бука.  Выходя  из
магазина к дрожкам, я увидел Семенова, который в штатском сюртуке, опустив
голову,  скорыми шагами шел по тротуару. Мне было досадно, что он не узнал
меня.  Я довольно громко сказал:  "Подавай!" -  и,  сев на дрожки,  догнал
Семенова.
 [* оправа для карандаша (фр.).]
 - Здравствуйте-с, - сказал я ему.
 - Мое почтение, - отвечал он, продолжая идти.
 - Что же вы не в мундире? - спросил я.
 Семенов остановился,  прищурил глаза и,  оскалив свои  белые зубы,  как
будто ему  было  больно смотреть на  солнце,  но  собственно затем,  чтобы
показать свое равнодушие к моим дрожкам и мундиру, молча посмотрел на меня
и пошел дальше.
 С  Кузнецкого моста я  заехал в кондитерскую на Тверской и,  хотя желал
притвориться,  что меня в  кондитерской преимущественно интересуют газеты,
не мог удержаться и начал есть один сладкий пирожок за другим. Несмотря на
то,  что  мне  было  стыдно  перед  господином,  который  из-за  газеты  с
любопытством посматривал  на  меня,  я  съел  чрезвычайно быстро  пирожков
восемь всех тех сортов, которые только были в кондитерской.
 Приехав домой,  я почувствовал маленькую изжогу;  но, не обратив на нее
никакого внимания, занялся рассматриванием покупок, из которых картина так
мне не понравилась,  что я  не только не отделал ее в рамку и не повесил в
своей комнате,  как Володя,  но  даже тщательно спрятал ее  за комод,  где
никто не мог ее видеть. Port-crayon дома мне тоже не понравился; я положил
его  в  стол,  утешая себя,  однако,  мыслью,  что  это  вещь  серебряная,
капитальная и  для  студента очень  полезная.  Курительные же  препараты я
тотчас решил пустить в дело и испробовать.
 Распечатав четвертку,  тщательно набив стамбулку красно-желтым,  мелкой
резки,  султанским табаком,  я  положил на нее горящий трут и,  взяв чубук
между  средним  и   безымянным  пальцем  (положение  руки,   особенно  мне
нравившееся), стал тянуть дым.
 Запах  табака был  очень приятен,  но  во  рту  было  горько и  дыхание
захватывало.  Однако скрепив сердце я  довольно долго втягивал в себя дым,
пробовал пускать кольца  и  затягиваться.  Скоро  комната вся  наполнилась
голубоватыми  облаками  дыма,   трубка   начала  хрипеть,   горячий  табак
подпрыгивать,  а  во  рту  я  почувствовал горечь  и  в  голове  маленькое
кружение. Я хотел уже перестать и только посмотреться с трубкой в зеркало,
как,  к  удивлению моему,  зашатался на  ногах;  комната пошла кругом,  и,
взглянув в зеркало,  к которому я с трудом подошел, я увидел, что лицо мое
было бледно,  как полотно.  Едва я успел упасть на диван, как почувствовал
такую тошноту и такую слабость,  что,  вообразив себе, что трубка для меня
смертельна, мне показалось, что я умираю. Я серьезно испугался и хотел уже
звать людей на помощь и посылать за доктором.
 Однако страх этот продолжался недолго.  Я скоро понял,  в чем дело, и с
страшной головной болью,  расслабленный,  долго лежал на диване,  с  тупым
вниманием вглядываясь в  герб Бостонжогло,  изображенный на  четвертке,  в
валявшуюся на полу трубку,  окурки и  остатки кондитерских пирожков,  и  с
разочарованием грустно думал:  "Верно,  я  еще не совсем большой,  если не
могу курить,  как другие, и что, видно, мне не судьба, как другим, держать
чубук между средним и безымянным пальцем, затягиваться и пускать дым через
русые усы".
 Дмитрий,  заехав за мною в  пятом часу,  застал меня в  этом неприятном
положении.  Выпив стакан воды, однако, я почти оправился и был готов ехать
с ним.
 - И что вам за охота курить, - сказал он, глядя на следы моего курения.
- Это все глупости и напрасная трата денег.  Я дал себе слово не курить...
Однако поедем скорей, еще надо заехать за Дубковым.

