я  сиденье,  и  мы
затряслись вниз  по  Воздвиженке.  Дорогой я  успел заметить,  что  спинка
дрожек была обита кусочком зеленоватенькой материи, из которой был и армяк
извозчика; это обстоятельство почему-то успокоило меня, и я уже не боялся,
что извозчик завезет меня в глухой переулок и ограбит.
 Солнце уже  поднялось довольно высоко и  ярко  золотило куполы церквей,
когда мы  подъехали к  монастырю.  В  тени еще держался мороз,  но по всей
дороге текли быстрые мутные ручьи,  и  лошадь шлепала по  оттаявшей грязи.
Войдя в монастырскую ограду,  у первого лица, которое я увидал, я спросил,
как бы мне найти духовника.
 - Вон  его  келья,  -  сказал мне проходивший монах,  останавливаясь на
минутку и указывая на маленький домик с крылечком.
 - Покорно вас благодарю, - сказал я...
 Но что обо мне могли думать монахи,  которые,  друг за другом выходя из
церкви,  все глядели на меня?  Я был ни большой, ни ребенок; лицо мое было
не умыто,  волосы не причесаны,  платье в  пуху,  сапоги не чищены и еще в
грязи.  К какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на
меня?  А  они  смотрели на  меня  внимательно.  Однако я  все-таки шел  по
направлению, указанному мне молодым монахом.
 Старичок в черной одежде,  с густыми седыми бровями,  встретился мне на
узенькой дорожке, ведущей к кельям, и спросил, что мне надо?
 Была минута, что я хотел сказать "ничего", - бежать назад к извозчику и
ехать  домой,  но,  несмотря на  надвинутые брови,  лицо  старика  внушало
доверие. Я сказал, что мне нужно видеть духовника, назвав его по имени.
 - Пойдемте,  барчук, я вас проведу, - сказал он, поворачиваясь назад и,
по-видимому,  сразу угадав мое положение,  -  батюшка в  утрени,  он скоро
пожалует.
 Он  отворил дверь  и  через  чистенькие сени  и  переднюю,  по  чистому
полотняному половику, провел меня в келью.
 - Вот тут и подождите,  -  сказал он мне с добродушным,  успокоительным
выражением и вышел.
 Комнатка,  в  которой я  находился,  была очень невелика и  чрезвычайно
опрятно убрана.  Всю мебель составляли столик, покрытый клеенкой, стоявший
между двумя маленькими створчатыми окнами,  на  которых стояли два  горшка
герания, стоечка с образами и лампадка, висевшая перед ними, одно кресло и
два  стула.   В  углу  висели  стенные  часы  с  разрисованным  цветочками
циферблатом и  подтянутыми на  цепочках медными  гирями;  на  перегородке,
соединявшейся с потолком деревянными, выкрашенными известкой палочками (за
которой, верно, стояла кровать), висело на гвоздиках две рясы.
 Окна выходили на  какую-то белую стену,  видневшуюся в  двух аршинах от
них. Между ими и стеной был маленький куст сирени. Никакой звук снаружи не
доходил  в   комнату,   так  что  в  этой  тишине  равномерное,   приятное
постукивание маятника казалось сильным звуком. Как только я остался один в
этом тихом уголке,  вдруг все мои прежние мысли и воспоминания выскочили у
меня из  головы,  как будто их  никогда не  было,  и  я  весь погрузился в
какую-то невыразимо приятную задумчивость. Эта нанковая пожелтевшая ряса с
протертой подкладкой, эти истертые кожаные черные переплеты книг с медными
застежками,  эти мутно-зеленые светы с тщательно политой землей и отмытыми
листьями, а особенно этот однообразно прерывистый звук маятника - говорили
мне внятно про какую-то новую,  доселе бывшую мне неизвестной,  жизнь, про
жизнь уединения, молитвы, тихого, спокойного счастия...
 "Проходят месяцы,  проходят годы,  -  думал я,  -  он все один,  он все
спокоен,  он  все  чувствует,  что совесть его чиста пред богом и  молитва
услышана им".  С  полчаса я просидел на стуле,  стараясь не двигаться и не
дышать  громко,  чтобы  не  нарушать гармонию звуков,  говоривших мне  так
много. А маятник все стучал так же - направо громче, налево тише.

Глава VIII. ВТОРАЯ ИСПОВЕДЬ
 Шаги духовника вывели меня из этой задумчивости.
 - Здравствуйте,  -  сказал он, поправляя рукой свои седые волосы. - Что
вам угодно?
