м
более что они были заняты каким-то горячим спором, и уселся один в уголку,
рассуждая оо этом странном обстоятельстве.  Слова:  "Вы невежа, милостивый
государь" (un mal eleve,  monsieur) -  так и  звучали у  меня в ушах,  все
более  и  более возмущая меня.  Хмель у  меня  совершенно прошел.  Когда я
размышлял о  том,  как я  поступил в этом деле,  мне вдруг пришла страшная
мысль,  что я  поступил как трус.  "Какое он  имел право нападать на меня?
Отчего он  просто не сказал мне,  что это ему мешает?  Стало быть,  он был
виноват?  Отчего же,  когда он мне сказал,  что я невежа, я не сказал ему:
невежа,  милостивый государь, тот, кто позволяет себе грубость? или отчего
я просто не крикнул на него:  молчатся -  это было бы отлично;  зачем я не
вызвал его на дуэль? Нет! я ничего этого не сделал, а как подлый трусишка,
проглотил  обиду".   "Вы  невежа,  милостивый  государь!"  -  беспрестанно
раздражающе звучало у  меня в ушах.  "Нет,  этого нельзя так оставить",  -
подумал я  и  встал с  твердым намерением пойти опять к  этому господину и
сказать  ему  что-нибудь  ужасное,  а  может  быть,  даже  и  прибить  его
подсвечником по голове,  коли придется. Я с величайшим наслаждением мечтал
о  последнем намерении,  но  не без сильного страха вошел снова в  большую
комнату.  К счастию,  г.  Колпикова уже не было,  один лакей был в большой
комнате и  убирал  стол.  Я  хотел  было  сообщить лакею  о  случившемся и
объяснить ему, что я нисколько не виноват, но почему-то раздумал и в самом
мрачном расположении духа снова вернулся в нашу комнату.
 - Что это с нашим дипломатом сделалось?  -  сказал Дубков, - он, верно,
решает теперь судьбу Европы.
 - Ах,  оставь меня в покое,  - сказал я угрюмо, отворачиваясь. Вслед за
тем я, расхаживая по комнате, начал размышлять почему-то о том, что Дубков
вовсе не хороший человек.  "И что за вечные шутки и  название "дипломат" -
ничего тут  любезного нет.  Ему  бы  только обыгрывать Володю да  ездить к
тетушке какой-то...  И  ничего нет  в  нем приятного.  Все что ни  скажет,
солжет,  или пошлость какая-нибудь,  и  вечно тоже хочет насмехаться.  Мне
кажется,  он просто глуп,  да и дурной человек". В таких-то размышлениях я
провел минут пять, все более и более чувствуя почему-то враждебное чувство
к  Дубкову.  Дубков же  не  обращал на  меня внимания,  это злило меня еще
более.  Я  даже сердился на  Володю и  на  Дмитрия за  то,  что они с  ним
разговаривают.
 - Знаете что,  господа?  надо  дипломата водой облить,  -  сказал вдруг
Дубков,  взглянув на меня с улыбкой,  которая мне показалась насмешливою и
даже предательскою, - а то он плох! Ей-богу, он плох!
 - И вас надо облить,  сами вы плохи,  -  отвечал я,  злостно улыбаясь и
забыв даже, что ему говорил "ты".
 Этот ответ, должно быть, удивил Дубкова, но он равнодушно отвернулся от
меня и продолжал разговаривать с Володей и Дмитрием.
 Я  попробовал было  присоединиться к  их  беседе,  но  чувствовал,  что
решительно не мог притворяться, и снова удалился в свой угол, где и пробыл
до самого отъезда.
 Когда расплатились и стали надевать шинели, Дубков обратился к Дмитрию:
 - Ну,  а Орест и Пилад куда поедут? верно, домой беседовать о любви: то
ли дело мы, проведаем милую тетушку, - лучше вашей кислой дружбы.
 - Как  вы  смеете говорить,  смеяться над нами?  -  заговорил я  вдруг,
подходя к нему очень близко и махая руками,  -  как вы смеете смеяться над
чувствами,  которых не  понимаете?  Я  вам этого не  позволю.  Молчать!  -
закричал я и сам замолчал,  не зная,  что говорить дальше,  и задыхаясь от
волнения.  Дубков сначала удивился; потом хотел улыбнуться и принять это в
шутку, но, наконец, к моему великому удивлению, испугался и опустил глаза.
 - Я вовсе не смеюсь над вами и вашими чувствами, я так только говорю, -
сказал он уклончиво.