Глава XIV. ЧЕМ ЗАНИМАЛИСЬ ВОЛОДЯ С ДУБКОВЫМ
 Как только Дмитрий вошел ко мне в  комнату,  по его лицу,  походке и по
свойственному ему  жесту  во  время дурного расположения духа,  подмигивая
глазом,  гримасливо подергивать головой набок,  как будто для того,  чтобы
поправить галстук,  я  понял,  что  он  находился в  своем холодно упрямом
расположении духа, которое на него находило, когда он был недоволен собой,
и которое всегда производило охлаждающее действие на мое к нему чувство. В
последнее время я уже начинал наблюдать и обсуживать характер моего друга,
но дружба наша вследствие этого нисколько не изменилась:  она еще была так
молода и сильна, что, с какой бы стороны я ни смотрел на Дмитрия, я не мог
не видеть его совершенством.  В  нем было два различные человека,  которые
оба  были  для  меня прекрасны.  Один,  которого я  горячо любил,  добрый,
ласковый,  кроткий,  веселый и с сознанием этих любезных качеств. Когда он
бывал в  этом расположении духа,  вся  его  наружность,  звук голоса,  все
движения говорили,  казалось:  "Я кроток и добродетелен,  наслаждаюсь тем,
что  я  кроток и  добродетелен,  и  вы  все  это можете видеть".  Другой -
которого я  только теперь начинал узнавать и  перед  величавостью которого
преклонялся -  был  человек холодный,  строгий к  себе и  другим,  гордый,
религиозный до фанатизма и  педантически нравственный.  В настоящую минуту
он был этим вторым человеком.
 С откровенностью,  составлявшей необходимое условие наших отношений,  я
сказал ему,  когда мы сели в дрожки,  что мне было грустно и больно видеть
его в  нынешний счастливый для меня день в  таком тяжелом,  неприятном для
меня расположении духа.
 - Верно, что-нибудь вас расстроило: отчего вы мне не скажете? - спросил
я его.
 - Николенька!  -  отвечал он неторопливо, нервически поворачивая голову
набок и подмигивая. - Ежели я дал слово ничего не скрывать от вас, то вы и
не  имеете  причин  подозревать во  мне  скрытность.  Нельзя  всегда  быть
одинаково расположенным,  а ежели что-нибудь меня расстроило,  то я сам не
могу себе дать отчета.
 "Какой  это  удивительно открытый,  честный характер",  -  подумал я  и
больше не заговаривал с ним.
 Мы  молча  приехали  к  Дубкову.  Квартира Дубкова  была  необыкновенно
хороша,  или  показалась мне такою.  Везде были ковры,  картины,  гардины,
пестрые обои,  портреты, изогнутые кресла, вольтеровские кресла, на стенах
висели ружья,  пистолеты, кисеты и какие-то картонные звериные головы. При
виде  этого  кабинета я  понял,  кому  подражал Володя  в  убранстве своей
комнаты.  Мы застали Дубкова и Володю за картами.  Какой-то незнакомый мне
господин (должно быть,  неважный,  судя по  его скромному положению) сидел
подле стола и очень внимательно смотрел на игру. Сам Дубков был в шелковом
халате и  мягких башмаках.  Володя без сюртука сидел против него на диване
и,  судя по раскрасневшемуся лицу и недовольному беглому взгляду,  который
он,  на  секунду оторвав от  карт,  бросил на нас,  был очень занят игрой.
Увидев меня, он покраснел еще больше.
 - Ну,  тебе сдавать,  -  сказал он  Дубкову.  Я  понял,  что  ему  было
неприятно,  что я узнал про то,  что он играет в карты. Но в его выражении
не было заметно смущения,  оно как будто говорило мне:  "Да,  играю,  а ты
удивляешься этому только потому, что еще молод. Это не только не дурно, но
должно в наши лета". Я тотчас почувствовал и понял это.
 Дубков,  однако, не стал сдавать карты, а встал, пожал нам руки, усадил
и предложил трубки, от которых мы отказались.
 - Так вот он,  наш дипломат,  виновник торжества,  -  сказал Дубков.  -
Ей-богу, ужасно похож на полковника.
 - Гм!  -  промычал я, чувствуя опять на своем лице распускающуюся глупо
самодовольную улыбку.
 Я  уважал Дубкова,  как  только может уважать шестнадцатилетний мальчик
двадцатисемилетного адъютанта,  про  которого все большие говорят,  что он
чрезвычайно порядочный молодой человек,  который отлично танцует,  говорит
по-французски и который,  в душе презирая мою молодость,  видимо старается
скрывать это.
 Несмотря на  все мое уважение,  во  все время нашего с  ним знакомства,
мне,  бог знает отчего,  бывало тяжело и неловко смотреть ему в глаза. А я
заметил после,  что мне бывает неловко смотреть в глаза трем родам людей -
тем,  которые гораздо хуже меня, тем, которые гораздо лучше меня, и тем, с
которыми мы не решаемся сказать друг другу вещь,  которую оба знаем. Может
быть,  Дубков был и лучше,  может быть,  и хуже меня, но наверное уже было
то,  что он очень часто лгал,  не признаваясь в этом,  что я заметил в нем
эту слабость и, разумеется, не решался ему говорить о ней.