 Я  попросил его благословить меня и с особенным удовольствием поцеловал
его желтоватую небольшую руку.
 Когда я объяснил ему свою просьбу,  он ничего не сказал мне,  подошел к
иконам и начал исповедь.
 Когда исповедь кончилась и я,  преодолев стыд,  сказал все,  что было у
меня на душе, он положил мне на голову руки и своим звучным, тихим голосом
произнес:  "Да будет,  сын мой, над тобою благословение отца небесного, да
сохранит он в тебе навсегда веру, кротость и смирение. Аминь".
 Я  был  совершенно счастлив;  слезы счастия подступали мне к  горлу;  я
поцеловал складку его драдедамовой рясы и поднял голову.  Лицо монаха было
совершенно спокойно.
 Я чувствовал,  что наслаждаюсь чувством умиления,  и,  боясь чем-нибудь
разогнать его,  торопливо простился с духовником, и, не глядя по сторонам,
чтобы  не  рассеяться,  вышел  за  ограду,  и  снова сел  на  колыхающиеся
полосатые дрожки.  Но толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед
глазами,  скоро разогнали это чувство;  и  я  уже думал о том,  как теперь
духовник,  верно, думает, что такой прекрасной души молодого человека, как
я,  он никогда не встречал в жизни, да и не встретит, что даже и не бывает
подобных.  Я в этом был убежден;  и это убеждение произвело во мне чувство
веселья такого рода,  которое требовало того,  чтобы  кому-нибудь сообщить
его.
 Мне  ужасно хотелось поговорить с  кем-нибудь;  но  так  как никого под
рукой не было, кроме извозчика, я обратился к нему.
 - Что, долго я был? - спросил я.
 - Ничего-таки,  долго,  а лошадь давно кормить пора;  ведь я ночной,  -
отвечал старичок извозчик,  теперь, по-видимому, с солнышком, повеселевший
сравнительно с прежним.
 - А  мне показалось,  что я  был всего одну минуту,  -  сказал я.  -  А
знаешь, зачем я был в монастыре? - прибавил я, пересаживаясь в углублении,
которое было на дрожках ближе к старичку извозчику.
 - Наше дело какое? Куда седок скажет, туда и везем, - отвечал он.
 - Нет, все-таки, как ты думаешь? - продолжал я допрашивать.
 - Да, верно, хоронить кого, ездили место покупать, - сказал он.
 - Нет, братец; а знаешь, зачем я ездил?
 - Не могу знать, барин, - повторил он.
 Голос извозчика показался мне таким добрым,  что я  решился в назидание
его  рассказать ему  причины  моей  поездки  и  даже  чувство,  которое  я
испытывал.
 - Хочешь, я тебе расскажу? Вот видишь ли...
 И  я  рассказал ему все и  описал все свои прекрасные чувства.  Я  даже
теперь краснею при этом воспоминании.
 - Так-с, - сказал извозчик недоверчиво.
 И  долго после этого молчал и сидел недвижно,  только изредка поправляя
полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в
большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня
то же,  что духовник, - то есть, что такого прекрасного молодого человека,
как я, другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне:
 - А что, барин, ваше дело господское.
 - Что? - спросил я.
 - Дело-то, дело господское, - повторил он, шамкая беззубыми губами.
 "Нет, он меня не понял", - подумал я, но уже больше не говорил с ним до
самого дома.
 Хотя не самое чувство умиления и  набожности,  но самодовольство в том,
что  я  испытал его,  удержалось во  мне  всю дорогу,  несмотря на  народ,
который при ярком солнечном блеске пестрел везде на улицах;  но как только
я  приехал домой,  чувство это  совершенно исчезло.  У  меня не  было двух
двугривенных,  чтоб заплатить извозчику. Дворецкий Гаврило, которому я уже
был должен,  не давал мне больше взаймы.  Извозчик, увидав, как я два раза
пробежал по двору, чтоб доставать деньги, должно быть догадавшись, зачем я
бегаю,  слез с  дрожек и,  несмотря на  то,  что казался мне таким добрым,
громко начал говорить,  с видимым желанием уколоть меня, о том, как бывают
шаромыжники, которые не платят за езду.