 - То-то!-  закричал я,  но  в  это же самое время мне стало совестно за
себя и жалко Дубкова,  красное,  смущенное лицо которого выражало истинное
страдание.
 - Что с тобой?  -  заговорили вместе Володя и Дмитрий.  - Никто тебя не
хотел обижать.
 - Нет, он хотел оскорбить меня.
 - Вот отчаянный господин твой брат,  -  сказал Дубков в то самое время,
когда он  уже выходил из  двери,  так что не  мог бы  слышать того,  что я
скажу.
 Может  быть,  я  бросился  бы  догонять  его  и  наговорил бы  ему  еще
грубостей,  но в это время тот самый лакей, который присутствовал при моей
истории с  Колпиковым,  подал  мне  шинель,  и  я  тотчас  же  успокоился,
притворяясь только  перед  Дмитрием рассерженным настолько,  насколько это
было  необходимо,  чтоб мгновенное успокоение не  показалось странным.  На
другой день  мы  с  Дубковым встретились у  Володи,  не  поминали об  этой
истории,  но остались на "вы", и смотреть друг другу в глаза стало нам еще
труднее.
 Воспоминание о ссоре с Колпиковым, который, впрочем, ни на другой день,
ни после так и  не дал мне de ses nouvelles[*],  было многие года для меня
ужасно живо и  тяжело.  Я  подергивался и вскрикивал лет пять после этого,
всякий  раз,   как  вспоминал  неотплаченную  обиду,   и  утешал  себя,  с
самодовольствием вспоминая о  том,  каким я  молодцом показал себя  зато в
деле с Дубковым.  Только гораздо после я стал совершенно иначе смотреть на
это дело и  с  комическим удовольствием вспоминать о  ссоре с Колпиковым и
раскаиваться в  незаслуженном оскорблении,  которое я нанес доброму малому
Дубкову.
 [* известий о себе (фр.).]
 Когда я  в  тот  же  день  вечером рассказал Дмитрию свое приключение с
Колпиковым,  которого  наружность  я  описал  ему  подробно,  он  удивился
чрезвычайно.
 - Да это тот самый!  -  сказал он,  - можешь себе представить, что этот
Колпиков известный негодяй,  шулер,  а главное трус,  выгнан товарищами из
полка за то,  что получил пощечину и не хотел драться. Откуда у него прыть
взялась?  -  прибавил он с доброй улыбкой, глядя на меня, - ведь он больше
ничего не сказал, как "невежа"?
 - Да, - отвечал я, краснея.
 - Нехорошо, ну да еще не беда! - утешал меня Дмитрий.
 Только гораздо после,  размышляя уже спокойно об этом обстоятельстве, я
сделал предположение довольно правдоподобное,  что Колпиков,  после многих
лет  почувствовав,   что  на  меня  напасть  можно,  выместил  на  мне,  в
присутствии брюнета без  усов,  полученную пощечину,  точно так же,  как я
тотчас же выместил его "невежу" на невинном Дубкове.

Глава XVII. Я СОБИРАЮСЬ ДЕЛАТЬ ВИЗИТЫ
 Проснувшись на  другой  день,  первою  мыслию моею  было  приключение с
Колпиковым,  опять я помычал,  побегал по комнате,  но делать было нечего;
притом нынче был последний день,  который я проводил в Москве, и надо было
сделать,  по  приказанию папа,  визиты,  которые  он  мне  сам  написал на
бумажке.  Заботою о нас отца было не столько нравственность и образование,
сколько  светские  отношения.  На  бумажке  было  написано его  изломанным
быстрым почерком:  1)  к  князю Ивану Ивановичу непременно,  2)  к  Ивиным
непременно.  3) к  князю Михайле,  4) к  княгине Нехлюдовой и к Валахиной,
ежели успеешь. И, разумеется, к попечителю, к ректору и к профессорам.
 Последние визиты Дмитрий отсоветовал мне  делать.  говоря,  что  это не
только не  нужно,  но даже было бы неприлично,  но остальные надо было все
сделать сегодня.  Из  них  особенно пугали меня два  первые визита,  подле
которых было  написано непременно.  Князь Иван  Иваныч был  генерал-аншеф,
старик, богач и один; стало быть, я, шестнадцатилегний студент, должен был
иметь с ним прямые отношения, которые, я предчувствовал, не могли быть для
меня  лестны.  Ивины тоже  были богачи,  и  отец их  был  какой-то  важный
штатский генерал,  который всего только раз,  при бабушке,  сам был у нас.
