворное
влияние на мой характер и направление.
   Володя на днях поступает в университет, учители уже ходят к
нему отдельно,  и  я  с завистью и невольным уважением слушаю,
как  он,  бойко  постукивая мелом  о  черную доску,  толкует о
функциях,  синусах,  координатах и т.  п., которые кажутся мне
выражениями   недосягаемой  премудрости.   Но   вот   в   одно
воскресенье,  после  обеда,  в  комнате бабушки собираются все
учители,  два  профессора и  в  присутствии папа  и  некоторых
гостей делают репетицию университетского экзамена,  в  котором
Володя,  к великой радости бабушки,  выказывает необыкновенные
познания. Мне тоже делают вопросы из некоторых предметов, но я
оказываюсь весьма плох,  и профессоры, видимо, стараются перед
бабушкой скрыть мое  незнание,  что  еще  более конфузит меня.
Впрочем,   на  меня  мало  и  обращают  внимания:  мне  только
пятнадцать лет,  следовательно,  остается еще год до экзамена.
Володя только к  обеду сходит вниз,  а целые дни и даже вечера
проводит на  верху за  занятиями,  не  по  принуждению,  а  по
собственному желанию.  Он  чрезвычайно самолюбив  и  не  хочет
выдержать экзамен посредственно, а отлично.
   Но  вот  наступил день  первого экзамена.  Володя  надевает
синий   фрак   с   бронзовыми  пуговицами,   золотые  часы   и
лакированные сапоги;  к  крыльцу подают  фаэтон папа,  Николай
откидывает  фартук,   и   Володя   с   St.-Jerome'ом  едут   в
университет.  Девочки,  в особенности Катенька,  с радостными,
восторженными  лицами  смотрят  в   окно  на  стройную  фигуру
садящегося в экипаж Володи,  папа говорит: "Дай бог, дай бог",
- а бабушка,  тоже притащившаяся к окну, со слезами на глазах,
крестит Володю до тех пор,  пока фаэтон не скрывается за углом
переулка, и шепчет что-то.
   Володя  возвращается.  Все  с  нетерпением спрашивают  его:
"Что?  хорошо?  сколько?",  но уже по веселому лицу его видно,
что  хорошо.  Володя получил пять.  На  другой день с  теми же
желаниями успеха и  страхом провожают его и встречают с тем же
нетерпением и радостию.  Так проходит девять дней.  На десятый
день  предстоит последний,  самый  трудный  экзамен  -  закона
божьего,  все стоят у окна и еще с большим нетерпением ожидают
его. Уже два часа, а Володи нет.
   - Боже  мой!  Батюшки!!!  они!!  они!!  -  кричит  Любочка,
прильнув к стеклу.
   И  действительно,  в  фаэтоне рядом  с  St.-Jerome'ом сидит
Володя,  но  уже  не  в  синем  фраке  и  серой фуражке,  а  в
студенческом мундире с шитым голубым воротником, в треугольной
шляпе и с позолоченной шпагой на боку.
   - Что, ежели бы ты была жива! - вскрикивает бабушка, увидав
Володю в мундире, и падает в обморок.
   Володя  с  сияющим  лицом  вбегает  в  переднюю,  целует  и
обнимает меня,  Любочку,  Мими и  Катеньку,  которая при  этом
краснеет до  самых ушей.  Володя не помнит себя от радости.  И
как он хорош в  этом мундире!  Как идет голубой воротник к его
чуть пробивающимся черным усикам!  Какая у него тонкая длинная
талия и  благородная походка!  В  этот  достопамятный день все
обедают в комнате бабушки,  на всех лицах сияет радость,  и за
обедом,  во время пирожного, дворецкий, с прилично-величавой и
вместе  веселой  физиономией,  приносит завернутую в  салфетку
бутылку шампанского.  Бабушка в первый раз после кончины maman
пьет шампанское,  выпивает целый бокал,  поздравляя Володю,  и
снова плачет от  радости,  глядя на  него.  Володя уже  один в
собственном экипаже выезжает со двора,  принимает к себе своих
знакомых,  курит табак, ездит на балы, и даже я сам видел, как
раз он в  своей комнате выпил две бутылки шампанского с своими
знакомыми и  как  они  при  каждом  бокале  называли  здоровье
каких-то таинственных особ и спорили о том, кому достанется le
fond de la bouteille *).  Он обедает, однако, регулярно дома и
после  обеда  по-прежнему усаживается в  диванной и  о  чем-то
вечно  таинственно беседует с  Катенькой;  но  сколько я  могу
слышать -  как не принимающий участия в их разговорах,  -  они
толкуют только  о  героях  и  героинях прочитанных романов,  о
ревности,  о  любви;  и я никак не могу понять,  что они могут
находить внимательного в  таких  разговорах и  почему они  так
тонко улыбаются и горячо спорят.
   -----------
   *)последний глоток (фр.).