 - Сыграем еще одного короля,  -  сказал Володя,  подергивая плечом, как
папа, и тасуя карты.
 - Вот пристает!  -  сказал Дубков.  -  После доиграем.  Ну,  а впрочем,
одного - давай.
 В  то время как они играли,  я наблюдал их руки.  У Володи была большая
красивая рука;  отдел большого пальца и  выгиб остальных,  когда он держал
карты, были так похожи на руку папа, что мне даже одно время казалось, что
Володя  нарочно так  держит  руки,  чтоб  быть  похожим на  большого;  но,
взглянув на его лицо,  сейчас видно было, что он ни о чем не думает, кроме
игры.  У Дубкова,  напротив, руки были маленькие, пухлые, загнутые внутрь,
чрезвычайно ловкие и с мягкими пальцами;  именно тот сорт рук,  на которых
бывают перстни и  которые принадлежат людям,  склонным к  ручным работам и
любящим иметь красивые вещи.
 Должно быть,  Володя проиграл,  потому что  господин,  смотревший ему в
карты,  заметил,  что  Владимиру Петровичу ужасное  несчастье,  и  Дубков,
достав портфель, записал туда что-то и, показав записанное Володе, сказал:
"Так?"
 - Так! - сказал Володя, притворно-рассеянно взглянув в записную книжку,
- теперь поедемте.
 Володя повез Дубкова, меня повез Дмитрий в своем фаэтоне.
 - Во что это они играли? - спросил я Дмитрия.
 - В пикет. Глупая игра, да и вообще игра - глупая вещь.
 - А они в большие деньги играют?
 - Не в большие, однако нехорошо.
 - А вы не играете?
 - Нет,  я  дал слово не играть;  а  Дубков не может,  чтобы не обыграть
кого-нибудь.
 - Ведь это нехорошо с его стороны,  -  сказал я.  - Володя, верно, хуже
его играет?
 - Разумеется,  нехорошо,  но  дурного тут  ничего особенно нет.  Дубков
любит играть и умеет играть, а все-таки он отличный человек.
 - Да я совсем не думал... - сказал я.
 - Да  и  нельзя  об  нем  ничего дурного думать,  потому что  он  точно
прекрасный человек.  И я его очень люблю и всегда буду любить, несмотря на
его слабости.
 Мне почему-то показалось, что именно потому, что Дмитрий слишком горячо
заступался за Дубкова,  он уже не любил и не уважал его, но не признавался
в  том  из  упрямства и  из-за  того,  чтоб его  никто не  мог упрекнуть в
непостоянстве.  Он  был  один из  тех людей,  которые любят друзей на  всю
жизнь,  не  столько потому,  что эти друзья остаются им постоянно любезны,
сколько потому,  что раз,  даже по ошибке,  полюбив человека,  они считают
бесчестным разлюбить его.

Глава XV. МЕНЯ ПОЗДРАВЛЯЮТ
 Дубков и  Володя знали у  Яра всех людей по  имени,  и  от  швейцара до
хозяина все  оказывали им  большое уважение.  Нам  тотчас отвели особенную
комнату  и  подали  какой-то  удивительный  обед,  выбранный  Дубковым  по
французской  карте.   Бутылка  замороженного  шампанского,  на  которую  я
старался смотреть как  можно  равнодушнее,  уже  была  приготовлена.  Обед
прошел очень приятно и  весело,  несмотря на  то,  что Дубков,  по  своему
обыкновению, рассказывал самые странные, будто бы истинные случаи, - между
прочим,   как  его  бабушка  убила  из  мушкетона  трех  напавших  на  нее
разбойников (причем я покраснел и, потупив глаза, отвернулся от него), - и
несмотря на  то,  что  Володя,  видимо,  робел всякий раз,  как я  начинал
говорить что-нибудь (что было совершенно напрасно, потому что я не сказал,
сколько помню,  ничего особенно постыдного).  Когда подали шампанское, все
поздравили меня,  и  я  выпил через руку "на ты" с  Дубковым и  Дмитрием и
поцеловался с ними.  Так как я не знал,  кому принадлежит поданная бутылка
шампанского (она была общая,  как после мне объяснили), и я хотел угостить
приятелей на свои деньги,  которые я  беспрестанно ощупывал в  кармане,  я
достал потихоньку десятирублевую бумажку и,  подозвав к себе человека, дал
ему деньги и шепотом,  но так,  что все слушали, потому что молча смотрели
на  меня,  сказал ему,  чтоб он принес,  пожалуйста,  уже еще полбутылочку