После же смерти бабушки,  я замечал,  младший Ивин дичился нас и как будто
важничал.  Старший,  как я знал по слухам, уж кончил курс в Правоведении и
служил в Петербурге; второй, Сергей, которого я обожал некогда, был тоже в
Петербурге большим толстым кадетом в Пажеском корпусе.
 Я в юности не только не любил отношений с людьми,  которые считали себя
выше  меня,  но  такие  отношения  были  для  меня  невыносимо мучительны,
вследствие постоянного страха оскорбления и напряжения всех умственных сил
на  то,  чтобы доказать им  свою самостоятельность.  Однако,  не  исполняя
последнего приказания папа, надо было загладить вину исполнением первых. Я
ходил по комнате,  оглядывая разложенные на стульях платье, шпагу и шляпу,
и  собирался уж ехать,  когда ко мне пришел с  поздравлением старик Грап и
привел  с  собой  Иленьку.  Отец  Грап  был  обрусевший немец,  невыносимо
приторный,  льстивый и  весьма часто нетрезвый;  он приходил к нам большею
частью только для  того,  чтобы просить о  чем-нибудь,  и  папа  сажал его
иногда у  себя в  кабинете,  но обедать его никогда не сажали с нами.  Его
унижение и  попрошайничество так слилось с  каким-то внешним добродушием и
привычкою к  нашему дому,  что все ставили ему в большую заслугу его будто
бы  привязанность ко  всем нам,  но я  почему-то не любил его и,  когда он
говорил, мне всегда бывало стыдно за него.
 Я  был  очень  недоволен приходом этих  гостей и  не  старался скрывать
своего неудовольствия.  На Иленьку я так привык смотреть свысока, и он так
привык считать нас  вправе это  делать,  что мне было несколько неприятно,
что он такой же студент,  как и я.  Мне казалось, что и ему было несколько
совестно передо мной за это равенство.  Я холодно поздоровался с ним и, не
пригласив их сесть,  потому что мне было совестно это сделать,  думая, что
они это могут сделать и без моего приглашения, велел закладывать пролетку.
Иленька был добрый, очень честный и весьма неглупый молодой человек, но он
был то,  что называется малый с дурью;  на него беспрестанно находило,  и,
казалось,  без всяких причин,  какое-нибудь крайнее расположение духа - то
плаксивость,  то смешливость,  то обидчивость за всякую малость; и теперь,
как кажется,  он находился в этом последнем настроении духа.  Он ничего не
говорил,  злобно посматривал на  меня и  на отца и  только,  когда к  нему
обращались,  улыбался своею покорной, принужденной улыбкой, под которой он
уж  привык скрывать все  свои чувства и  особенно чувство стыда за  своего
отца, которое он не мог не испытывать при нас.
 - Так-то-с,  Николай Петрович,  - говорил мне старик, следуя за мной по
комнате,  в  то время как я  одевался,  и почтительно медленно вертя между
своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, - как
только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен - ведь
ваш ум всем известен, - тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на
плече носил,  и бог видит,  что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой
все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
 Иленька в  это  время  сидел молча у  окна,  рассматривая будто бы  мою
треугольную шляпу, и чуть заметно что-то сердито бормотал себе под нос.
 - Ну,  а я вас хотел спросить,  Николай Петрович, - продолжал старик, -
как мой-то  Илюша,  хорошо экзаменовался?  Он  говорил,  что будет с  вами
вместе, так вы уж его не оставьте, присмотрите за ним, посоветуйте.
 - Что же,  он  прекрасно выдержал,  -  отвечал я,  взглянув на Иленьку,
который,  почувствовав на себе мой взгляд,  покраснел и  перестал шевелить
губами.
 - А можно ему у вас пробыть нынче денек? - сказал старик с такой робкой
улыбкой,  как будто он очень боялся меня,  и все, куда бы я ни подвинулся,
оставаясь от меня в таком близком расстоянии, что винный и табачный запах,
которым он весь был пропитан, ни на секунду не переставал мне быть слышен.
Мне было досадно за то,  что он ставил меня в  такое фальшивое положение к
своему сыну, и за то, что отвлекал мое внимание от весьма важного для меня
тогда занятия - одеванья; а главное, этот преследующий меня запах перегара
так расстроил меня,  что я очень холодно сказал ему,  что я не могу быть с
Иленькой, потому что целый день не буду дома.