 Дома еще все спали,  так что,  кроме людей,  мне не у  кого было занять
двух  двугривенных.  Наконец  Василий под  самое  честное,  честное слово,
которому (я по лицу его видел) он не верил нисколько,  но так,  потому что
любил  меня  и  помнил услугу,  которую я  ему  оказал,  заплатил за  меня
извозчику.  Так  дымом разлетелось это чувство.  Когда я  стал одеваться в
церковь,  чтоб со  всеми вместе идти причащаться,  и  оказалось,  что  мое
платье не  было перешито и  его нельзя было надеть,  я  пропасть нагрешил.
Надев другое платье,  я  пошел к  причастию в  каком-то странном положении
торопливости  мыслей  и   с  совершенным  недоверием  к  своим  прекрасным
наклонностям.

Глава IX. КАК Я ГОТОВЛЮСЬ К ЭКЗАМЕНУ
 В  четверг на Святой папа,  сестра и Мими с Катенькой уехали в деревню,
так что во всем большом бабушкином доме оставались только Володя,  я и St.
- Jerome.  То настроение духа,  в  котором я  находился в  день исповеди и
поездки в монастырь,  совершенно прошло и оставило по себе только смутное,
хотя  и  приятное,  воспоминание,  которое все  более и  более заглушалось
новыми впечатлениями свободной жизни.
 Тетрадь с  заглавием "Правила жизни"  тоже  была  спрятана с  черновыми
ученическими тетрадями.  Несмотря на то, что мысль о возможности составить
себе  правила  на  все  обстоятельства жизни  и  всегда  руководиться  ими
нравилась  мне,  казалась  чрезвычайно  простою  и  вместе  великою,  и  я
намеревался все-таки приложить ее к  жизни,  я опять как будто забыл,  что
это нужно было делать сейчас же,  и  все откладывал до  такого-то времени.
Меня утешало, однако, то, что всякая мысль, которая приходила мне теперь в
голову,  подходила как раз под какое-нибудь из подразделений моих правил и
обязанностей:  или к  правилам в  отношении к ближним,  или к себе,  или к
богу.  "Вот тогда я это отнесу туда и еще много, много мыслей, которые мне
придут тогда,  по этому предмету",  -  говорил я сам себе.  Часто теперь я
спрашиваю себя:  когда я  был лучше и  правее -  тогда ли,  когда верил во
всемогущество ума человеческого, или теперь, когда, потеряв силу развития,
сомневаюсь в  силе и  значении ума человеческого?  -  и  не могу себе дать
положительного ответа.
 Сознание свободы и то весеннее чувство ожидания чего-то,  про которое я
говорил уже,  до такой степени взволновали меня,  что я  решительно не мог
совладеть с самим собою и приготавливался к экзамену очень плохо.  Бывало,
утром занимаешься в  классной комнате и  знаешь,  что необходимо работать,
потому что завтра экзамен из предмета,  в котором целых два вопроса еще не
прочитаны мной,  но  вдруг пахнет из  окна каким-нибудь весенним духом,  -
покажется,  будто что-то  крайне нужно сейчас вспомнить,  руки  сами собою
опускают книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед,
а в голове,  как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил в ход машину,  в
голове так  легко  и  естественно и  с  такою быстротою начинают пробегать
разные пестрые,  веселые мечты,  что только успеваешь замечать блеск их. И
час  и  два  проходят незаметно.  Или  тоже  сидишь  за  книгой и  кое-как
сосредоточишь все внимание на то,  что читаешь, вдруг по коридору услышишь
женские шаги и шум платья,  - и все выскочило из головы, и нет возможности
усидеть на  месте,  хотя  очень  хорошо знаешь,  что,  кроме Гаши,  старой
бабушкиной горничной,  никто не мог пройти по коридору.  "Ну,  а ежели это
вдруг она? - приходит в голову, - ну, а если теперь-то вот и начнется, а я
пропущу?" -  и выскакиваешь в коридор,  видишь,  что это точно Гаша; но уж
долго  потом  не  совладеешь с  головой.  Пружинка пожата,  и  опять пошла
кутерьма страшная.  Или  вечером сидишь  один  с  сальной свечой  в  своей
комнате;  вдруг на секунду,  чтоб снять со свечи или поправиться на стуле,
отрываешься от  книги и  видишь,  что везде в  дверях,  по углам темно,  и
слышишь,  что везде в доме тихо,  -  опять невозможно не остановиться и не
слушать этой тишины,  и не смотреть на этот мрак отворенной двери в темную
комнату,  и  долго-долго не  пробыть в  неподвижном положении или не пойти
вниз и  не  пройти по всем пустым комнатам.  Часто тоже долго по вечерам я
просиживал незамеченным в зале,  прислушиваясь к звуку "соловья", которого
двумя  пальцами наигрывала на  фортепьянах Гаша,  сидя  одна  при  сальной
свечке в  большой зале.  А  уж  при  лунном свете я  решительно не  мог не
вставать с  постели и  не ложиться на окно в  палисадник и,  вглядываясь в
освещенную крышу Шапошникова дома, и стройную колокольню нашего прихода, и
в  вечернюю тень забора и куста,  ложившуюся на дорожку садика,  не мог не
просиживать так долго, что потом просыпался с трудом только в десять часов
утра.