шампанского.  Володя так  покраснел,  так  стал подергиваться и  испуганно
глядеть на  меня  и  на  всех,  что  я  почувствовал,  как  я  ошибся,  но
полбутылочку принесли,  и мы ее выпили с большим удовольствием. Продолжало
казаться очень весело.  Дубков врал без умолку,  и Володя тоже рассказывал
такие смешные штуки и  так хорошо,  что я  никак не ожидал от него,  и  мы
много смеялись.  Характер их смешного, то есть Володи и Дубкова, состоял в
подражании и усилении известного анекдота:  "Что,  вы были за границей?" -
будто бы говорит один. "Нет, я не был, - отвечает другой, - но брат играет
на  скрипке".   Они  в  этом  роде  комизма  бессмыслия  дошли  до  такого
совершенства,  что уже самый анекдот рассказывали так,  что "брат мой тоже
никогда не  играл на скрипке".  На каждый вопрос они отвечали друг другу в
том же роде,  а  иногда и без вопроса старались только соединить две самые
несообразные вещи,  говорили  эту  бессмыслицу  с  серьезным  лицом,  -  и
выходило очень смешно.  Я начинал понимать,  в чем было дело, и хотел тоже
рассказать смешное,  но  все  робко смотрели или старались не  смотреть на
меня в  то время как я  говорил,  и  анекдот мой не вышел.  Дубков сказал:
"Заврался,  брат,  дипломат",  -  но  мне  было  так  приятно от  выпитого
шампанского  и  общества  больших,  что  это  замечание  только  чуть-чуть
оцарапало меня.  Один Дмитрий,  несмотря на  то,  что  пил  ровно с  нами,
продолжал  быть  в  своем  строгом,  серьезном расположении духа,  которое
несколько сдерживало общее веселье.
 - Ну,  послушайте,  господа,  -  сказал Дубков, - после обеда ведь надо
дипломата в  руки забрать.  Не  поехать ли нам к  тетке,  там уж мы с  ним
распорядимся.
 - Нехлюдов ведь не поедет, - сказал Володя.
 - Несносный  смиренник!  ты,  несносный  смиренник!  -  сказал  Дубков,
обращаясь к нему. - Поедем с нами, увидишь, что отличная дама тетушка.
 - Не  только не поеду,  но и  его с  вами не пущу,  -  отвечал Дмитрий,
краснея.
 - Кого?  дипломата?  Ведь ты  хочешь,  дипломат?  Смотри,  он даже весь
просиял, как только заговорили об тетушке.
 - Не то что не пущу,  -  продолжал Дмитрий,  вставая с  места и начиная
ходить по комнате,  не глядя на меня,  - а не советую ему и не желаю, чтоб
он ехал.  Он не ребенок теперь,  и  ежели хочет,  то может один,  без вас,
ехать. А тебе это должно быть стыдно, Дубков; что ты делаешь нехорошо, так
хочешь, чтоб и другие то же делали.
 - Что ж тут дурного,  -  сказал Дубков,  подмигивая Володе, - что я вас
всех приглашаю к тетушке на чашку чаю?  Ну, а ежели тебе неприятно, что мы
едем, так изволь: мы поедем с Володей. Володя, поедешь?
 - Гм,  гм!  -  утвердительно сказал Володя,  -  съездим туда,  а  потом
вернемся ко мне и будем продолжать пикет.
 - Что,  ты хочешь ехать с ними или нет?  -  сказал Дмитрий,  подходя ко
мне.
 - Нет,  -  отвечал я,  подвигаясь на диване,  чтоб дать ему место подле
себя,  на которое он сел, - я и просто не хочу, а если ты не советуешь, то
я ни за что не поеду.
 - Нет, - прибавил я потом, - я неправду говорю, что
 мне не хочется с ними ехать; но я рад, что не поеду.
 - И отлично, - сказал он, - живи по-своему и не пляши ни по чьей дудке,
это лучше всего.
 Этот маленький спор не только не расстроил нашего удовольствия,  но еще
увеличил его.  Дмитрий вдруг пришел в  мое  любимое,  кроткое расположение
духа.  Такое влияние имело на него,  как я после не раз замечал,  сознание
хорошего поступка. Он теперь был доволен собой за то, что отстоял меня. Он
чрезвычайно развеселился,  потребовал еще  бутылку  шампанского (что  было
против его правил),  зазвал в нашу комнату какого-то незнакомого господина
и стал поить его,  пел Gaudeamus igitur,  просил,  чтоб все вторили ему, и
предлагал ехать в  Сокольники кататься,  на  что  Дубков заметил,  что это
слишком чувствительно.