 - Да  ведь  вы  хотели идти  к  сестрице,  батюшка,  -  сказал Иленька,
улыбаясь и  не  глядя на  меня,  -  да и  мне дело есть.  -  Мне стало еще
досаднее и совестнее,  и чтобы загладить чем-нибудь свой отказ, я поспешил
сообщить,  что  я  не  буду  дома,  потому что  должен быть у  князя Ивана
Иваныча,  у  княгини Корнаковой,  у  Ивина,  того самого,  что имеет такое
важное  место,  и  что,  верно,  буду  обедать у  княгини Нехлюдовой.  Мне
казалось,  что,  узнав,  к  каким важным людям я  еду,  они  уже не  могли
претендовать на  меня.  Когда они собрались уходить,  я  пригласил Иленьку
заходить ко  мне  в  другой  раз;  но  Иленька  только  промычал что-то  и
улыбнулся с  принужденным выражением.  Видно было,  что  нога  его  больше
никогда у меня не будет.
 Вслед за ними я поехал по своим визитам.  Володя,  которого еще утром я
просил ехать вместе,  чтобы мне было не так неловко одному, отказался, под
предлогом,  что  это было бы  слишком чувствительно,  что два братца ездят
вместе на одной пролеточке.

Глава XVIII. ВАЛАХИНЫ
 Итак,  я отправился один.  Первый визит был, по местности, к Валахиной,
на Сивцевом Вражке.  Я года три не видал Сонечки, и любовь моя к ней давно
прошла,  но  в  душе  оставалось  еще  живое  и  трогательное воспоминание
прошедшей  детской  любви.  Мне  случалось  в  продолжение этих  трех  лет
вспоминать об  ней  с  такой  силой и  ясностью,  что  я  проливал слезы и
чувствовал себя  снова влюбленным,  но  это  продолжалось только несколько
минут и возвращалось снова не скоро.
 Я  знал,  что Сонечка с матерью была за границею,  где они пробыли года
два и где,  рассказывали,  их вывалили в дилижансе и Сонечке изрезали лицо
стеклами кареты, отчего она будто бы очень подурнела. Дорогой к ним я живо
вспоминал о  прежней Сонечке и  думал  о  том,  какою  теперь ее  встречу.
Вследствие двухлетнего пребывания ее за границей я  воображал ее почему-то
чрезвычайно  высокой,   с  прекрасной  талией,   серьезной  и  важной,  но
необыкновенно привлекательной.  Воображение мое  отказывалось представлять
ее с изуродованным шрамами лицом;  напротив,  слышав где-то про страстного
любовника,  оставшегося верным своему предмету,  несмотря на изуродовавшую
его оспу, я старался думать, что я влюблен в Сонечку, для того чтобы иметь
заслугу,  несмотря на шрамы,  остаться ей верным. Вообще, подъезжая к дому
Валахиных,  я  не был влюблен,  но,  расшевелив в себе старые воспоминания
любви, был хорошо приготовлен влюбиться и очень желал этого; тем более что
мне уже давно было совестно,  глядя на всех своих влюбленных приятелей, за
то, что я так отстал от них.
 Валахины жили в маленьком,  чистеньком деревянном домике, вход которого
был со двора.  Дверь отпер мне,  по звону в колокольчик, который был тогда
еще большою редкостью в  Москве,  крошечный,  чисто одетый мальчик.  Он не
умел или не хотел сказать мне, дома ли господа, и, оставив одного в темной
передней, убежал в еще более темный коридор.
 Я довольно долго оставался один в этой темной комнате, в которой, кроме
входа и коридора,  была еще одна запертая дверь, и отчасти удивлялся этому
мрачному характеру дома, отчасти полагал, что это так должно быть у людей,
которые были за границей.  Минут через пять дверь в залу отперлась изнутри
посредством того же мальчика,  и  он провел меня в опрятную,  но небогатую
гостиную, в которую вслед за мною вошла Сонечка.
 Ей  было семнадцать лет.  Она  была очень мала ростом,  очень худа и  с
желтоватым,  нездоровым цветом  лица.  Шрамов  на  лице  не  было  заметно
никаких, но прелестные выпуклые глаза и светлая, добродушно веселая улыбка
были те же,  которые я знал и любил в детстве. Я совсем не ожидал ее такою
и поэтому никак не мог сразу излить на нее то чувство,  которое приготовил
дорогой.  Она  подала мне  руку по  английскому обычаю,  который был тогда
такая же редкость, как и колокольчик, пожала откровенно мою руку и усадила
подле себя на диване.