 Так что,  ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.
- Jerome,  который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не
желание показаться дельным малым в  глазах моего друга Нехлюдова,  то есть
выдержать отлично экзамен,  что, по его понятиям, было очень важною вещью,
- ежели бы не это,  то весна и свобода сделали бы то,  что я забыл бы даже
все то, что знал прежде, и ни за что бы не выдержал экзамена.

Глава X. ЭКЗАМЕН ИСТОРИИ
 Шестнадцатого апреля я в первый раз под покровительством St. - Jerome'а
вошел в  большую университетскую залу.  Мы приехали с ним в нашем довольно
щегольском фаэтоне.  Я  был во  фраке в  первый раз в  моей жизни,  и  все
платье, даже белье, чулки, было на мне самое новое и лучшее. Когда швейцар
снял  с  меня внизу шинель и  я  предстал пред ним  во  всей красоте своей
одежды,  мне даже стало несколько совестно за то,  что я  так ослепителен.
Однако,  едва  только  я  вступил  в  светлую паркетную залу,  наполненную
народом,  и  увидел  сотни  молодых людей  в  гимназических мундирах и  во
фраках,  из которых некоторые равнодушно взглянули на меня,  и  в  дальнем
конце  важных  профессоров,  свободно ходивших около  столов и  сидевших в
больших креслах,  как я в ту же минуту разочаровался в надежде обратить на
себя общее внимание, и выражение моего лица, означавшее дома и еще в сенях
как бы сожаление в том,  что я против моей воли имею вид такой благородный
и  значительный,  заменилось  выражением сильнейшей робости  и  некоторого
уныния.  Я  даже впал в  другую крайность и обрадовался весьма,  увидав на
ближайшей лавке одного чрезвычайно дурно, нечистоплотно одетого господина,
еще не старого,  но почти совсем седого,  который,  в отдалении от других,
сидел на  задней лавке.  Я  тотчас же подсел к  нему и  стал рассматривать
экзаменующихся  и   делать  о   них   свои  заключения.   Много  тут  было
разнообразных фигур и лиц,  но все они,  по моим тогдашним понятиям, легко
распределялись на три рода.
 Были  такие  же,   как  я,  явившиеся  на  экзамен  с  гувернерами  или
родителями,  и  в  числе их меньшой Ивин с  знакомым мне Фростом и Иленька
Грап  с  своим старым отцом.  Все  таковые были с  пушистыми подбородками,
имели выпущенное белье и  сидели смирно,  не  раскрывая книг  и  тетрадей,
принесенных с  собою,  и  с  видимой  робостью  смотрели на  профессоров и
экзаменные  столы.   Второго  рода  экзаменующиеся  были  молодые  люди  в
гимназических мундирах,  из  которых многие уже  брили  бороды.  Эти  были
большей частью знакомы между собой,  говорили громко,  по имени и отчеству
называли  профессоров,  тут  же  готовили вопросы,  передавали друг  другу
тетради,  шагали через скамейки,  из сеней приносили пирожки и бутерброды,
которые тут же  съедали,  только немного наклонив голову на уровень лавки.