 - Давайте нынче веселиться,  - говорил Дмитрий, улыбаясь, - в честь его
вступления я  в первый раз напьюсь пьян,  уж так и быть.  -  Эта веселость
как-то странно шла к Дмитрию.  Он был похож на гувернера или доброго отца,
который доволен своими детьми,  разгулялся и  хочет их  потешить и  вместе
доказать,  что можно честно и прилично веселиться; но, несмотря на это, на
меня  и  на  других,   кажется,   эта  неожиданная  веселость  действовала
заразительно,  тем  более что  на  каждого из  нас  пришлось уже  почти по
полбутылке шампанского.
 В  таком-то приятном настроении духа я  вышел в  большую комнату с тем,
чтоб закурить папироску, которую мне дал Дубков.
 Когда я встал с места,  я заметил, что голова у меня немного кружилась,
и ноги шли,  и руки были в естественном положении только тогда, когда я об
них пристально думал.  В противном же случае ноги забирали по сторонам,  а
руки выделывали какие-то  жесты.  Я  устремил на  эти  члены все внимание,
велел рукам подняться,  застегнуть сюртук и  пригладить волосы (причем они
как-то ужасно высоко подбросили локти),  а  ногам велел идти в дверь,  что
они исполнили,  но ступали как-то очень твердо или слишком нежно, особенно
левая нога все становилась на цыпочку. Какой-то голос прокричал мне: "Куда
ты  идешь?  принесут свечку".  Я  догадался,  что  этот  голос принадлежал
Володе,  и  мне доставила удовольствие мысль,  что я таки догадался,  но в
ответ ему я только слегка улыбнулся и пошел дальше.

Глава XVI. ССОРА
 В  большой комнате сидел за маленьким столом невысокий плотный штатский
господин с рыжими усами и ел что-то.  Рядом с ним сидел высокий брюнет без
усов.  Они говорили по-французски.  Их взгляд смутил меня,  но я  все-таки
решился закурить папироску у  горевшей свечки,  которая стояла перед ними.
Поглядывая по сторонам, чтоб не встречать их взглядов, я подошел к столу и
стал  зажигать папироску.  Когда  папироска загорелась,  я  не  утерпел  и
взглянул  на  обедавшего господина.  Его  серые  глаза  были  пристально и
недоброжелательно устремлены на меня.  Только что я  хотел отвернуться,  -
рыжие усы его зашевелились, и он произнес по-французски:
 - Не люблю, чтоб курили, когда я обедаю, милостивый государь.
 Я пробормотал что-то непонятное.
 - Да-с,  не люблю,  - продолжал строго господин с усами, бегло взглянув
на господина без усов,  как будто приглашая его полюбоваться на то, как он
будет обрабатывать меня, - не люблю-с, милостивый государь, и тех, которые
так невежливы,  что приходят курить вам в нос,  и тех не люблю. - Я тотчас
же сообразил,  что этот господин меня распекает,  но мне казалось в первую
минуту, что я был очень виноват перед ним.
 - Я не думал, что это вам помешает, - сказал я.
 - А, вы не думали, что вы невежа, а я думал, - закричал господин.
 - Какое вы  имеете право кричать?  -  сказал я,  чувствуя,  что он меня
оскорбляет, и начиная сам сердиться.
 - Такое,  что я никогда никому не позволю мне манкировать и всегда буду
учить таких молодцов, как вы. Как ваша фамилия, милостивый государь? и где
вы живете?
 Я был очень озлоблен, губы у меня тряслись, и дыхание захватывало. Но я
все-таки чувствовал себя виноватым,  должно быть за то,  что я выпил много
шампанского,  и  не сказал этому господину никаких грубостей,  а напротив,
губы мои самым покорным образом назвали ему мою фамилию и наш адрес.
 - Моя  фамилия  Колпиков,  милостивый  государь,  а  вы  вперед  будьте
учтивее.  Мы  еще  увидимся с  вами (vous aurez de  mes  nouvelles[*]),  -
заключил он, так как весь разговор происходил по-французски.
 [* вы еще услышите обо мне (фр.).]
 Я  сказал только:  "Очень рад",  стараясь дать  голосу как  можно более
твердости,  повернулся и с папиросой, которая успела потухнуть, вернулся в
нашу комнату.
 Я  ничего не сказал о случившемся со мной ни брату,  ни приятелям,  те