   Вообще я  замечаю,  что  между Катенькой и  Володей,  кроме
понятной дружбы между товарищами детства,  существуют какие-то
странные  отношения,   отдаляющие  их  от  нас  и  таинственно
связывающие их между собой.

        Глава XXI. КАТЕНЬКА И ЛЮБОЧКА

   Катеньке шестнадцать лет;  она  выросла;  угловатость форм,
застенчивость и  неловкость движений,  свойственные девочке  в
переходном возрасте,  уступили место  гармонической свежести и
грациозности только  что  распустившегося цветка;  но  она  не
переменилась Те же светло-голубые глаза и  улыбающийся взгляд,
тот же,  составляющий почти одну линию со лбом, прямой носик с
крепкими ноздрями и  ротик с светлой улыбкой,  те же крошечные
ямочки на розовых прозрачных щечках,  те же беленькие ручки...
и  к  ней  по-прежнему  почему-то  чрезвычайно  идет  название
чистенькой девочки.  Нового в  ней  только густая русая  коса,
которую она  носит как  большие,  и  молодая грудь,  появление
которой заметно радует и стыдит ее.
   Несмотря на то,  что Любочка всегда росла и воспитывалась с
нею вместе, она во всех отношениях совсем другая девочка.
   Любочка невысока ростом и, вследствие английской болезни, у
нее  ноги  до сих пор еще гусем и прегадкая талия. Хорошего во
всей  ее  фигуре  только  глаза,  и  глаза  эти  действительно
прекрасны  -  большие, черные, и с таким неопределимо приятным
выражением  важности и наивности, что они не могут не оставить
внимания. Любочка во всем проста и натуральна; Катенька же как
будто  хочет  быть  похожей на кого-то. Любочка смотрит всегда
прямо  и  иногда, остановив на ком-нибудь свои огромные черные
глаза, не спускает их так долго, что ее бранят за это, говоря,
что   это  неучтиво;  Катенька,  напротив,  опускает  ресницы,
щурится и уверяет, что она близорука, тогда как я очень хорошо
знаю,  что  она прекрасно видит. Любочка не любит ломаться при
посторонних,  и, когда кто-нибудь при гостях начинает целовать
ее,  она  дуется  и  говорит,  что терпеть не может нежностей;
Катенька,  напротив, при гостях всегда делается особенно нежна
к  Мими  и любит, обнявшись с какой-нибудь девочкой, ходить по
зале.  Любочка  страшная хохотунья и иногда, в припадке смеха,
машет   руками   и  бегает  по  комнате;  Катенька,  напротив,
закрывает  рот  платком  или  руками, когда начинает смеяться.
Любочка  всегда  сидит  прямо  и  ходит опустив руки; Катенька
держит  голову  несколько  набок  и ходит сложив руки. Любочка
всегда  ужасно  рада,  когда  ей  удается поговорить с большим
мужчиной,  и  говорит,  что  она  непременно  выйдет  замуж за
гусара; Катенька же говорит, что все мужчины ей гадки, что она
никогда  не  выйдет замуж, и делается совсем другая, как будто
она боится чего-то, когда мужчина говорит с ней. Любочка вечно
негодует  на  Мими  за то, что ее так стягивают корсетами, что
"дышать  нельзя", и любит покушать; Катенька, напротив, часто,
поддевая  палец под мыс своего платья, показывает нам, как оно
ей  широко,  и  ест  чрезвычайно  мало. Любочка любит рисовать
головки;  Катенька  же  рисует только цветы и бабочек. Любочка
играет  очень отчетливо фильдовские концерты, некоторые сонаты
Бетховена;  Катенька  играет  варьяции  и  вальсы, задерживает
темп, стучит, беспрестанно берет педаль и, прежде чем начинать
играть что-нибудь, с чувством берет три аккорда arpeggio...
   Но  Катенька,  по моему тогдашнему мнению, больше похожа на
большую, и поэтому гораздо больше мне нравится.

        Глава XXII. ПАПА

   Папа  особенно  весел