И,  наконец, третьего рода экзаменующиеся, которых, впрочем, было немного,
были совсем старые, во фраках, но большей частью в сюртуках и без видимого
белья.  Эти  держали себя  весьма серьезно,  сидели уединенно и  имели вид
очень мрачный.  Тот,  который утешил меня тем,  что  наверно был одет хуже
меня,  принадлежал к этому последнему роду. Он, облокотившись на обе руки,
сквозь  пальцы  которых  торчали всклокоченные полуседые волосы,  читал  в
книге и,  только на  мгновенье взглянув на  меня не совсем доброжелательно
своими блестящими глазами,  мрачно нахмурился и еще выставил в мою сторону
глянцевитый локоть,  чтоб я  не мог подвинуться к нему ближе.  Гимназисты,
напротив, были слишком общительны, и я их немножко боялся. Один, сунув мне
в  руку книгу,  сказал:  "Передайте вон ему";  другой,  проходя мимо меня,
сказал:  "Пустите-ка,  батюшка";  третий, перелезая через лавку, уперся на
мое плечо,  как на скамейку.  Все это мне было дико и неприятно;  я считал
себя  гораздо выше этих гимназистов и  полагал,  что  они  не  должны были
позволять себе  со  мною  такой  фамильярности.  Наконец  начали  вызывать
фамилии;  гимназисты выходили  смело  и  отвечали большей  частью  хорошо,
возвращались весело;  наша братья робела гораздо более, да и, как кажется,
отвечала хуже.  Из  старых  некоторые отвечали превосходно,  другие  очень
плохо. Когда вызвали Семенова, то мой сосед с седыми волосами и блестящими
глазами,  грубо толкнув меня,  перелез через мои ноги и пошел к столу. Как
было  заметно  по   виду  профессоров,   он   отвечал  отлично  и   смело.
Возвратившись к своему месту, он, не узнавая о том, сколько ему поставили,
спокойно взял свои тетрадки и  вышел.  Уж  несколько раз я  содрогался при
звуке голоса,  вызывающего фамилии,  но еще до меня не доходила очередь по
алфавитному списку, хотя уже вызывали фамилии, начинающиеся с К. "Иконин и
Теньев",  вдруг прокричал кто-то из профессорского угла.  Мороз пробежал у
меня по спине и в волосах.
 - Кого звали? Кто Бартеньев? - заговорили вокруг меня.
 - Иконин,  иди,  тебя зовут; да кто же Бартеньев, Морденьев? я не знаю,
признавайся, - говорил высокий румяный гимназист, стоявший за мной.
 - Вам, - сказал St. - Jerome.
 - Моя  фамилия  Иртеньев,  -  сказал  я  румяному гимназисту.  -  Разве
Иртеньева звали?
 - Ну,  да;  что ж вы нейдете?..  Вишь,  какой франт!  -  прибавил он не
громко,  но так,  что я слышал его слова,  выходя из-за скамейки.  Впереди
меня шел Иконин, высокий молодой человек лет двадцати пяти, принадлежавший
к  третьему роду,  старых.  На  нем был оливковый узенький фрак,  атласный
синий галстук, на котором лежали сзади длинные белокурые волосы, тщательно
причесанные a  la мужик.  Я  заметил его наружность еще на лавках.  Он был
недурен собою,  разговорчив; и меня особенно поразили в нем странные рыжие
волоса,  которые он отпустил себе на горле, и еще более странная привычка,
которую он имел, - беспрестанно расстегивать жилет и чесать себе грудь под
рубашкой.
 Три  профессора сидели за  тем столом,  к  которому я  подошел вместе с
Икониным;  ни  один из  них не  ответил на  наш поклон.  Молодой профессор
пасовал билеты,  как колоду карт,  другой профессор,  с  звездой на фраке,
смотрел на гимназиста,  говорившего что-то очень скоро про Карла Великого,
к каждому слову прибавляя "наконец",  и третий,  старичок в очках, опустив
голову,  посмотрел на нас через очки и указал на билеты. Я чувствовал, что
взгляд его  был  совокупно обращен на  меня  и  Иконина и  что  в  нас  не
понравилось ему что-то (может быть,  рыжие волосы Иконина),  потому что он
сделал,  глядя опять-таки на обоих нас вместе,  нетерпеливый жест головой,
чтоб мы скорее брали билеты.  Мне было досадно и оскорбительно, во-первых,
то, что никто не ответил на наш поклон, а во-вторых, то, что меня, видимо,
соединяли с  Икониным в  одно  понятие экзаменующихся и  уже  предубеждены
против меня за рыжие волосы Иконина.  Я взял билет без робости и готовился
отвечать;  но профессор указал глазами на Иконина. Я прочел свой билет: он
был  мне знаком,  и  я,  спокойно ожидая своей очереди,  наблюдал то,  что
происходило передо мной.  Иконин нисколько не оробел и даже слишком смело,
как-то всем боком двинулся,  чтоб взять билет,  встряхнул волосами и бойко
прочел то,  что  было написано на  билете.  Он  открыл было рот,  как  мне
казалось,  чтобы  начать  отвечать,  как  вдруг  профессор со  звездой,  с
похвалой отпустив гимназиста,  посмотрел на него.  Иконин как будто что-то
вспомнил и остановился. Общее мол