 - Ах,  как я рада вас видеть, милый Nicolas, - сказала она, вглядываясь
мне в лицо с таким искренним выражением удовольствия,  что в словах "милый
Nicolas"  я  заметил  дружеский,  а  не  покровительственный тон.  Она,  к
удивлению моему,  после  поездки  за  границу  была  еще  проще,  милее  и
родственнее в обращении,  чем прежде.  Я заметил два маленькие шрама около
носу и на брови,  но чудесные глаза и улыбка были совершенно верны с моими
воспоминаниями и блестели по-старому.
 - Как вы переменились!  - говорила она, - совсем большой стали. Ну, а я
- как вы находите?
 - Ах,  я бы вас не узнал,  - отвечал я, несмотря на то, что в это самое
время думал,  что я  всегда бы  узнал ее.  Я  чувствовал себя снова в  том
беспечно веселом  расположении духа,  в  котором я  пять  лет  тому  назад
танцевал с ней гросфатер на бабушкином бале.
 - Что ж, я очень подурнела? - спросила она, встряхивая головкой.
 - Нет,  совсем  нет;  выросли немного,  старше стали,  -  заторопился я
отвечать, - но напротив... и даже...
 - Ну,  да все равно; а помните наши танцы, игры, St. - Jerome'а, madame
Dorat?   (Я  не  помнил  никакой  madame  Dorat;  она,  видно,  увлекалась
наслаждением детских воспоминаний и смешивала их.) Ах, славное время было,
- продолжала она,  и  та  же  улыбка,  даже лучше той,  которую я  носил в
воспоминании,  и все те же глаза блестели передо мною.  В то время как она
говорила,  я  успел подумать о  том  положении,  в  котором я  находился в
настоящую минуту,  и  решил сам  с  собою,  что в  настоящую минуту я  был
влюблен.  Как только я решил это,  в ту же секунду исчезло мое счастливое,
беспечное расположение духа,  какой-то  туман покрыл все,  что было передо
мной,  -  даже ее глаза и улыбку,  мне стало чего-то стыдно, я покраснел и
потерял способность говорить.
 - Теперь другие времена,  -  продолжала она,  вздохнув и подняв немного
брови, - гораздо все хуже стало, и мы хуже стали, не правда ли, Nicolas?
 Я не мог отвечать и молча смотрел на нее.
 - Где все теперь тогдашние Ивины, Корнаковы? Помните? - продолжала она,
с  некоторым любопытством вглядываясь в  мое  раскрасневшееся,  испуганное
лицо, - славное было время!
 Я все-таки не мог отвечать.
 Из этого тяжелого положения вывел меня на время приход в комнату старой
Валахиной.  Я встал,  поклонился и снова получил способность говорить;  но
зато  с  приходом матери с  Сонечкой произошла странная перемена.  Вся  ее
веселость и родственность вдруг исчезли,  даже улыбка сделалась другая,  и
она  вдруг,  исключая высокого роста,  стала той приехавшей из-за  границы
барышней,  которую я  воображал найти в ней.  Казалось,  такая перемена не
имела никакой причины,  потому что мать ее  улыбалась так же приятно и  во
всех движениях выражала такую же кротость,  как и в старину. Валахина села
на  большие кресла и  указала мне  место  подле себя.  Дочери она  сказала
что-то  по-английски,  и  Сонечка тотчас же  вышла,  что  меня  еще  более
облегчило.  Валахина расспрашивала про родных,  про брата, про отца, потом
рассказала мне про свое горе -  потерю мужа, и уже, наконец, чувствуя, что
со мною говорить больше нечего,  смотрела на меня молча, как будто говоря:
"Ежели  ты  теперь встанешь,  раскланяешься и  уедешь,  то  сделаешь очень
хорошо,  мой  милый",  -  но  со  мной  случилось странное обстоятельство.
Сонечка вернулась в  комнату с  работой и села в другом углу гостиной так,
что я чувствовал на себе ее взгляды.  Во время рассказа Валахиной о потере
мужа я  еще  раз  вспомнил о  том,  что я  влюблен,  и  подумал еще,  что,
вероятно,  и  мать уже догадалась об этом,  и на меня снова нашел припадок
застенчивости,  такой  сильной,  что  я  чувствовал себя  не  в  состоянии
пошевелиться ни  одним членом естественно.  Я  знал,  что для того,  чтобы
встать и  уйти,  я  должен буду  думать о  том,  куда поставить ногу,  что
сделать с  головой,  что с рукой;  одним словом,  я чувствовал почти то же
самое,  что и вчера, когда выпил полбутылки шампанского. Я пре